Lullaby

Я снова бежала. Бежала, вязла изранеными босыми ступнями в пустоте, а рядом кружили лица: насмешливые, презирающие, обиженные, но все они без единого сомнения были мёртвыми. Оборачиваюсь через плечо: за мной со звериной яростью гонится мужчина с неизвестным лицом, на светлом виске которого застыла, поблескивая, струя крови. Моргаю - и вот уже не незнакомец, а невозможного размера волк со сверкающими во тьме глазами следует за мной попятам. Поворачиваюсь обратно - звонкая пощечина тучного следователя со свиным рылом вместо лица валит меня с ног, и тут все его тело подстать морде обращается в огромное свинное: с треском расходятся швы на мундире, отлетают серебряные пуговицы, и вот предо мной огромный хряк в фуражке, только глаза человеческие и полные злобы. Пячусь назад, снова поворачиваю голову - на меня запрыгивает Эфнер, вот только нос у него крысиный, и усы крысиные, и сзади болтается мерзкий крысиный хвост. — Ваша светлость! — сбивчиво вопит он, стремясь вцепиться в мою шею, и вот уже не человек и даже не подобие человека нависает надо мной: серая форма срастается с кожей, превращаясь в крысиную шкуру. Только мне удаётся отбрыкаться ногами, как сверху с лязгом падает огромное тяжёлое полотно - красный флаг с чёрным крестом. Я борюсь, пытаюсь выбраться, и вижу сквозь ткань хищно кружащие рядом силуэты - хряк, волк, огромная крыса, дюжина трупов. Я видела лишь очертания, но ни на миг не усомнилась, что глаза их полны ярости. Меня внезапно останавливает чья-то железная хватка. Жёсткая, монолитная. Напрасно пытаюсь вырваться - я буквально врастаю в схватившее меня тело и тону в нем, как бы не пыталась бороться. — Эрика! Эрика! — слышу эхо искаженного незнакомого голоса. Кругом свет. Комната, залитая бесстыжим светом погожего дня. Такие знакомые стены, потолок с неброской лепниной. На высоких полках фарфоровые куклы, напротив сверху вниз смотрит портрет - рыжеволосая девушка в образе Фреи¹. Меня прижимает к себе Кпелер: живой, тяжело дышащий, с растрепаными волосами и нервной испариной на лбу, без хвоста, без рогов, без копыт. В дверях испуганно переговариваются служанка и медсестра. Я была в своей комнате, на своей кровати, а меня и Кеплера разделял вельвет тяжелого комнатного портьера, упавшего сверху вместе со штангой, и словно бы весь последний год моей жизни был не правдой, а этим глупым ночным кошмаром. — Ты кричала во сне, — растеряно вымолвил он, а во взгляде плясала тревога. Почему-то первым, о чем я подумала, было - "Какой приятный у него голос". Мягкий, глубокий, успокаивающий. Не то, почему я в своей постели, не то, какой сейчас день, и нет, даже не то, что здесь делает Кеплер, нет. Я была заворожена его голосом, как змея заворожена дудочкой. — Ты у себя дома, все в порядке, — промолвил он, видя потерянность в лице напротив, и мягко отстранился, кладя меня на кровать. — Что происходит? Почему я тут? Почему вы тут? — Все потом. Я жду тебя внизу, — проговорил он несколько сдавлено и кажется даже смущенно, поспешив удалиться. Едва мужчина скрылся за дверью, девушки бросились ко мне: горничная убрала упавший портьер, медсестра приянлась утирать пот со лба и распрашивать о моем состоянии. Оказалось, меня лихорадило больше суток - бронхит, подхваченный в продуваемых всеми ветрами бараках. В тот момент здоровье вообще не радовало: от скудного питания и стресса дёсна покрылись язвами, кожа стала сухой и тонкой, а глаза бледными и глупыми, как у мертвой рыбы. Мне помогли умыться и переодеться, после чего я спустилась вниз. Простое, но милое платье пудрового цвета, что некогда шилась миллиметр в миллиметр на мою фигуру, теперь висело пыльным бесформенным мешком. Дом изменился за то время, пока я отсутствовала: здесь явно кто-то хозяйничал. Многие старые вещи были уничтожены еще при аресте у меня на глазах. Теперь же меня встречали унылые полупустые чужие комнаты, такие же уставшие и одинокие, как и я сама. Горничная отвела в большую столовую, и я с трудом удержалась от слез, ведь большая столовая использовалась только тогда, когда отец и Долорес жили тут, и мы всегда ужинали вместе. С легкостью сажусь на один из роскошных обитых белым жаккардом стульев, которые казались мне раньше неприлично огромными. Кеплер гордо восседал во главе стола, там, где раньше всегда ждал меня отец. Приглядевшись, я с ужасом и отвращением узнала на мужчине знакомый с детства шелковый стеганый халат: когда я засыпала в гостиной или библиотеке, отец относил меня в комнату. Чаще всего я просыпалась и в полудреме водила пальцем по узору восточных огурцов на его широкой теплой груди. Теперь восточные огурцы уныло обрамляли чужое тело, бесчувственное и холодное. — Вы все-таки заняли его место... — резюмировала я, оглядев того с ног до головы. Кеплер не спешил отвечать, медленно смакуя говяжий стейк. Ненавижу мясо. При мне его тут никогда не готовили. Замечаю перед собой конверт. Беру в руки. Свежая хрустящая бумага. Марка со статуей свободы. "Alexander-Wolfgang Von Kshechevsky" - выведено каллиграфическим почерком на хирургически белом листе. Я встрепенулась и дрожашими руками принялась судорожно распечатывать конверт, тот никак не спешил поддаваться и в конце концов выпал из трясущихся влажных ладоней. Немного помедлив, Кеплер поднял конверт с шумным выдохом. Я готова была рассыпаться в пыль от ужаса - мне почему-то подумалось, что мужчина заберёт его, но тот развеял страх, вскрыв письмо и аккуратно протянув его обратно. "Милая маленькая Рика!..." - из глаз брызнули слезы и я прикрыла рот рукой. Кеплер насупился, стараясь не замечать меня. "...я был потрясен известием о твоём положении, которое дошло до меня, к сожалению, непозволительно поздно. Я очень виню себя за то, что так мало интересовался твоей жизнью. Ты теперь - глава дома Кшечевских. Надеюсь, не последний глава. Ты - моя любимая маленькая девочка. Я решил исправиться - я больше не оставлю тебя без внимания. К сожалению не могу вернуться сейчас - в Рейхе я впал в немилость, это небезопасно. Все, что могу сделать - вверить тебя заботам одного своего старого друга, очень надёжного человека. Если ты читаешь это письмо - значит он уже нашёл тебя и все хорошо. Доверься ему. Мы с Долорес в порядке, наш новый дом очарователен, как и наши новые друзья." Я была полна противоречивых чувств. Положила письмо на стол, оставив на белой скатерти влажные отпечатки слез. — Не хочешь написать ответ? — вмешался мужчина, поднимая холодные голубые глаза. — Бумагу сюда! — рявкнула я срывающимся от слез голосом. Что ещё значит "глава дома"? Что за "немилость"? "Милый fater². У меня все schön³. Радуйтесь жизнью и постарайтесь сделать других наследников дома Кшечевских. Я не хочу..." Комкаю бумагу и швыряю в угол. — Потом? — поинтересовался Кеплер, глядя на скомканый лист, оказавшийся в пыльном углу, на что я лишь кивнула. Утерев красные глаза, замечаю в руках мужчины выпуск "Социалистического вестника"⁴ от первого мая тридцать четвертого, рядом на столе лежал такой же свежий выпуск парижских "Последних новостей"⁵. — Не думала, что вы интересуетесь жизнью эмигрантов. — Работа обязывает, — сухо ответил оберфюрер, шумно отхлебывая чёрный кофе. Его лицо было удивительно непроницаемо, словно бы и не он полчаса назад сбежал от меня, смущенный, как мальчишка. — И тебе было бы полезно поинтересоваться, — он уступил газету. "Американский промышленик русско-немецкого происхождения Александр Кшечевский..." — нервно усмехаюсь, но тут же продолжаю. "...впервые поделился подробностями отречения от титула в пользу единственной дочери - Княгини Анны-Эрики Кшечевской..." — я поморщилась. Никогда не любила своё второе имя, но тут же обрадовалась от дошедшей до меня мысли - отец жив и, судя по всему, в порядке. "Александр Владимирович Кшечевский впервые встретил актрису и художницу Долорес Стафли в непростой период своей жизни - в двадцать первом году он, как и многие наши соотечественники, вынужден был оставить страну, в которую его предков пригласил лично первый император - Пётр Алексеевич. Господин Кшечевский с тяжелым сердцем покинул семейное имение, в котором провел юность. Старшая дочь - семнадцатилетняя Полина пала одной из многочисленных жертв этого кровавого преступления, и Александр Владимирович начал с нуля новую жизнь в Париже, где его и ждала судьбоносная встреча. Первая жена - дочь австрийского промышленника Йозефа Кальтена, Ева Кальтен, погибла в родах, подарив господину Кшечевскому младшую дочь. По признанию самого господина Кшечевского, Долорес с самого начала зацепила его своей незаурядной эрудицией и эмпатией и, несмотря на немалую разницу в возрасте, они после продолжительных отношений заключили брак в конце тридцать второго года и уже в начале тридцать третьего отправились вить семейное гнездо на западное побережье штатов. Несмотря на все попытки экс-князя показать, что отношения их искрени и даже несмотря на то, что брак морганотический⁶, возмущенная общественность, включая русское дворянское общество, потребовала отречения Кшечевского от титула, отказа от прав на Российский, Датский и Британский престолы, с которыми он связан через своих предков. Тридцатого апреля прошлого года Александр Владимирович публично заявил об отказе от титула и прав на престол в пользу дочери, проживающей в Баден-Бадене и обучающейся в в университете Карлсруэ, а также об отказе от прав на все родовое имущество княжеской династии и приданного первой жены, обязавшись распоряжаться только личными активами. Экс-князь поделился, что нисколько не жалеет о принятом решении и уверен - все близкие принимают его выбор и искренне рады его счастью от второго брака с молодой возлюбленной." — гласили весьма сухие и лаконичные строки "Последних новостей". Далее в руки попал совсем свежий, только вышедший из-под станка и пахнущий краской выпуск "Социалистического вестника". Знакомый запах, что до сих пор неразрывно связан в моей голове с запахами крови и пороха. Когда-нибудь создам парфюм, наполненный этими ароматами, и назову его "Запах новой Германии". "Князь-коричневорубашечник в опале!"— кричали заголовки. Каррикатура в углу страницы явно намекала на отца: человек в шапке мономаха со скипидром и державой в форме наци под накидкой из горностая в повязке со свастикой потирает с понурым лицом ушибленный лоб. "Давно ходят слухи о расколе в кругах нацистской партии: нету согласия между рьяными сторонниками фюрера и приверженцами Рема⁷. Самые резкие противоречия наблюдаются в вопросах формирования армии и исполнительной службы нового государства, а также статуса СА и СС⁸. Также относят к ненадежным старых монархистов, левых национал-социалистов и белоэмигрантов, с которыми наци не так давно обменивались признаниями в искреней дружбе. Одним словом, не имеет шансов угодить под каток репрессий лишь тот идеальный ариец, что начинает утро с цитирования "Моей борьбы" и баварских сосисок, продолжает заводным "Хайль Гитлер" каждому прохожему, а заканчивает молитвой у постели за здоровье Фюрера, не допуская в своей светловолосой голове такой кромолы, как мыслительная деятельность." — гласила саркастичная выдержка. "Всё имущество г-на Александра Владимировича, его дочери - нынешней княгини и главы дома а также всех близких к ним Кшечевских на территории Рейха арестовано. Сам экс-князь, позорно бежавший в штаты, незадолго до этого отрёкся от титула по причине женитьбы на артистке с сомнительной репутацией и оставил все риски и заботы на плечи своей девятнадцатилетней дочери, которая сейчас, как и десятки других немцев, пропала в неизвестность и, по нашим догадкам, содержится в неволе." — вещали еще влажно поблескивающие от краски строки. Откладываю газету с ощущением нахлынувшей пустоты и осознания: прошлая жизнь разрушена и с каждой секундой её беззаботные нежные черты всё дальше и недостижимее. Не было уже ни печали, ни боли, ни страдания, ни скорби. Все внутри выжженнно. Я пыталась проморгаться, но не могла перестать видеть одну и ту же картину: я падала на дно колодца, а моя былая жизнь, мой дом, семья и друзья - всё это оставалось где-то наверху и лицемерно недвижимо наблюдало за тем, как я исчезаю в темноте.