Прекрасная скоропостижная жизнь!

Пожалуйста, не уходи! Я не уверен, блин, что смогу один. Я не уверен, что за дверью не обрыв. В последний раз в глаза как другу посмотри. И пусть все было не ахти, И ты не я, и мы не как они... И почему я должен просто дать уйти? Ведь кто мне нужен, блин, так это точно ты! Hanyga Flex - Позвонишь (нет)

Шурша дошиком в кармане, Никита плёлся домой, пинал комья снега и изнывал от тоски. Постылый путь по улице Копытова, становившейся вдруг посреди себя улицей Шабалина. Вот так и люди, блин, думал он, становятся не пойми кем ни с того ни с сего! Как Урсегов оговнился, а. Так пропасть на столько дней и даже десяти слов при встрече не сказать. А я ведь ждал его ещё... Лох. Поведение лоха. Впереди замаячили скрученные в крабьи клешни длиннющие серые панельки родного гетто. Воняло талостью, грязными троллейбусами, всем сырым и холодным, чем воняет весной. Никита свернул с главной улицы и потопал по дворам: его дом стоял чуть отдельно ото всех, на окраине окраин, дальше - только гаражи и деревья. Заполярье. Никита мёрз из-за промокших кроссовок, из-за не по погоде выбранной, но единственной своей куртки-бомбера, которую он всегда носил наизнанку, рыжим подкладом наружу, так, чтобы быть похожим на апельсиновый чупа-чупс, - но больше всего холодил оставшийся от встречи с другом осадок. Так погано не было как будто никогда. Даже натренированный на Шуркиных отказах Никитос был раздавлен, как таракан, и распластан по Саввиному тапку. Он чувствовал, как его хитиновую тушку брезгливо соскребли о край мусорного ведра. Дома был срач, и он раздражал. Не потому что Никита любил чистоту - нет, ему и в хламовнике было нормально. Просто отовсюду торчали и валились вещи, которые напоминали о Савве и тыкали в то уродливое стрёмное нечто, которым стала их дружба. Никита поставил чайник на маленькую электрическую плитку, откопал в мойке боле-менее чистую тарелку и сполоснул её, высыпал туда лапшу и приправу, залил кипятком. Подумал, запихал в разбухающее хрючево четыре крабовых палочки. Присел на табуретку и стал ждать. Среди пакетов, столовых приборов, кружек и коробок из-под чая и сахара на столе лежал томик манги. Никита старался выделять с шабашек на такое удовольствие какие-то деньги, покупал себе, если находил в магазине. Он наугад открыл страницу. Наруто и Неджи дерутся, сдают экзамен. Ещё неизвестно, кто победит, но всё выглядит так, будто у Наруто нет шансов. (https://mangalib.me/naruto/v12/c101?ui=7655817&page=15) - Я же говорил, - осипшим от долгого молчания голосом прочёл вслух Никита. - Что не умею сдаваться! Воспоминание пронзило голову насквозь, от уха до уха: Савва сидит за стареньким Никитиным ноутбуком, кнопкой листая вордовский документ. У него недовольное лицо. Он говорит: - Слушай, ну у тебя сюжет вообще не прослеживается. Непонятно, откуда что берётся у персонажей, какая у них... Ну, предыстория, мотивация. Никита надувается, но не спорит. Он сам попросил оценить его записульки: без критики новой "Педагогической поэмы" не напишешь, а ему очень надо. Чтобы стать ректором, как отец, надо сначала на соцпедагога поступить, хорошо сдать литературу, потом и труды какие-то писать придётся, наверное... Савва продолжает: - Это всё потому что ты читаешь одни комиксы... - Мангу. - Не суть. Книжки надо читать! - Да какая разница! - пытается оправдаться Лисин. Савва встаёт и хватает первый попавшийся экземпляр: томик "Наруто" в мягкой обложке - рандомно раскрывает его и сухо декламирует: - Аргх. Ха. Ха. Фьють-фьють ха. Звяк клац. Никита хмурится: - Чё? - Это весь текст, - отвечает Савва, захлопывая книжку и помахивая ей в воздухе. - Какой был на развороте. Это просто мультик на бумаге. Начитанности это тебе не даст. - Да там охуенный сюжет! Там посыл... Мораль!.. - Я просто говорю, - перебивает, сучка. - Что твои манги подчиняются одним правилам, а романы, которые ты хочешь писать - другим. Здесь, - он снова потряс томиком в руке. - Сюжетная воронка, может, и хорошая, но нет литературных средств, которыми можно было бы воспользоваться, чтобы её превратить в рассказ хотя бы со связным повествованием. Савва швыряет книженцию на диван возле надутого друга и опускается обратно в просиженное кресло. - Взял всё обосрал, - обижается Никита. - Мудак. - Заведи себе нормальные интересы, еблан, - беззлобно отзывается Урсегов. - Прочитай что-нибудь хорошее, может, родишь что-нибудь терпимое. Захлопнув задроченный до лохматого состояния том, Никита со злостью швырнул его в сторону кухонного гарнитура. Скопившаяся посуда загрохотала, что-то со звяком разбилось. - Сам еблан! - рявкнул Лисин. И принялся за лапшу. Любимый остренький красный "Доширак", горячий, как надо. Ебейше. Вкусно. Захотелось плакать. Он сам не понимал, почему так зациклился на Савве. Не впервой было, что с ним не хотят общаться: всё детство Никита был мальчиком для битья что в интернате, что в школе. Человеческое отношение приходилось выгрызать зубами, драться, отхватывать, неделями зализывать раны и снова отхватывать. Это теперь каждый встречный ему был друг, но он знал, каково не иметь ни единого. Просто забыл. Да и с Саввой было не так, как со всеми другими. Он сам был такой же, затюканный пацан, ни с кем не дружил. Без родителей. Он Никиту хорошо понимал и выделял среди всех других, так что с первого дня у них дело пошло на лад. Им было всего по пять лет. Никита маялся в детском саду: его туда притащил дед, выдёргивавший внука из интерната в периоды между своими зоологическими экспедициями. Он уминал жидкую казённую овсянку, когда в группу зашёл высокий взрослый мальчик с длинными, как у девчонки, волосами, а за ним, держась за штанину - маленький чернявый Савва, тоже похожий на девчонку, хорошенький и весь в чёрном. Малыш скромно прятался за старшего мальчика, тёр заплаканные глаза и не хотел оставаться с ребятами, но воспитательница насильно отцепила его от спасительной штанины и повела мыть руки. - Садись на свободное место, - сказала она ласково, будто не была на деле воплощением сучьего зла. - Сейчас принесу тебе кашу. Детям вид новенького не понравился: странная, недетская одежда, слишком длинные для мальчика волосы, да ещё и ревёт! - поэтому к себе за стол Савву никто пускать не хотел. Дети шлёпали по свободным стульчикам ладошками и выкрикивали: "Занято!" - когда он приближался. За самым дальним Никитиным столом оказалось целых три свободных места, и мини-Урсегов занял одно из них, пряча снова набрякшие глаза. Он никогда прежде не видел столько других детей. Они были злые и вонючие. Страшно хотелось домой. Никита поглазел на незнакомого мальчика. Подумал: "Красивый! Вкусно пахнет". Сказал: - Привет! - и не обиделся на ответное молчание. Предложенную кашу Савва есть не стал, и Никита услужливо всосал его порцию, даже поблагодарил в конце. Он показал Савве всё-всё в их большом кабинете и во дворе, научил ставить подушку на кровати треугольником, как положено, и пригласил вместе играть на улице, дожидаясь, пока их заберут. На следующий день Никита уже ёрзал от нетерпения, дожидаясь своего нового друга. И ещё на следующий. И каждый день после, и после того. Его тоже недолюбливали ребята, хоть он и был им почти ровней - картавая рванина из криминального района; многие из этих ребят росли с бабушками и дедушками, или с одинокими мамами, никто не мог похвастать богатством и благополучием. Но у Никиты, в отличие от них, было клеймо, шрамы на лице, полосками тянувшиеся поперёк щек, словно нарисованные кошачьи усы. Они пугали Никитиных маленьких сверстников и делали его непригодным для совместных игр. Завидя его, дети кричали "масть!" и убегали, боясь заразиться и тоже получить шрамы, подышав с ним одним воздухом. Мастёвый, махтёвый, мантёвый - только так к нему обращались, что в лицо, что за глаза; один Савва звал его по имени, Никитой, брал за руку, строясь парами, играл с ним в трансформеров, в салки, в прятки, строил штабики из подручных предметов и сидел там с ним коленка к коленке, не боясь никаких зараз. Когда дед снова отправлялся наблюдать за всякой арктической фауной, и Никите приходилось возвращаться в интернат, Савва навещал его по выходным и праздникам, бесстрашно приходил в место, которым таких детей, как он, пугают, чтобы слушались. Однажды зимой они играли в медведей: вырыли туннель под сугробом и спрятались туда, как бы собираясь впасть в спячку. Тесно утрамбованные в небольшое углубление, они просто разглядывали друг друга и посмеивались, было весело. Вдруг Савва выпластал изпромежду них руку в варежке и прикоснулся к Никитиной исполосованной щеке. Снял варежку и прикоснулся снова - пальцем. Погладил. Никита даже не дышал и весь внутренне сжался: вдруг сейчас Савва скажет, как все, "масть!", выберется из их норки и убежит? Но Савва не убежал и не стал обзываться. Он спросил: - Это ты упал? - Нет, - тихо ответил Никита. - У нас был пожар, весь дом сгорел. Дедушка говорит, что моя кроватка стояла под окном. Пожарники его разбили и поранили меня стёклами. Савва насупился и серьёзно покивал. Каверкая [р], заявил: - Кдасиво! Никитино сердечко ухнуло и погнало кровь со всей дури, налило щёки, нагрело уши. Он напрягся, стараясь запомнить всё: снег, тепло внутри их с Саввой снежной "берлоги", его блестящие чёрные глаза и пунцовые щёки не белом лице, торчащем из пушистого ангорового чепчика. Когда Савва подрос, стал вредным и скупым на комплименты и приучился обращаться к Никите матом, тот в ответ только улыбался и любовно называл его мудаком и уродом, нежно храня в памяти малыша, который не умел выговаривать [р] и отдавал Никите обеденный молочный суп-лапшу в обмен на полдничную запеканку. Мини-Савва был ласковым, серьёзным и верным другом, готовым драться лопатой, если Никиту обидели в песочнице. Лисин любил его всем сердцем и полагался на него везде, где не вывозил сам: в учёбе и вообще. Когда умер Никитин дед, Савва утирал ему сопли и уговаривал Игната похлопотать там в своей мусарне или где надо, чтобы Никита смог остаться жить в квартирке, принадлежавшей почившему, вместо того, чтобы дожидаться совершеннолетия в интернате. Савва читал все Никитины черновики и вечно незаконченные истории, делился едой, помогал с домашкой, давал почитать книжки, показывал новую музыку и соревновался в том, кто включит песню погрустнее, на каждой совместной ночёвке. Никита даже думал, что влюблённую Сашу, влившуюся в их тесную компанию в первом классе, Савва отбривал специально, зная, что та до смерти нравится другу. Они вместе ходили навещать могилы Саввиных родителей и вместе подтягивались на турниках. В лагере на берегу Чёрного моря, куда их каждое лето сплавляли по халявным путёвкам для обделённых жизнью детей, они вместе ходили в обшарпанную общую душевую и делили там один шампунь на двоих. Вместе учились плавать. Прогуливали уроки, чтобы поиграть в старенькую шестнадцатибитную приставку или просто посидеть в тишине, занимаясь чтением и сидением в интернете. Они вместе впервые напились "Блейзера" в восьмом классе и вместе попробовали травку - и даже почти поцеловались, учась курить паровозиком (у Саши на телефоне до сих пор хранилась нечёткая фотография, где они будто сосутся). Всё, что они пережили, Никита берёг в памяти, как сокровища, и в его тесном жилище хранился ворох напоминаний: троллейбусных билетиков и проездных, фотографий, записок, камней и ракушек с пляжа, осколок стекла с того дня, когда они выбили окно уроду из 10 "Б", изрисованных по полям тетрадок, старых футболок... В общем, при таком обилии общих воспоминаний было решительно непонятно, какого хуя Урсегов, его кент и роднулечка, вдруг стал каким-то вампирским принцем и мистером загадочность, запропадал сутками у хрен пойми какого "репетитора" и где он там ещё шарахался, откуда он приносил в школу засосы и перегар, с какой стати он не брал трубки, что за пешки у него со зрачками во всю радужку, чем он вообще весь год занимался, почему от него пасло спермой, чья это была тачка?! ПОЧЕМУ какой-то мужик (а Никита внутренне был уверен, что это мужик) теперь владел Саввиным временем и вниманием? Что он, сгонял тогда, на выпускном, в Нарнию и угостился рахат-лукумом с рук снежного пидора-колдуна? И не может теперь снова стать нормальным человеком? Он что, так занят складыванием из льдинок слова "вечность", что не может ответить ни на одно сраное сообщение?! Не доев, Никита резко вскочил из-за стола и полез в кухонные шкафчики. Пошуршал пакетом с пакетами, выуживая те, что побольше, и принялся запихивать в них всё, что мозолило глаз и бередило сердце. С глаз долой и пошёл на хуй. Когда он выносил на мусорную площадку мешки, набитые хламом, памятными мелочами и всем, что Савва давал Никите попользоваться, было уже совсем темно. На балконе шестого этажа курил укутанный в покрывало мужик, и он видел, как молодой пацан мечется между подъездом и мусоркой, дурно швыряет в контейнер пакеты и поругивается на кого-то невидимого. Показывает мусорной куче два средних пальца. Злыми широкими шагами уходит домой. А потом возвращается, ковыряется в помойке, выуживая что-то оттуда, и снова уходит, переходя поминутно на бег. - Наркоманы ебаные, - выдыхает мужик и притворяет разбухшую раму, стрельнув из пальцев искоркой бычка куда-то в снежно-грязное дворовое месиво. В вычищенной допуста кухне Никита поставил на стол тёмно-синюю кружку с жёлтым рисунком, изображающим созвездие рака, Саввиного Зодиачного знака. - Рачина ты и есть, - пробурчал Лисин. - Педик, сукин хуй! Приползёшь ещё и такой, ооой, Не́кит, налей чаааю, а я тебе в твою кружку - нннна! Даже мыть её не буду. Он вышел из тёмной кухни, ухмыляясь воображаемому сюжету, где сообщает только что попившему чай Савве, что "а, кстати, кружку-то я из мусорки достал". Ха-ха, съел, говнюк? Лечи глистов теперь! Ха! Пошёл в жопу! ...Никита быстро вернулся и помыл кружку с "Фэри". Поставил на то же место. - Всё равно скажу, что из помойки. Типа не помыл. Пусть помучается. Только бы пришёл. Ну, когда-нибудь.