Lullaby

Первые дни после возвращения в дом я почти не поднималась с постели. Дремала, прокручивала в голове события: недавнюю жизнь в лагере, которая сейчас за счет своей монотонности казалась одним днем, жизнь до лагеря, которая теперь была далека от меня, как звёзды от земли. Порой бродила кругами по комнате, стараясь сконцентрироваться, но ничего не выходило. Взгляд то и дело цеплялся за что-то знакомое и разум, отказываясь работать, тонул в воспоминаниях о беззаботном детстве и разрушеной юности. Я старательно избегала встреч с оберфюрером, но теперь понимаю - старания эти были пусты, так как он и сам не спешил обременять меня своей компанией. Прошло дней пять, когда в одно утро я, проснувшись от лязга приборов и шума радио в большой столовой, все же решила спуститься и взглянуть страху в глаза. Оцепенение проходило и ожившее сознание требовало знать, что ждет меня в дальнейшем. — Доброе утро, — невозмутимо поздоровался мужчина, не отрывая взгляд от тарелки с очередным говяжим стейком, от вида которого у меня мигом выветрился даже намёк на аппетит. — Sieg Heil!¹ — хрипло бормочу я, забираясь на стул напротив и подбирая под себя босые ноги. — Опусти ноги, это неприлично, — все с той же интонацией проговорил Кеплер, переводя взгляд с тарелки на лежащую рядом газету. Он делал это с такой уверенностью и спокойствием, словно был отцом, отчитывающим своего провинившегося ребёнка. — А что потом? Что прикажете? — язвительно выдавила я, демонстративно прижимая колени к груди. — Будем вышивать крестиком, запекать штрудель и вязать носки для доблестных воинов нашей восставшей из пепла армии? — Чем я заслуживаю такое отношение? — он отложил вилку в сторону и в голосе его просквозил упрек. Я в очередной раз с неудовольствием поймала себя на мысли, что среди острых чувств, пробуждаемых во мне этим человеком, зарождается противоречие. Он заставлял меня испытывать какое-то неясное волнение, тревогу, но были они вызваны не страхом расправы, не ненавистью, не отвращением. У этих чувств была другая природа, которая тогда находилась вне поля моего зрения, и они оставляли после себя неуютную слабость. — Вы - напыщенный индюк, самодовльный нахал! Пришли в чужой дом и распоряжаетесь всем так, будто оно ваше по праву. Безо всякого сомнения, вы присоединились к наци, дабы компенсировать самые низменные, самые грязные свои комплексы. Вы слабый и жалкий. Несчастное существо, лишённое души и сердца. Вы знаете это, в вас играет обида и вы хотите лишь отыграться на слабых! — говоря это, я приготовилась ко всему. Меня уже нечем было пугать. Что он сделает? Ударит? Унизит? Вернёт на не успевшие остыть нары? — А что насчёт тебя? — я напряглась и сжалась в ожидании худшего, но, на удивление, ни один мускул его не дрогнул. Мой заточитель невозмутимо вернулся к трапезе. — Ко мне все сказанное не относится, — выдыхаю я, вытягивая ноги под столом и скрещивая руки на груди. Сбоку показалась горничная с большим подносом: благоухали молочная каша и свежий хлеб, что пару минут только, как покинул печь. — Нет-нет, — вмешался мужчина. — Милая furstin сегодня не завтракает. Она плохо себя вела. Принесите ей суп через два часа, — саркастично проговорил он, не без удовольствия наблюдая за тем, как меняется выражение моего лица с презрения на бессильную ярость. Лишь остатки рассудка заставляли меня сидеть на месте, а не вскочить и вцепиться ногтями в его нахальное лицо. Я понимала, что будет непросто, но то, как он отдавал приказы моей прислуге в моём доме, решая судьбу моего завтрака, выходило за любые грани моего терпения. — Я пообещал заботиться о тебе и слово сдержу. Старый князь был добр, быть может слишком, но я дурачить себя и уж тем более помыкать собой не дам, — пояснил Кеплер, сверля меня взглядом. — Как долго это будет продолжаться, Herr² Oberführer? — слова с неохотой протискиваются сквозь сжатые зубы, как спутанные волосы сквозь гребень. — Год, до твоего совершеннолетия. Дальше ты вольна делать, как считаешь нужным, но сейчас придержи свою спесь и постарайся не создавать мне проблем. — Мне не за что благодарить вас, не надейтесь вызвать во мне стыд, — срываюсь на надрывный шёпот. — Я бы лучше провела парочку вечностей подряд в бараках, среди тяжелого труда, антисанитарии и невежества, чем видела бы сейчас то, что вижу... — он вопросительно воззрился. — Как ваши поганые руки рушат и очерняют все, до чего добираются. Все самое родное и важное для меня. Ваши руки грязнее рук любого из лагерных мордоворотов. Взгляните, — я указала жестом на стоявший между нами сервиз. — Этот фарфор подарила мне Долорес на пятнадцатый день рождения, и меня берет оторопь, когда вы своими смердящими лапами оставляете на нём отпечатки скверны. Вы жестоки и глупы, коли позволяете себе играть хозяина в чужом доме, — я спрыгиваю со стула и направляюсь наверх. — Я решил вопрос с твоей учёбой, готовься к летним экзаменам, — крикнул в спину мужчина, никак не отреагировав на мой очередной эмоциональный выпад, когда я уже скрылась за пролетом, стуча босыми ступнями по лестнице. В тот день я задыхалась от злобы и беспомощности. Меня ждал целый год в подчинении этого дьявола. Клянусь, в его надменном восковом лице, в его интонации, в его идеально выгляженном чёрном мундире с россыпью блестящих значков не было и капли человечности. Я смотрела на него, как на инфернального монстра, как на ожившую куклу или зверя-оборотня, которому чуждо всё людское. Почему отец оставил меня? Неужели не было другого выхода? Не верю. В бессильной обиде я металась по комнате, сбрасывая все на пол, пиная подушки, одежду. Яростно сорвала портьеру с карнизом и, запутавшись в ней, сползла на пол, заливаясь слезами, а вокруг лишь плескались пустота и безразличие, отдаваясь рябью эха от высоких стен. Почему они так со мной поступили? Почему не позаботились обо мне? Почему так увлеклись друг другом? Где были весь этот год? — Вы, — говорю я фотографии на тумбе рядом, но та не спешит отвечать. — Вы слишком рано меня покинули! За что? — рявкаю подобно умалишенной, полностью теряя самообладание, но они были всё так же неприклонны, всё с той же улыбкой, казавшейся теперь злорадством - отец с бутоньеркой в кармане смокинга и Долорес, сверкающая белыми зубами и нитью жемчуга в чёрных, как смоль, волосах, — Вы ничем не лучше! Всё, что от вас осталось: ткань, фарфор, бумага и немного странных воспоминаний. Так я и сидела, пока не уснула. ______________ Шли дни. Я не видела Кеплера, лишь иногда слышала, как он отдаёт поручения прислуге, прежде чем уехать после редкого и краткого визита. Моя белобокая ласточка покрывалась пылью в гараже, дремали в забвении десятки лошадиных сил, отчего сердце обливалось кровью. Он запретил водить, и теперь меня всюду возил и сопровождал безымянный шютце³. Видя это, связанные со мной в прошлом политическими взглядами люди шарахались, пристально поглядывая исподлобья. Однажды я получила записку с незамысловатым содержанием: отправитель от имени нераскрытых членов ячейки благодарил за стойкость и спрашивал о моем положении. Я благоразумно ответила, что нахожусь под колпаком и не стоит стараться выходить на связь, что все те, кто были со мной в ту ночь - мертвы. Это даже удивительно, но не последовало ни обиды, ни ярости, ни осуждения в глазах бывших товарищей. Теперь я несвободна больше, чем когда-либо ещё. От всех близких людей была вынуждена держаться на расстоянии для их же блага. В этих условиях оставалось лишь одно - веселиться. Отчаянно и безудержно, глупо, до коликов и тошноты. Влившись в компанию местных девушек, я почти каждый вечер проводила в парках и кино, в пивных и кафетериях. Что бы я не вытворяла, куда бы не шла - хмурый надзиратель лишь невозмутимо шёл следом, вызывая оторопь и плохо скрываемое отвращение у окружающих. В один день, закончив занятия, я спешила на встречу к Гретхен. Шютце следовал тенью, держась поодаль. Я бесконечно одергивала то жакет из тёмной блестящей шерсти, обтягивающий так туго, что не всегда получалось сделать достаточно глубокий вдох, то чудоковатую шляпу, которую, как мне казалось, вот-вот похитит ветер. — Княгиня Анна! — внезапно проклюнулся чей-то голос в толпе. — Княгиня! — послышалось снова. Я обернулась и увидела, как в мою сторону движется молодой человек, держащий что-то в руках. Немного утомленное, но в целом красивое лицо со вздернутым аккуратным носом и серыми глазами было обрамлено синей фуражкой, на кокарде поблескивали изогнутые крылья⁴. — Мисс, вы уронили, — выдавил он, преодолевая отдышку, и протянул мне кошелёк, выпавший по видимому из сумки. Я неуверенно забираю крохотный ридикюль, щелкаю застёжкой - деньги, документы - всё на месте. — Я могу оставить это себе? — с улыбкой проворковал юноша, демонстрируя аккуратный прямоугольник визитки с моим именем, адресом и номером телефона. Брови поползли вверх от недоумения и нахальства мальчишки. — Простите мне мою бестактность, Йохан Бекер, — лётчик протянул свободную от визитки ладонь, на что я машинально вытянула свою и вдвойне удивилась, когда тот её пожал, но радоваться пришлось не долго - новый знакомый смутился и поспешил исправиться, прикладываясь к моему запястью сухими мягкими губами. — Так могу? — всё с той же безукоризненно белозубой улыбкой спросил он, на что я не могла выдать ничего кроме смущенного кивка. Несмотря на некоторую экстравагантность и романтичность произошедшего, история быстро забылась, и когда на следующий вечер горничная заявила, что меня зовёт к телефону некий Йохан, потребовалось не менее минуты на воспоминание инцидента. — Как ваши дела, княгиня? — послышался в трубке весёлый голос парня. Он так забавно говорил "княгиня" на ломаном русском, что я едва сдерживалась от смеха. — Ничего, — совершенно спокойно ответила я. Через трубку его чары, заставившие окоченеть днем ранее, как под взором Горгоны, не действовали. — Не хотите составить мне сегодня компанию в одном милом заведении? Естественно все будет предельно прилично... — Ох, боюсь, — перебила того я. — Что сегодня я крайне занята, — девичье лукавство, старое как мир. — Анна, а когда вы бы могли? — заметно помрачнев спросил юноша. — Как-нибудь, — неопределенно протянула слова, крутя между пальцами гибкий телефонный провод. — И не называйте меня так, бесит, — с усмешкой вставила я, прежде чем бросить трубку и безудержно расхохотаться. "Какой милый" - крутилось в голове, но однозначно стоило стряхнуть с него спесь и чрезмерную уверенность. Однако всем моим планам по укрощению Беккера было суждено пойти прахом уже на следующий вечер. В компании ставших неизменными за это время спутниц - Эммы и Гретхен я направлялась в долгий вечерний тур по пивным и, приличия ради - у нас был повод. Успешно преодолев экзамены, я завершила шестой семестр. С хохотом мы завалились в дверь под вывеской "Schielende Ziege"⁵, обрамленной выжженой на дереве козлиной мордой. Табачный дым, липкая духота, десятки перемешавшихся парфюмов, торопливые официанты, стук пивных кружек и трель гармониста - всё это позволяло мне на время забыться, несмотря на шютце, что все так же стоял в паре метров от нас и то и дело косо поглядывал. Считаю ли я это слабостью? Отнюдь. Это была сила. Никогда ранее я не проводила время так, но сейчас это стало единственным способом пережить отведенный год неволи, который, к слову, уже подходил к концу. Оторвавшись от покрытой крошками карточки меню я поймала на себе пристальный взгляд откуда-то со стороны бара. Там, оперевшись локтем о высокую столешницу, стояла полубоком знакомая физиономия, а рядом поблескивала кокардой с изогнутыми крыльями синяя фуражка. Юноша широко улыбался мне, на щеках его скакал задорный хмельной румянец, и я улыбнулась в ответ. Знаете, прошло невообразимо много лет, люди приходили и уходили, менялось всё, менялась я, но порой бессонными ночами я закрываю глаза и понимаю: я все ещё там, в недрах пивной под покровом тёплой летней ночи, царит июнь тридцать пятого, я бессовестно пляшу до упада, выбившиеся из кос тонкие рыжие пряди липнут ко лбу, я приземляюсь в объятия того обворожительного белозубого мерзавца, заливаюсь звонким девичим смехом, изумрудная ткань платья трепещет и подлетает в такт музыке, расстегнутые петлицы обнажают широкую влажную шею напротив, Марлен Дитрих поёт "Голубого ангела"⁶, кругом молодые счастливые лица и кажется, что все плохое где-то позади, а все хорошее стоит на пороге и призывно машет рукой, и что так будет всегда. Я была как акробат, вставший на шар или гимнаст на трапеции в минуту невесомости - ловила редкий магический миг абсолютной свободы. Те короткие минуты, когда я танцевала с ним, не замечая ничего вокруг, стали в моей голове синонимом слова "счастье". В ту ночь я ожила.