Вот, а ты сомневался, глупый, Думал, что в комнате, в этой тьме Есть кто-то злой. Никого нет. Губы Пусть улыбнутся твои мне... Аффинаж - Колыбельная
Воскресенье близилось к концу, когда Игнат пришёл, наконец, домой. Киса никак не хотел его отпускать, всё уговаривал поваляться ещё чуть-чуть; сдался, когда игривое настроение Урсегова сменилось на раздражение. Ещё хоть один день вдали от дома - и терпение у него точно лопнуло бы. Игнат отказался от предложения проводить его. Во-первых, это несообразно, возвращаться Кайнату пришлось бы пешком или на транспорте. Во-вторых, Савва не любил, когда партнёр брата появлялся ему на глаза, и Игнат старался это учитывать. Тихонько пройдясь по квартире, Игнат заглянул в незапертую дверь Саввиной комнаты. Тот спал, закутавшись в одеяло, как в кокон, и высунув наружу одну босую ногу. Игнат улыбнулся одними глазами; он помнил, как всеми правдами и неправдами будил такой же кокон на ножке в детский сад, по шесть раз наутру слышал изнутри: "Ещё пять минут!" - и позволял ему эти пять минут до последнего. Прерывать утренний сон страдающего ночами от кошмаров и приступов паники малыша было тяжело. Вообще многое тогда было тяжело. Миктай, обещавший позаботиться о братьях, проявлял заботу посредством ежемесячной передачи им денег через кого-нибудь из своих подчинённых. Те иногда просовывали в квартиру голову, чтобы оценить обстановку, или спрашивали стоящего на пороге Игната, как идут дела - а иногда передавали конверт молча. Будучи четырнадцатилетним пацаном, Игнат не с первого раза понял, как распоряжаться бюджетом, поэтому им с Саввой пришлось питаться хлебом с майонезом, кетчупом или маргарином три недели: получив "пособие" они радостно профукали почти всё на быстро съевшийся сервелат, чипсы, творожные сырки и торт-мороженое "Восточный принц" с кусочками консервированного ананаса. Впрочем, такое случилось лишь однажды. Урок был выучен моментально, и сумма, пожалованная братьям в следующий раз, была истрачена на гречку, геркулес, макароны и замороженные полуфабрикаты. Рацион Урсеговых сохранял подобный унылый вид ещё несколько долгих лет. Если в бюджет вписывалось что-нибудь вкусное - оно отходило Савве без вопросов. Игнат вообще быстро усвоил, что "разделить по-братски" означало отдать всё брату, а самому попить кипячёной воды. С нуля приходилось учиться всему. Умывать Савву, водить его в туалет, купать, помогать одеться. Покупать стиральный порошок, включать сложносочинённую советскую машинку с отдельной центрифугой для отжима, сортировать бельё по цветам, гладить его и складывать. Выбирать продукты, готовить из них что-то съедобное и, хуже всего, отмывать после этого заляпанную до потолка кухню. У Игната ушёл целый вечер и десяток яиц, чтобы сообразить первую в жизни съедобную глазунью, а к макаронам, не слипающимся в единый разваренный комок глютена, он шёл почти две недели. У него всё валилось из рук, ничего не выходило хорошо с первой попытки, и он, одарённый ребёнок, привыкший к лёгким победам, дурел от бессилия перед кастрюлей овсянки, в пятый раз выкипевшей на плиту. К тому же, четырёхлетний Савва не ходил в сад. Их мама с удовольствием занималась воспитанием детей и не спешила отдать их в лапы системы образования. В этом было множество плюсов. Пока она была жива. Но Игнат, для которого не было предусмотрено декретного отпуска, быстро понял, что если не пристроить братца в институцию, в школу ходить не получится. Он отыскал в "Жёлтых страницах" адрес ближайшего детского сада, выписал его на листочек и пошёл туда, захватив упирающегося Савву, который не хотел никуда идти даже несмотря на обещанный после сникерс. В большом двухкорпусном детском саду №18 было неприветливо и некрасиво, но там согласились принять нового воспитанника, поэтому Игнат решил не тратить время на поиск запасного варианта. Воспитанник же был не рад и дулся, украдкой вытирая натянутым на кулачок рукавом глаза и нос. Игнат, конечно, замечал Саввин сопливый настрой. Его сердце откликалось невыносимым чувством вины, терпеть которое можно было, только не глядя в насупленное детское лицо. - Погибли, значит, родители, говорите, - высоко булькала женщина напротив с выкрашенными в кирпичный цвет короткими волосами, выуживая из ящика какие-то коричневатые бумажки. - Хорошо. "Хорошо? Да я много хорошего могу рассказать, как вам Холокост? Казни египетские?" - подумал про себя Игнат, но ничего не сказал и даже не моргнул. Директриса - это с ней братьям приходилось иметь разговор - принялась размашисто что-то писать на извлечённых из стола листочках, попутно уточняя: - А кто опекун ваш? С кем живёте? Дядя? Так дядя или двоюродный дедушка? Почему он сам не пришёл? Где работает? Кем? Номер телефона его есть у вас? Да хоть рабочий. Адрес? Давно были у педиатра с ребёнком? А кто знает? Ладно, вот эту форму надо заполнить, пойдёте по врачам. Тут всё написано, какие нужны. Без справки не приходите, давайте, идите-идите, потом принесёте, вот там список документов ещё. Все надо собрать обязательно. Да-да, до свиданья. Дьверь-то закройте, дьверь! Когда братья заходили в кабинет к булькающей директрисе, был тихий час, а когда вышли - пустующие рекреации оживились, стали слышны детские голоса, где-от звали на полдник. Обескураженный обилием предстоящей волокиты Игнат держал в одной руке ворох непонятных бумажек, а в другой - Савву. Тот был в ужасе перед новым местом, новыми звуками и запахами и их маленькими орущими источниками. Детей он видал только в небольших количествах во дворе и общаться с ними не стремился: компании мамы и брата ему хватало позарез. Как быть со всеми этими детьми, было непонятно. Савва хотел поскорей вернуться домой и смотреть с братом мультики про канарейку Твити по видику. И, желательно, больше сюда не возвращаться. Игнат тоже был в ужасе, но виду старался не подавать. Бюрократические вопросы устройства в детский сад, походы к педиатру, прививки, домашние дела, коммунальные квитанции, близящийся новый учебный год и маячащая на горизонте покупка зимней курточки для Саввы - мысли обо всём этом роились шершнями в его юной голове, жужжали, сталкивались и разбивались на десятки более мелких мыслей. Эмоции братьев резонировали и усиливались, отражая друг друга, пока они шли в молчании домой. Игнат был раздражён и широко шагал. Савва торопился, еле поспевая, и вдруг запутался в собственных ногах и упал. Игнат остановился резко, готовый разлить все свои чувства, смешавшиеся между собой и превратившиеся в тупую чёрную тягучую, как гудрон, злость. Выпустил маленькую Саввину руку, развернулся. Его разрывало от желания заорать, спросить Савву, почему он такой неумелый, медленный, немощный сопляк, почему он ничего не может сделать правильно, почему не хочет пойти в этот ебучий садик и играть там с другими такими же детьми, дать Игнату передышку, почему он не может просто спать по ночам и не орать, не реветь, не скоблиться в дверь Игнатовой комнаты, почему это всё вообще должно было произойти, почему маме с папой пришлось умереть, почему никому на свете не было до них с Саввой дела, почему, почему?! Но взгляд выцепил из мутной сквозь злость картинки мокрые Саввины щёки, опущенные глаза и окровавленную коленку, торчащую в промежутке между носком и штаниной шорт. Савва выглядел таким измотанным и несчастным. Он был совсем малышом и не мог знать ответов на все эти злые вопросы. И ни в чём он был не виноват. Игнат почувствовал, как гудроновая злость, успевшая заполнить его до макушки, разом схлынула. Он присел на корточки, поискал своими глазами Саввины, спросил: - Ты чего? Савва тихо и обиженно ответил: - Упал. - А чего ревешь? Больно? Малыш помотал головой. - А что тогда? Молчание. Слышно было, как Савва недовольно сопел. - Не хочешь идти в садик? Снова помотал головой, посильней. - Почему не хочешь? Савва подобрал губы, думая, ища в себе ответ на вопрос брата. Нашёл: - Стдашно. - Страшно... - шёпотом на выдохе повторил Игнат. Он воткнул задумчивый взгляд в пустоту над Саввиной головой, пошуршал мыслями, а потом решительно встал и предложил брату руку: - Пойдём, покажу кое-что. Они вернулись в свой подъезд, но не стали подниматься на третий этаж, в свою квартиру. Вместо этого Игнат вызвал лифт и нажал на нём самую последнюю кнопку. На десятом этаже он отвёл Савву на общий балкон; в начале девяностых люди ещё хранили здесь свои санки, самокаты, лыжи, удочки и другое сезонное имущество, но теперь всё более-менее ценное пряталось по квартирам, а тут остался один хлам, который было совсем не жалко. Игнат поднял Савву на руках и посадил к себе на шею, крепко придерживая, чтобы тот не боялся упасть. Перед ними открылся вид на тохонький ручеёк, бывший когда-то, наверное, частью Фадеева ручья, на небольшой куцый парк, улицу Копытова с серыми панельками, постарше, чем их более высокая и гордая рыжая многоэтажка, и на спрятавшиеся за ними квадратные корпуса напугавшего Савву детсада. Зрелище было не сказать, чтобы захватывающее, но для Саввы, не бывавшего прежде на такой высоте, это было настоящее откровение. Он восхищённо открыл рот. Игнат вытянул руку и показал куда-то пальцем. - Смотри, видишь, где твой детский сад? Вооон там. Видишь, какой маленький? И все там маленькие и немощные. А ты вон какой большой, выше и сильнее их всех. Никто тебя не сможет обидеть. А если кто попытается, я им всем ногти повырываю. Понял? Савва так интенсивно закивал, что чуть не нарушил равновесие их с Игнатом человеческой башенки-конструктора. В сад мини-Урсегов действительно пошёл. Он храбро выстоял все осмотры, прививки и приготовления, встал рано, по будильнику, в назначенный день - сразу после своего пятого Дня рождения, на который Игнат подарил ему купленный заранее ещё родителями настоящий конструктор "Лего" и двух новеньких Могучих Рейнджеров, чёрного и зелёного. Он очень постарался одеться сам, позволил себя причесать и прошёл, почти не сопротивляясь, всю дорогу. Хотя было страшно, и непослушные слёзы всё норовили брызнуть и выдать этот страх, Савва бодрился изо всех сил, держа в голове Игнатовы слова и пейзаж, открывшийся им тогда с общего балкона на последнем этаже. Игнат же намотал на ус и на всю жизнь запомнил: Савву нужно хвалить. Кричать и злиться - бесполезно и нельзя. А вот если показать ему что-то красивое, купить что-то прикольное и вдобавок сказать, что он умнее, сильнее и лучше всех, то он легко со всем согласится и будет слушаться. С того балконного события Игнат дал себе слово всегда искать способ сделать Саввину жизнь увлекательной, красивой, интересной, внушить ему, что он может всё и, не в последнюю очередь, создать вокруг него такой кусочек мира, в котором будет безопасно и нетрудно расти. Он был уверен, что сможет положить на это всю жизнь. Того гигантского чувства долга, росшего из вины за отнятое у Саввы детство, должно было хватить, чтобы продержаться в таком режиме вечность. По крайней мере, так думал Игнат. Конечно, когда начались садичные, а затем и школьные будни, стало проще, к тому же, у Саввы сразу же появился друг, голубоглазый малыш по имени Никита, с которым мелкий каждый день спешил встретиться и поиграть. Это здорово облегчало задачу. Но забота о ребёнке, спешная академическая жизнь и новая цель - стать могущественным и вездесущим стражем Саввиного благополучия - не оставляли никакого места для мыслей о себе. Игнат знал, как за десять минут собрать шестилетку с нуля до готовности выйти на мороз, знал, как вывести с белой школьной рубашки любое пятно, как подшить брюки и приготовить обед из трёх блюд. Он знал, как успеть после школы забежать на Саввино родительское собрание, сделать вместе с ним уроки и подготовиться к завтрашнему экзамену, знал, как отмазаться от армии, быстренько оформив опеку над несовершеннолетним братом, знал, как пробраться на самую низкую из доступных должностей в милиции и пробить себе оттуда путь ко внушительному званию на федеральной службе, заполучив власть, которая и не снилась его покойным родителям и даже трижды проклятому дядюшке. Игнат знал, как устроена изнутри любая система, как её взломать и заставить работать на себя. Но он не знал, что отвечать на вопрос "как ты?", или какое у него любимое блюдо, или что ему нравится делать в свободное время. Он понятия не имел, как себя чувствует, и что с ним произошло в день, когда умерли Саввины - и, вообще-то, его - родители. Игнат пытался вести адекватную своему возрасту жизнь, иметь отношения и друзей, но это не приводило ни к чему запоминающемуся практически никогда. Он влюблялся один раз в школе, один раз после, но всё мимолётно и ненадолго. Им часто интересовались, как женщины, так и мужчины, но из-за его эмоциональной и практической недосягаемости все желающие отсекались, не добравшись даже до первой базы (по мнению Игната, это было рукопожатие). Поэтому, когда в его жизнь вклинился настойчивый и непуганый огромный мужик в ОМОНовской форме, Игнат обалдел. Он никогда не встречал прежде такого рвения, такой страсти и упрямства, с какими обрушился на него Кайнат. Халыгвердиев был готов принять Игната любым и шёл напролом в намерении узнать, какой он. Даже теперь, дойдя до самого жуткого и больного факта из Урсеговской биографии, Кайнат оставался, как прежде, бесстрашно любящим, принимающим и близким. Он шёл уверенно, как сколоченный из обожания танк, не видя финишной черты. Игнат чувствовал, как сдаётся под этим напором. Сердце Игната таяло, как кусочек масла в горячей овсянке, и вместе с ним смягчались его цементные принципы. Он позволял Кисе прививать ему свои взгляды на жизнь, видел в его доводах смысл и логику, разрешал себе ему довериться. Впервые он чувствовал, что может положиться на кого-то, кроме себя, что ему есть, где искать защиты и понимания, что о нём могут позаботиться, его могут полюбить. Игнат понимал, что с момента их встречи стал меньше участвовать в жизни Саввы, и это было нелегко принять. Каждый шажок в сторону Кисы будто отдалял его от брата. Но разве, говорил он себе, это не естественный процесс? Савва растёт. Когда они с Кайнатом начинали встречаться, ему, Савве, было почти шестнадцать лет - уже не малыш, - а теперь ему и вовсе скоро исполнится восемнадцать, и вперёд, животом на амбразуры взрослых решений и дел. Разве не нормально, что Игната в его жизни становится всё меньше? Разве случится что-то ужасное, если Игнат попробует жить вот так, немного даже и для себя? Он не знал наверняка, удалось ли ему хоть частично вернуть Савве детство, и его до сих пор терзала горькая, злая вина. Но теперь рядом с ней поселились и другие чувства, и она как будто немного съёжилась, стесняясь новых соседей. Размышляя в который раз о правильности и неправильности своих поступков, Игнат собрал с сушилки и погладил вещи, болтавшиеся там уже две недели и новые. Пожарил сырники на завтрак для Саввы и сделал стильные треугольные бутерброды для себя. Прибрал кухню и тихо, на цыпочках прошёл в свою комнату, самую маленькую и пустую из всех в квартире. За стенкой спал Савва. Теперь он не кричал во сне и не приходил к брату под дверь, трясясь и хватая ртом воздух, весь вибрирующий от страха. Не спешил после школы скорей рассказать, как прошёл его день, что сказали учителя, что учудили Никитос с Шурой, и какая гадость была на обед в столовой. Не звонил вечером узнать, когда Игнат придёт домой. Он стал совсем тихим, зажил своей жизнью, всё чаще уходил с ночевой к друзьям, и от того карапуза, который не мог сам завязать шнурки, практически ничего не осталось. Разве что любимая поза для сна была прежней. Игнат не скучал по трудной, бедной, одинокой жизни, которую вёл, будучи единственным взрослым в доме. Но иногда, как вот сейчас, ему хотелось на минутку вернуться туда, чтобы подоткнуть Савве одеяло и поцеловать перед сном в макушку.И наклейки из-под жвачек Спрячь в свой ящик, наклеишь потом. Спи. Мама уже не плачет, Слышишь, в какой тишине весь дом? Спи, во сне вырастают люди, спи, будешь, как папа, большой. Спи, всё хорошо будет, спи. Всё будет хо ро шо. Ну вот, А ты не верил, Ты не верил мне... Аффинаж - Колыбельная