Lullaby

День был хмурым, душным, липким, как обычно случается перед грозой, что, впрочем, не редкость для этого времени года. Из репродукторов бодро несся марш "Хорст Вессель"¹, выгоняя толпы сонных осунувшихся людей под серое низкое небо. Нас как обычно построили и посчитали - полный комплект. Тогда начальник лагеря - мрачный толстяк лет пятидесяти с висящими как у бульдога щеками, начал говорить: — Можете гордиться, отбросы! Через два дня вам выпадет честь увидеть достойнейших представителей арийской нации из ныне живущих. Потратьте время с пользой - на приведение в порядок этого свинарника, — рявкнул он, пробегая взглядом по двору лагеря.— Если хоть один ублюдок будет вмешиваться не в свое дело или отлынивать, то пусть не надеется, что сдохнет легко. Обосрется кто-то один - отвечать будете все, так что без глупостей, — закончил он с тяжёлой, издалека заметной отдышкой. В то утро я, как и другие женщины, собирала во дворе ветки, спиленные мужчинами. Вместе с делегатами будут фотографы, поэтому немаловажно создать ощущение идиллии и ухожености. Никто из нас не чувствовал ничего особого, или по крайней мере не подавал вида. Для всех это был обычный серый день, полный трудных бессмысленных поручений. Лишь изредка с робким шёпотом пролетала над головами надежда, что представители делегации, поражённые здешним ужасом, примут меры. Я не относилась к числу счастливчиков, способных позволить себе такой оптимизм. — Furstin! — услышала я откуда-то издалека, — Кшечевская! — мне кричал мальчишка с розовым треугольником², на что я разогнулась в полный рост, придерживая руками тянущую от тяжёлой работы поясницу. — Эфнер желает видеть тебя, он послал за тобой. — Но зачем? — смутилась я. Эфнер был одним из офицеров лагеря, а именно - начальником хозблока. Он занимался распределением ресурсов и организацией труда заключённых. Я никогда не общалась с ним лично и едва ли помнила, как он выглядит - в голове только фамилия, что порой слетала с уст некоторых заключённых. — Разве моё дело? — развёл руками мальчишка, прежде чем убежать восвояси и оставить меня наедине с собственным недоумением. Умывшысь обыдено холодной водой я направилась в административный корпус. По наводкам охранников нашла кабинет Эфнера. Тот оживился, когда увидел меня - это был молодой мужчина с приятным лицом, обрамленным тонкой нитью ухоженных усов, неплохо сложенный, немного выше меня ростом. — Милая княгиня, ваша светлость³! — подлетел он ко мне, беря мои ладони в свои. — Как настрадались ваши прелестные пальчики, — оберштурмфюрер⁴ говорил на чистом русском без акцента. — Едва я узнал о вас и вашем положении - сразу же понял, надо что-то делать... Моя семья тоже была вынуждена бежать от этого кровавого переворота, наше положение обязывает помогать друг другу, — он смотрел на меня снизу вверх, как смотрят на икону в храме, аккуратно гладил огрубевшие от работы покрытые ссадинами руки, но сквозило в его поведении что-то нескрываемо отвратительное и неправильное. — Не совсем вас понимаю... — поделилась переживаниями я. — Вам не кажется, что это все какая-то ошибка? Как человек наподобие вас может оказаться здесь? — он вздернул брови и широко развёл руки. — Рейх считает меня ненадежной, — сухая констатация. — Милая княгиня, что за глупости. Присаживайтесь и мы обсудим, что с этим можно сделать. — Значит вы тоже считаете, что обвинения против меня не соответствуют действительности, а наказание неадекватно? Вы можете помочь с поиском адвоката? — с надеждой спросила я, на что мужчина лишь забегал своими темными глазами по бледной сиротливой комнате. — Вы ведь понимаете, я не могу просто взять и выпустить вас отсюда, положение не позволяет, — он кивнул на плоские серебряные погоны, на каждом из которых было по одному ромбику. — Но в моих силах сделать все, чтобы облегчить ваше пребывание здесь, — заговорчески прошептал он, наклонившись ко мне. — Каким образом? И зачем? Зачем, если я все ещё буду несвободна? — Дорогая княгиня, когда вы в последний раз мылись в теплой ванне с душистым мылом? А ели шоколад? Не устали ли ваши ноги от грубых казенных ботинок? — я лишь раздражённо откинулась на стуле, скрестив руки на груди: — Это все, что вы хотели мне сказать? — А вы ожидали иного? — искрене недоумевал офицер. — Чем я заслуживаю особого отношения, чем отличаюсь от остальных узников? — Вы и сами прекрасно знаете ответ на этот вопрос, — улыбнулся Эфнер. — Вашей исключительно чистой кровью и происхождением. Вы ведь чувствуете, что после просторных дворцов сложнее ютиться на этих нарах, чем после жизни в рабочих районах. Я-то знаю непонаслышке... — Я бы заподозрила вас в благородстве, если бы была уверена, что вы ничего не потребуете от меня взамен, — я со скепсисом повела бровью. И в мыслях не было соглашаться на его предложение, но чертовски интересно, что он скажет. — Ну я же честный человек, ваша светлость! — всплестнул руками офицер.— Ни денег, ни особого отношения, ни о чем не прошу. Единственное - покорно надеюсь, что вы иногда будете скрашивать мой холостяцкий быт в этом дряном месте. Ничего непристойного, спешу вас заверить, просто вино, вкусный ужин, приятная беседа. — И совесть позволит вам после такого вечера отпустить меня в бараки? — с неоднозначной ухмылкой проворковала я. — Милая Эрика, — он поспешил приблизиться, — Я рад, что мы с вами...— но я выдернула руку и встала, не давая ему договорить. — Довольно, — отрезала я. — Неужели для вас не очевидно, глупый смешной человек, что я никогда на это не соглашусь? — лицо Эфнера мигом побагровело, выступили вены. — Пошла вон! — рявкнул он на немецком. — О спокойной жизни можешь навсегда забыть... — но я не дослушала, захлопнув за собой дверь. Признаюсь, засыпая на холодных и грубых нарах, пропитанных запахами немытого тела и тлеющей ткани, я не раз мысленно возвращалась к словам Эфнера. В моменте разговора с ним я не думала, не анализировала. Встать и хлопнуть дверью казалось единственным верным решением. За меня говорила почти инстинктивная гордость и теперь, критически оценив ситуацию, я спокойно проваливалась в сон - не о чем было жалеть. Допустим, я бы согласилась и получила бы некоторое улучшение бытовых условий взамен на презрение всех вокруг, а потом, когда наскучу этому хлыщу - тонула бы в сожалении, ибо женщины в бараке, к которым я неминуемо вернусь, не простили бы меня. На построении следующим утром не было речи от начальника лагеря, только Эфнер, распределяющий работу. Он монотонно диктовал надтреснутым голосом: — Номера с нулевого по двадцатый отправляются на лесопилку, с двадцать первого по тридцатый - на служебную кухню, с тридцать первого по девяностый - уборка на территории, — я расслабленно выдохнула и опустила плечи. Мой номер семьдесят четыре, значит меня отправляют на уборку территории, не самая сложная работа, тем более, что... — Номера от девяностого и далее переходят в распоряжение Шульца, — бросил он, сворачивая и убирая в нагрудный карман лист бумаги. Шульц - другой офицер лагеря, чья фамилия звучала здесь гораздо чаще: прирождённый садист, которому хватало фантазии каждый раз придумывать новые истязания и бессмысленные невыполнимые поручения. Горе тем, кто попал к нему. — Ах, да, — демонстративно вскрикнул Эфнер, когда все уже начали расходиться. — Семьдесят четыре, для тебя особое поручение, пойдешь со мной, — я вздрогнула, услышав свой номер. Он намерено крикнул это так громко и демонстративно, дабы скомпроментировать, а мне оставалось лишь гадать, что же будет. Пока я следила за спиной быстро идущего впереди мужчины, в голове вертелись самые разные варианты - от пули в затылок до, о боже, (не хотелось об этом думать) меня на месте Мари, замершей в дверях барака с рестекшейся тушью. Я даже почувствовала облегчение, когда Эфнер привёл меня на скотный двор. В голове звенело от жужжания бесчисленных насекомых и отвратительных запахов, ещё более распаляемых солнцем. — Милая княгиня! — начал он с язвительной улыбкой. — Я оценил вашу солидарность с рабочим классом и решил наградить вас - позволить стать ещё ближе к пролетариям. Этот прекрасный тёплый день, — он сощурился, подняв лицо к солнцу, что уже нещадно пекло, — Вы проведёте за уборкой в загоне для свиней, как настоящая крестьянка. Вы разве не рады? — Герр оберштурмфюрер, мне потребуется время, чтобы придумать, как выразить вам благодарность за оказанную честь, — хмуро бросила я, морщась от запаха. — Это прекрасно. Подумайте, может придумаете что-то интересное, — проговорил он, проходя мимо и скрываясь в глубине построек. Первое, что меня озадачило - даже не брезгливое отвращение, а страх. Я понятия не имею, что мне делать. Никогда ранее я не занималась подобной работой. Робко заглядываю в помещение - ни одной живой души. Он специально всех увёл, чтобы я тут была одна? Видимо так. Слепая обида поборола в нем всякое благоразумие. Обойдя здание по периметру я нашла лопату, тележку и фургон. Это уже неплохо, судя по всему, именно в фургон надо выгружать навоз. Первые минут пятнадцать выдались самыми сложными - истощенное тело, не привыкшее в подобной работе, ужасно ныло и тянулось к земле, лишь спустя пару часов удалось наловчиться. Время тянулось предательски медленно, а солнце не спешило опускаться. Порой мне казалось, что оно навечно повисло в зените. Руки покрылись кровоточащими мозолями от грубого черенка лопаты, ноги подкашивались от усталости и разум мутнел от жары, пыльная роба прилипла к мокрому телу и нещадно натирала. После очередного рейса с тележкой я остановилась, тяжело дыша и утирая пот со лба. — Как ваши успехи? — за спиной раздался знакомый голос, расплывшийся пёстрым множеством едких ноток. Начальник хозблока прошёл мимо меня и заглянул в загон. — Негусто. Как жаль, если не управитесь до завтрашнего вечера, придётся перевести вас куда-то ещё, например к Шульцу, — с наигранной жалостью проговорил офицер, задумчиво глядя вдаль. — Хотя, может вам таки удалось что-то придумать? — спросил он, подходя вплотную и нависая над самым моим ухом. От него пахло душистым мылом, свежим хлебом и парфюмом, но клянусь вам, в тот момент для меня не существовало запаха отвратительнее. Я интуитивно отталкаваю его руками, оставляя на мундире грязные следы от ладоней, перепачканых в крови и земле. — Ну-ну, — проговаривает оберфюрер, бесстрастно отходя в сторону и спеша удалиться. Навсегда запомню его безмерно самодовольное лицо. Тогда он был на вершине, он упивался моими страданиями, как жирная блоха. Я пришла к баракам позже остальных и с трудом успела умыться перед сном. Женщины, видя мое состояние и понимая, что я явно не ублажала офицера за вином и устрицами, что карманы мои пусты, сочувствующе расступились. Следующим утром я едва могла встать, ибо все тело разваливалось на части. Не было такой мышцы, которая не отзывалась бы болью на каждое неловкое движение. На построении вновь присутствовал тучный бульдог - начальник лагеря, но говорил Эфнер. Он распределил работу, не забыв в конце удовлетворенно добавить: — Семьдесят четыре снова идёт со мной. Я подхожу к нему на еле шевелящихся ногах и в этот момент вмешивается начальник лагеря: — Оберштурмфюрер, куда вы её? — непонимающе глядит он. — Убирать загоны для свиней, — с дрожью в голосе докладывает начальник хозблока. — А смысл? Посмотрите, она не годится для этой работы. Пришлите туда пару крепких парней, а эта пусть идёт на кухню, — распорядился бульдог, направляясь к административному корпусу. — Есть, — сухо выдавил оберштурмфюрер, а взгляд его наполнился смесью ярости и отчаяния. В день визита делегатов после уборки нас отправили в душ и велели надеть самую приличную одежду из того, что имелось. Я приехала сюда с абсолютно пустыми руками, но нашлись неравнодушные, и несмотря на то, что выделенные мне вещи явно не сияли новизной и не особо подходили по размеру - я была благодарна. Забавно. Всего год назад я вальяжно рассекала по проспектам в шелковых платьях, стоивших целое состояние, а сейчас рада, что чьи-то поношенные затертые штаны, подвернутые у щиколоток, прикрывают мою тощую задницу. Горькая безумная усмешка слетела с уст, когда я смотрела на огромные брюки, собравшиеся на икрах гармошкой. Вот под взвизгивание очередного марша нас снова выстроили рядами, охранники в белых перчатках стояли всюду, аки почётный караул, и только мы знали, что руки, скрытые этими белыми перчатками, грязнее рук старого кочегара. Послышался рев мотора где-то вдалеке, голоса, возня, появились вездесущие фотографы. А мы, как и велено, лишь недвижимо стояли и выдавливали дежурную улыбку, завидев камеру. Вдруг по ровным рядам заключённых пронёсся едва слышимый ропот. Я вытянула голову и увидела, как в самом начале колонны появилась группа высокопоставленных офицеров, сопровождаемая услужливым, буквально стелящимся под ноги начальником лагеря. Рядом шёл Эфнер и другие местные офицеры, внимательно что-то рассказывая гостям. Несколько мужчин в траурно-чёрных мундирах с такими же траурными бесцветными лицами. Солнечные лучи резали глаз, отражаясь от идеально белых накрахмаленных воротников, золотых портсигаров, крупных перстней и гладко выбритых лиц визитеров - они рассматривали нас с плохо скрываемым любопытством и презрением, как непонятных экзотических тварей из далеких стран. Когда они приблизились, я столкнулась взглядом с несколькими, но все эти взгляды были будничными, утомленными, скучающими, и в такт шагу поплыли дальше. Все, кроме одного. Это лицо, насквозь немецкое, до скучного правильное, показалось мне знакомым. Он тоже неотрывно смотрел на меня, но совсем иначе. Я смотрела загнано, неразборчиво. Он - смело, но холодно. Поблескивали петлицы с двумя дубовыми листьями⁵, и он время от времени говорил что-то своим спутникам, не отрывая при этом взора. Мне было пятнадцать, когда впервые увидела его. "Забавный человек" - подумала я тогда: мотоциклетные очки, кожаные штаны, кожаная куртка, кепи - он был похож на мальчика-почтальона, невзирая на выделяющийся рост и широкие плечи. Он рывком выпрыгнул из кресла отца, когда я без стука вошла в кабинет, и на лице его читалась юношеская растерянность. Я в тот момент только вернулась с прогулки верхом и залетела как вихрь в дом, дабы поделиться впечатлениями. Вот я - в высоких жокейских сапогах, с хлыстом, раскрасневшаяся от жары и взмыленная, наверное даже напугала его. — Ах, папа, сегодня мой Лукас, — проговариваю на выдохе, заходя в кабинет и глядя на повернутое ко мне спинкой широкое кресло. В ту же секунду из кресла подскакивает, как ошпареный, этот неизвестный мне молодой человек. — А где?— спросила я, с недоумением глядя на незнакомца. Тот, быстро моргая большими голубыми глазами, с запинкой произнес: — Князь сказал, что скоро... Парень тут же перевёл взгляд куда-то за мою спину, откуда вскоре вынырнул отец. — А, привет, Рика! — бросил он мне с улыбкой, проходя к столу. — Мы немного заняты с господином Кеплером, поговорим с тобой позже... — Папа, этот нахал сидел в твоём кресле! — растерянно бросила я с интонацией раздосадованного ребёнка, на что отец лишь тепло рассмеялся. — Все хорошо, мы обязательно обсудим это потом. Сейчас все те же глаза, но уже лишённые смущения и испуга, скользили по рядам изнеможденных узников строго, но беззлобно, пока не остановились на мне. Он смотрел бесстрастно и было сложно угадать, узнал ли он меня вообще. Ближе к вечеру в душные бараки, в которые нас согнали под замок, пришёл начальник хозблока, дабы набрать людей для обслуживания гостей. Он придирчиво отбирал самых здоровых и симпатичных на вид из всех, кто был там, и уже уходя вскользь бросил: — Furstin, ты тоже. С недоумением и ощущением неправильности я все же засобиралась. Как и другие девушки, попыталась привести себя в максимально ухоженный и здоровый вид, насколько это возможно. Через минут двадцать Эфнер вернулся и повел нас по огромной запутанной территории. Доведя до кухни, он оставил всех на поруки местного начальника, и когда я уже спокойно выдохнув готовилась войти во влажное помещение, полное сладких запахов, тот же начальник хозблока ухватил меня за локоть и повел куда-то в сторону. Я не сразу поняла, что меня тащат в сторону ворот, слишком иррациональным это казалось. "Я что, настолько кому-то не понравилась, что меня решили расстрелять прямо сейчас?" - подумалось тогда. Эфнер не обладал достаточным влиянием, чтобы вывезти меня отсюда, да и ему это совершенно не надо, зачем отпускать куда-то свою игрушку? Значит это не он, и его хмурое на удивление безэмоциональное лицо подверждало мою догадку. У ворот ждала безликая чёрная машина и два охранника, которые, взяв меня под руки, спешно затолкали вовнутрь. Я лишь тревожно наблюдала, как успевшие стать привычными ворота лагеря исчезают из поля зрения и утопают в синих сумерках. Охранники не отвечали ни на какие расспросы, но и агрессии не проявляли, что уже хорошо. Я вновь провалилась в забытие.