Lullaby

Кеплер с грохотом приземлил залпом опустошенный стакан на широкий подоконник. За высоким окном его мюнхенской квартиры занимался июньский рассвет. Волосы мужчины были растрёпаны, ворот рубашки небрежно расстёгнут. Землянистый цвет лица и опухшие глаза, не выражавшие никаких эмоций, выдавали в нём давно не спавшего человека. Последний раз взглянув на яркие рассветные лучи, решительно проскальзывающие в мрачные каменные джунгли и бесстрашно рассекающие тьму, он накинул мундир и направился на выход. Безликий чёрный автомобиль подъехал к одному из фешенебельных особняков в пригороде, следом за ним шумно затормозили два армейских грузовика. Свежий воздух, до этого источавший вездесущие ароматы пышных ухоженых клумб и свежей выпечки, наполнился маслянистым смрадом дизеля. Рассветные сумерки позволяли разглядеть, что в одной из комнат дома подрагивал свет. Подрагивал, как руки обессиливешего безумца. Кеплер уставился замутнённым поволокой бессонницы и алкоголя взором на желтоватые окна, напоминающие огромные глаза на полном горечи лице старого здания. Взвод солдат, резво высыпавший из пыльного грузовика, принялся огибать периметр. Несколько человек с револьверами наготове без особого усилия уничтожили единственную хрупкую преграду - изящную парадную дверь, украшенную до того момента на редкость тонким витражом, и метнулись вверх по широкой винтовой лестнице, прилегающей к стене. С потолка на процессию смотрел огромный, похожий на хрустальное око, купол из тонкого чистого стекла, пропускавший утренние сумерки вовнутрь. Кеплер, прячущийся от утренней сырости за поднятым воротником кожаного плаща, неторопливо проследовал за солдатами в сопровождении адъютанта. На втором этаже в гробовой тишине его подозвали жестами двое, притаившиеся у открытой двери. Оберфюрер, ни секунды не раздумывая, прошел по мановению их жестов в гостиную. Там у погасшего камина сидели двое немолодых мужчин и неспешно вели партию в покер. Под столом перекатывались три опустошённые бутылки. Вид у игроков был потрепанный: торчащие вразнобой седые волосы, щетина, засаленные наполовину отстегнутые вороты сорочек, но лица сохраняли горделивую джентельменскую сдержанность. — Мы ещё не закончили, обождите, — обратился один из них к стоявшему в дверях, даже не удостоив того взглядом. — Мне очень жаль, господа, — хрипло выдохнул Кеплер, заходя в комнату. Вслед за офицером подобно пронзительному вихрю ворвался в гостиную десяток солдат, принявшихся тотчас же со знанием дела переворачивать все вокруг. С ними в помещение проникли запахи дорожной пыли, пота и дешёвых сигарет, сметая к углам аромат терпкого алкоголя и духов. — Но ваша партия уже окончена... — оберфюрер упёрся в игральный стол костяшками пальцев, скрытых перчатками. — Вы проиграли, — обратился он к одному, — И вы, — тотчас же повернулся к другому, — Вы оба, — резюмировал он, отпрянув от стола и подойдя к окну, за которым суетилась сонная прислуга, подгоняемая людьми в форме. — А неплохо жил господин министр... — обратился к курящему на пороге Кеплеру щуплый невысокий мужчина с четырьмя квардатами на чёрных петлицах¹, держа в руках увесистую, заставляющую напрячь предплечье золотую статуэтку Фемиды², на что оберфюрер лишь растеряно кивнул. Откуда-то из глубины дома послышались два выстрела подряд, приземистый штурмбаннфюрер мотнул головой, но тут же безразлично вернулся к разглядыванию артефакта. Кеплер давно перестал считать их - эти выстрелы. Их было много и всегда они были одинаковыми - звонкими, строгими, безукоризненно пунктуальными. Менялись лишь декорации. — Думаю, мне следует вас поздравить, — продолжил собеседник без тени тревоги в голосе, за что был удостоен растерянным сонным взглядом старшего по званию. — Не каждый день бывает юбилей, — поспешил объясниться, щербато улыбаясь, тот, и Кеплер снова лишь кивнул, безразлично глядя вдаль, на бескрайние мощеные дорожки, по которым скакали первые утренние лучи, преломляемые гуляющими тенями раскидистых дубов. Бранились на грани слышимости собаки, вынырнул из-за угла мальчишка-почтальон на огромном велосипеде, где-то зашёлся плачем младенец, лениво вылизывался на каменном столбе толстый кот с рваным ухом, полилась по брусчатке грязная вода, вынесенная тучной женщиной из прачечной. Жизнь продолжалась. Он совсем ещё молод - по крайней мере так говорили все вокруг, но из-за шлейфа марких событий, волочившегося за ним, он уже не был частью этого нормального мира. Он был не над ним, не под ним, а просто как бы вне его. Кеплер не чувствовал своей причастности, не чувствовал самого своего существования. Он чувствовал, будто все его вмешательства в окружающий мир - не его личная воля, а стечение обстоятельств, злой рок, воплощение неизбежного. Нет, он не пытался отмыть свои руки. Он даже хотел ощущать себя созидателем этого процесса, этого мира, но вот не было и не было чувства, словно бы который год он глухо стучал по крепкому льду изнутри, пытаясь вырваться из темноты и холода на воздух, к живому миру, но пока что лёд был крепок.