Lullaby

Несколько робких искр вспыхнули во влажном воздухе, окрашенном первыми лучами рассвета. Быстрым, почти виртуозным движением была затушена спичка, от огонька остался еле уловимый запах серы. Вильгельм провожал сонным взглядом чёрный силуэт автомобиля, что с каждой секундой всё глубже погружался в кроны аллеи, превращаясь в миф, в мираж на границе видимости. Вот наконец настала тишина. Не роптал мотор, глотая дорожную пыль, не слышался голос суетливого шофёра, не скрипели половицы под её аккуратными шагами... Он устало протёр саднящие глаза. "А была ли она вообще?" - подумал Кеплер. В его размеренной жизни, выхолощенной биографии молодого и успешного чиновника не было места ни для чего подобного. Вздор... "Никогда не позволю занять место в своём сердце тому, для кого буду лишь эпизодом, лишь страницей" Вильгельм невольно встрепенулся. Он не хотел, чтобы эти слова стали единственным вспоминанием о ней, но как бы не силился, не мог вспомнить ничего другого, словно бы это создание, исполненное противоречий, возникло изниоткуда и исчезло в никуда, проронив лишь эту скупую и странную фразу. И всё же это был её голос, скрип половиц под её шагами, лёгкий запах старых духов, намертво въевшийся в пальто её мачехи, бледная кожа, невпопад красные губы. Да, красный - не её цвет. Вильгельм нервно усмехнулся. Ему было бесконечно жаль, что это воспоминание не вобрало в себя её глаза, скрытые широкими полями шляпы. Он не мог их вспомнить, но был уверен, что они прекрасны. Нет, на его взгляд она не была красивой, но была прекрасной. Если это единственное воспоминание о ней, то вся его жизнь - один только этот короткий миг. Если она - страница его жизни, то она единственная страница, на котрой было хоть что-то написано. Он не мог вспомнить ничего на свете кроме этого бесконечно короткого монолога. Вильгельм, мысленно сославшись на усталость, словно бы оправдываясь перед самим собой, встал и медленно побрёл в дом, надеясь на то, что сон подарит ему прояснение. ___________________ Я в последний раз пробежала глазами по собранным вещам: несколько пухлых ридикюлей и больших кожаных чемоданов, парочка шляпных коробок, элегантная дамская сумочка с билетом первого класса до Парижа. "Анна Стафли" - гласили страницы свежего паспорта американского образца в моих руках. Записка, лежавшая в конверте с деньгами, назидала ровной кириллицей: "Дорогая Рика, теперь ты совсем взрослая. Мне жаль, что не могу разделить с тобой этот знаменательный момент. Надеюсь, ты благоразумно распорядишься моим скромным подарком. Обязательно загляни в посольство соединенных штатов, там тебя ждет посылка от меня." В посольстве я получила новые документы и еще одну записку, предписывающую за пределами Рейха пользоваться только новым паспортом и представляться внебрачной дочерью Долорес, но сохранять этот факт в тайне ото всех, включая Кеплера. Шютце носился по дому, загружая багаж в автомобиль. Я, облаченная в тёмное дорожное пальто, лишь молча прохаживалась по комнате, не впервые ловя себя на мысли, что возможно в последний раз вижу эти стены, проводила дрожащими пальцами по холодному лакированному комоду, заставленному фотографиями и детскими игрушками, гуляла взглядом по узорам на паркете, по портрету, что долгие годы горделиво взирал на меня. — И почему ты так спешишь? Неужели настолько надоело моё общество? — выдохнул Кеплер, подперев собой дверной косяк и преградив путь. — Вы слишком грубы и невежественны, чтобы понять мои чувства. Время вас не щадило, а вы в свою очередь не пощадите меня. Я никогда не позволю занять место в своем сердце тому, для кого буду лишь эпизодом, лишь страницей, — сухо ответила я, пряча лицо под полами фетровой шляпы и обходя мужчину. Помню, как ощущала спиной его взгляд - сонный и бессильно печальный. Он мог остановить меня, мог запретить выезд, мог хоть на цепь посадить в этом доме - положение позволяло, но он лишь с немой досадой наблюдал, раскуривая трубку на балконе, как под завязку загруженный мерседес исчезает в утреннем тумане старой аллеи. За окном поезда пролетали опустевшие поля: конец августа, урожай давно убран. Временами тянулись по стеклу редкие дождевые капли, выныривали из пустоты полустанки. Слезы, улыбки, извозчики и прощания, прощания, прощания под противным серым моросом. Печальными и сиротливыми делались местные курорты с наступлением осени: вот-вот эти горы будут вновь покинуты солнечными лучами на долгие месяцы и на них прольётся с неба ушат нескончаемых холодных ливней. Меня давно уже не тревожили ночные кошмары, давно обрели покой призраки прошлого. Хотелось просто стряхнуть с себя, как глупое навождение, все странности и недосказанности, что покрыли с ног до головы: Отто, Йохан, Кеплер с его адъютантом, Эби. Я больше всего на свете желала просто оставить все это где-то там, за непроходимыми Арденами. — Приятного путешествия, мисс Стафли, — улыбнулся жандарм на французской стороне, возвращая мне паспорт. Париж встречал духотой и дождём, и мне подумалось, что небо поёт реквием по моей недописанной баденской истории. Тем не менее, Париж был Парижем - городом моего детства. Его туристические проспекты, его бутики, его тесные уютные закоулки - это был настоящий город любви и свободы, словно бы сотканный из девичьих грёз. Люди неспешно гуляли и нервно торопились, прячась под огромными зонтами. Я достаточно давно не бывала в столь крупных городах, поэтому с восторгом деревенщины разглядывала все вокруг, включая парижанок: смелые яркие платья, короткие тёмные кудри, улыбки на красных влажных губах. Я почувствовала себя неказистым серым утенком и постаралась пониже опустить зонт, пристыженно скрывая лицо. Под конец дня сделалось совсем неуютно от неуместности собственного вида. Тем же вечером я села перед зеркалом и вперила взгляд в отражение: никогда не утруждалась сложными модными причёсками, собирая свои длинные рыжие волосы в косы и порой обматывая их вокруг головы, но тут я уже не могла обозвать свой вид иначе, чем смешным. Я убила пару часов, пытаясь сваять на своей голове что-то приличное. Не без труда, но удалось, и я гордо разглялывала переменившееся отражение, ставшее таким взрослым и незнакомым. — Благодарна вам за этот подарок, тётя Гретта. Очень милый календарь, — с показным дружелюбием выдала я, помешивая ложкой горячий луковый суп. Решила остановиться у родственников, о чем теперь горячо жалела. С ног до головы пропитанные духом нафталинового мещанства люди, с которыми я слово боялась сказать, чтобы не вызвать осуждающих взглядов. Просторная квартира на одном из шумных проспектов была под стать, полностью подчеркивала статус владельцев: темная мебель и обои с пошлой позолотой, репродукции картин, бесконечные глупые сувениры и сервизы. Комната, в которой я останавливалась в детстве, одновременно полная и пустая. Неуютная, как дешёвый гостиничный номер. — Не за что, дорогая, — сухо ответила пожилая женщина с выкрашенным в неразборчивый цвет пучком на голове. — Как погода в Бадене? Наверное поприятней нашей? — Ох, — я зажмурилась, состроив глубоко страдающий вид и обхватив себя руками. — Что такое? — проговорила она, не потрудившись сменить интонацию. — У меня есть облепиховая настойка, если надо. — Я выйду на воздух, тут слишком душно, — выдавила, не забывая поддерживать гримасу боли. От мостовой поднимался пар, с шумом стекали по многочисленным желобам потоки воды, замирали капли на нежных матовых лепестках в пышных клумбах. Я прильнула спиной к шершавой старой двери входа для прислуги, прячась под узким козырьком. Казалось, делов-то: выйти замуж за какого-нибудь местного повесу, обзавестись дюжиной детишек и прожить эту жизнь так, чтобы моя биография ограничивалась только именем и титулом - разве сложно? В тот момент я уже понимала, что вскоре покину спасательную шлюшпку, чтобы вновь вскорабкаться на тонущее судно, и это было неизбежно. — Благословите меня на несчастье, — сказала я, глядя в глаза тётушки. Пожилая женщина непонимающе спустила пенсне и открыла было рот, но её слов я уже не слышала. Оставляю за спиной лестницу, тихо прокравшись в комнату, и спешно набиваю чемодан самым необходимым, чтобы пуститься с ним в рандеву по мостовой, подставляя лицо теплому дождю. Ноги по щиколотку проваливались в лужи, в ботинках хлюпала вода, ревел сквозь шум стихии откуда-то из полуподвальных баров звонкий голос Кэба Кэллоуэя, а я громко и бесстыже смеялась, приковывая недоумевающие взгляды редких прохожих и августовская ночь смыкалась за моей спиной. — Sieg Heil, furstin! — бодро скандировал пограничник, старательно изображавший суровый вид несмотря на усталость, возвращая мне паспорт с орлом на серой обложке. Я убираю его в сумочку, к затертому нансеновскому документу и новому, пахнущему краской американскому. Я то и дело занималась беспокойным сном, кладя голову на стоящий рядом чемодан и вполуха слушая стук колес, прерываемый остановками. — Фройлян, — мальчишка-стюард деликатно похлопал меня по плечу. — Фройлян, проснитесь. Мы в Ренхене, полчаса до Бад-Бадена, — шептал он. Я потянулась, медленно моргая. Влажные от дождя волосы, что все ещё до конца не высохли, рассыпались по спине и груди, за окном играл по пустым полям и неприступным обрывам приветливый солнечный свет, тянулись знакомые пейзажи. Я неуверенно шагнула на платформу, словно бы та могла подо мной провалиться. Завороженно наблюдая сонными глазами за танцем лучей в густых клубах пара не сразу замечаю, как руке моей стало подозрительно легко. Я, мгновенно проснувшись, с ужасом смотрю на опустевшую ладонь, но стоило мотнуть головой вправо - едва ли не сталкиваюсь нос к носу со знакомым лицом, нависшим над самым ухом. Вильгельм держал незаметно вытянутый из моей руки чемодан, стоя за спиной и улыбался, как сытый кот. — Что вы здесь забыли? — мигом сдвигаю брови я. — Мне доложили, что ты вновь пересекла границу. — Могли бы придумать что-то более романтичное, — усмехаюсь, но тут же возвращаю себе строгий неподкупный вид. — Вы следили за мной? И с чего вы вообще взяли, нахал, что я еду к вам? — Я тоже очень скучал и рад тебя видеть, — проворковал он, устремляясь вперёд и заставляя меня лишь раздосадованно семенить следом. Кеплер снова сел за руль, приглашая меня на соседнее место. Я старалась ни на секунду не расслаблять брови, насупившись и глядя куда-то вдаль. Забавное пожалуй зрелище, поэтому мужчина не смог сдержать улыбки. — Вы так и не ответили. Вас вообще не волнует, хочу ли я вас видеть и входило ли это в мои планы? — Я был бы рад, если бы ты удостоила меня ответом на эти вопросы, — он плавно снизил скорость, словно бы стремясь продемонстрировать, что готов отпустить меня в любой момент. — Ну знаете, — тяну я, поврачивась лицом к Вильгельму. — Мне так и не удалось ничего придумать с университетом, видимо задержусь ещё на год, — на это он удовлетворенно хмыкает и вновь вжимает педаль газа в пол. Лишь по приезде домой мне удалось хорошо отоспаться. Ленни тактично не тревожила меня все утро, заглянув только около полудня. По спальне небрежно растянулись вытряхнутые из чемодана вещи и она принялась их собирать, аккуратно сворачивая. Я лениво потягивалась, неспешно возвращаясь в реальность. Ускорил этот процесс шелест выпавшего на пол сложенного листа: горничная, встряхивала очередное платье, когда это произошло. — Что там такое? — оживилась я. Женщина протянула мне свернутый лист и продолжила собирать одежду. "Нюрнберг 15/09. Черновик" - гласило оглавление листа, спешно выведенное карандашом. Горничная уже закончила с вещами и вопросительно смотрела на меня. — Какой-то мусор, — отвечаю на её немой вопрос, стараясь сохранять невозмутимый вид. Я сразу вспомнила этот лист, случайно вынесенный из кабинета Кеплера. — Мне выкинуть? — Ленни протянула руку. — Нет-нет, — изобразив сонливость ответила я, и женщина молча покинула комнату. "П.1 Бремен. Закон о флаге. П.2 Закон о чистоте крови. Запрет браков между немцами (и представителями близких по крови народов) с представителями нежелательных народов. Комментарий: важное событие для нации, призванное отгородить немцев от необдуманных и социально вредных действий. П.3 С гордостью сообщаю вам, что усилиями ... мы можем сказать: теперь мы свободны от оков версальского позора. Введение обязательной службы благоприятно скажется на рынке труда и международном статусе ... Рейха, позволит молодым людям приобрести полезные навыки и создать современную армию, способную защитить нашу свободу и наши ценности..." Судя по всему, в моих руках оказался краткий набросок оберфюрера по его публичной речи на грядущем съезде партии. Я рывком открыла ящик, доставая зеркало и карандаш. Теперь, безо всякого сомнения, мне было, что передать Эби.