Lullaby

Медленно тлел в фарфоровой пиале текст, аккуратно выведенный шифром да Винчи, дрожали в моих глазах дьявольские отблески огонков. Темнели и исчезали строки, а вместе с тем и мои последние надежды на возможность достойно играть роль отчаянной сопротивленки до конца. Я копошилась в ящиках стола в поисках пустого конверта, когда наткнулась на все еще не вскрытое письмо Кеплера, врученное им мне в день рождения. Оно оказалось неприлично коротким: "Милая Рика - хотя бы на бумаге я могу назвать тебя так. С первых солнечных лучей на твоём лице, с твоих неказистых юношеских жестов, с твоего смелого громкого смеха, с первой нашей встречи я окончательно и бесповоротно понял, что ты навсегда останешься в моей памяти. Клянусь, я был бы рад оказаться свободным от этого чувства, но сделать это я не в силах. Ты была первым человеком после матери и сестры, которому я искренне и бескорыстно желал лишь одного - счастья и был готов сделать все, чтобы это счастье приблизить. Умоляю, пожалей меня. Спаси меня. Ты прочитаешь это, когда будешь в безопасности, когда сотни верст будут отделять тебя от любых забот и проблем, включая меня. Прошу, будь счастлива и свободна. Если я однажды пойму, что не смог тебя защитить - моя совесть этого не выдержит" - было выведено посредине плотного хрустящего листа. Что я вообще делаю? Почему я здесь? Я не понимала этого теперь. Когда я пряталась под узким козырьком чёрного входа дома тётушки в Париже, не ощущала и прозрачной тени сомнения, что мне надо собираться и бежать, сметая и уничтожая все на своем пути. Но что делать теперь? Я попалась в его ловушку. Я поддалась. Я согласилась с ролью его игрушки. Я - марионетка, пришившая назад оборванные нити. Он опытен, умен и властен. С человеком вроде него нельзя и надежды допускать на гармоничные здоровые отношения. Конечно об университете я вспомнила только тогда, когда разглядывала пейзажи окрестностей Бадена из окна машины Вильгельма по пути с железнодорожной станции. Никакие оставшиеся здесь приятели и дела не заставили бы меня самозабвено мерять глубину луж на парижских мостовых, без устали несясь к вокзалу. Стыдно признавать, но мою громкую и безапелляционную борьбу со всем белым светом, происходившую в последние месяцы, нельзя связать ни с кем и ни с чем кроме Кеплера. Все, казалось, пройденные и забытые в отрочестве протесты взыграли с новой силой, срастаясь в плотный непробиваемый панцирь, скрывавший мои мысли и чувства. В конце концов этот панцирь стал скрывать мои мысли и чувства и от меня самой. Если спросить - я бы без проблем описала, как он выглядит: цвет глаз, цвет волос, рост, но в моей памяти не найти было его лица. Я с фотографической точностью помнила лица всех вокруг, ведь всегда смотрела в них прямо, смело, любопытствующе, но на его лице мой взгляд не задерживался никогда. Воевать с прошлым - глупая затея, ведь прошлое - свершившийся факт. Таким же свершившимся фактом было и то, что Кеплер давным-давно занял непозволительно много места в моем сердце. Когда в мае тридцать четвертого его холодный взгляд замер на мне, истощенной и потрепанной лагерной жизнью, я уже поняла, что пропала. Почему же я противилась? Нам свойственно бояться неизвестности. Он был единственным человеком, которого мне не удавалось ни понять, ни прочесть, единственным человеком, что заставлял моё сердце уйти в пятки одним лишь взглядом, единственным человеком, чьи прикосновения отдавались трепетом и тревогой, заставляя кожу покрыться мурашками. Вскрытое письмо я решила спрятать в "Отверженных" Гюго - одном из любимых моих произведений. Редкое издание радовало глаз качеством печати и необычайного вида литографиями. Страницы пролетают перед лицом, обдавая меня лёгким ветерком с характерным "книжным" запахом. Страницы кончились. "Милой Рике в честь её шестнадцатого дня рождения. Надеюсь, что от прочтения этого прекрасного произведения твоё сердце будет радоваться так же сильно, как и моё" - было выведено в углу первого разворота. "23/08/30. От Вильгельма" - красовалось чуть поодаль. Неужели я не замечала этого раньше? Или это было мне настолько безразлично? Я нашла эту книгу среди множества других подарков и не утрудила себя в тот момент, не узнала отправителя. Этот разворот хрустел - он был открыт впервые. Когда спускалась в столовую, не сразу заметила звенящую тишину: не гремела посуда, не бормотало радио. Я села во главе стола, где было накрыто на одного: моя любимая каша на молоке и никаких стейков поблизости. — Herr Kepler просил сообщить вам, что он уехал по делам. У него много работы в Берлине и Мюнхене, — буднично проговорила Ленни, наливая дымящийся чай. Я лишь закивала, как заведенный болванчик. Началась учёба. Дни пролетали так быстро, что я едва успевала осознать их пустоту и монотонность. Всё те же занятия, всё те же походы в кино в компании подруг и каких-нибудь проходных щеголей, чьи имена не задерживались в моей памяти дольше пары часов. В один день газеты сообщили об окончании съезда партии в Нюрнберге и принятых там решениях, дублируя уже знакомую мне речь оберфюрера. — Herr Kepler звонил, просил сообщить, что через два дня он планирует организовать тут ужин, — сообщила горничная, помогая мне снять пальто, покрытое несколькими скупыми каплями дождя. — Думаю, мне не стоит присутствовать. — В точности наоборот, он просил вас подготовиться. — Боюсь, что не смогу, — проговорила я, устало волоча ноги по ступеням и давая понять, что разговор окончен. В день ужина я задержалась в библиотеке университета, которая значительно осиротела за последние два года. Не было больше Маркса, Ремарка, Манна, Достоевского и десятков других достойных авторов, зато на каждом стеллаже красовался портрет Фюрера с помпезным подарочным изданием "Моей борьбы". Я раздосадованно осела в кресле, рядом возвышалась стопка бестолкового чтива, бегло перелистанного и сочтенного годным только для растопки камина: пошлые мелодрамы, журналы с каррикатурами, до смешного антинаучные "труды" о великой истории и культуре аррийской расы. — Они сожгли книги, — с негромким тоскливым выдохом проговорил пожилой мужчина, приземляясь рядом. Я сразу узнала его - профессор Гольштейн, он читал у нас несколько лекций. — Вам надо скорее уехать, иначе последуете за Марксом и Манном, — с той же досадой ответила я, гуляя взглядом по затейливому узору на ткани его галстука. — Это моя родина, я считаю себя немцем и никакая горстка полуграмотных дикарей меня не переубедит, ведь самый их весомый аргумент - дуло у моего виска. Совсем некритично, — он горько улыбнулся, и его лицо покрылось паутиной мелких морщинок. В тот день я вернулась лишь к полуночи, размянувшись с Кеплером и его гостями. Этого я и добивалась, ибо не смогла бы скрыть брезгливости, мне её и так хватало - это была брезгливость к самой себе. Чем тщательнее я приглядывалась к реальности вокруг, тем больше ненавидела себя за то, что испытывала чувства к тюремщику. Одно дело - принимать несовершенства этого мира, как неизбежность, но совсем другое - быть творцом этих несовершенств. Творцом мести, алчности и слепой ярости, исполнителем глупых недальновидных мрачных фантазий. — Эй, красотка, уверена, что не поедешь? — раздосадованно вопрошал голос Гретхен на той стороне провода. — У Отто собирается шумная вечеринка, будут фейерверки и хорошее шампанское, ты просто должна... — Я правда не смогу, Грет, — прерываю я восторженный лепет подруги. — Чтож, ладно, — печально выдохнула она. — Не узнаю тебя, стала как престарелая монахиня... Постарайся совсем уж не раскисать, tschüss! — в трубке послышались короткие гудки и я водрузила её на место. "..праздник Йоль является древней частью культуры скандинавских и германских народов. Традицией именно наших предков было украшать сосновое дерево, и впоследствии этот обычай покорил весь христианский мир..." - я выкрутила ручку приёмника, заставляя бодрый голос диктора замолчать. Немного возни, и из граммофона поплыл, заполняя каждый угол просторной гостиной, бархатный голос Эдит Пиаф. Я распласталась на ковре с высоким ворсом, ощущая лицом гуляющие по пустому дому сквозняки. Трещал камин, обрамляя комнату длинными дрожащими тенями, блестела множеством изящных украшений стоящая в углу ёлка. Задремав я и не заметила, как рев метели за окном был разрезан мерным бормотанием знакомого мотора, лишь отчетливый и громкий скрип парадной двери и последовавший за ним неприятный ветерок заставили меня повернуться в сторону входа. Граммофон уже молчал. Моему взору предстали чёрные брюки, аккуратные ботинки с налипшей слякотью и длинное чёрное пальто, покрытое снежинками, как ясное ночное небо покрыто звёздами. Я оживленно подскочила и подошла ко входу в холл: Вильгельм приветствовал Ленни, протягивая ей заснеженную фуражку, широкая улыбка украшала его розоватое от мороза лицо, шютце носился с чемоданами. Завидев меня, мужчина сразу же поспешил приблизиться. От него веяло уличным морозом, да так, что мои предплечья покрылись мурашками, захотелось плотнее закутаться в шаль и невольно попятиться. Ничего не говоря, Вильгельм взял меня за руку и поволок в гостиную. Он быстро поменял пластинку на первую попавшуюся - зал наполнило мягкое пение Марики Рёкк и он повел меня в ритме вальса. Я совершенно не поспевала за его широкимм шагами, стекавшая с ботинок и пальто слякоть обжигала колючей прохладой обнаженную кожу ног. Музыка кончается, и Вильгельм останавливается, крепко прижимая меня к себе. — Herr Oberführer, — сдавленно бормочу я, прижатая вплотную к его широкой холодной груди. Он ослабляет хватку и наклоняется. — Кажется, я нарушила обещание, — сообщаю надтреснутым голосом. — Я вскрыла ваше письмо, — мужчина вновь прижал меня и принялся аккуратно гладить по волосам, а я жадно вдыхала запах декабрьской стужи и его парфюма. Не было музыки, не было голосов, только метель за окном затягивала свою томную заунывную песню. Через некоторое время он отстранился и приблизился к приёмнику, возвращая голос диктора, теперь ещё более серьёзный и триумфальный: "...сегодня официально объявлен запрет представителям "нежелательных народов" занимать профессорские и адвокатские должности, это откроет новые горизонты и..." - дальше я не слушала. В голове лишь вьюга развеевала пепел и горько улыбался Гольштейн, восседавший на кипе бессмысленного чтива. — Я рада вас видеть, — бормочу на грани слышимости, разрушая горделивое безмолвие в своей голове. Мужчина, успевший снять пальто и бросить его на кресло, удивленно воззрился. Он подошёл ближе, словно бы силясь понять, не послышалось ли ему. С моей стороны бессмысленно выдавать эти слова за пустую вежливость: дрожь в голосе, гуляющий взгляд, судорожно вцепившиеся в подол платья пальцы - абсолютно все выдавало искренность моих слов. — Знаю, вас не учат милосердию к поверженным, но все же, — начинаю смущенно лепетать всякую околесицу и он решается прервать меня. Вильгельм наклоняется, касаясь пылающей щеки прохладной ладонью. От него все ещё веет холодом и тревогой, а от камина за спиной - нежным и приветливым теплом. Он целовал трепетно и аккуратно, словно бы боясь спугнуть, но не была ли излишней эта осторожность? Я протестовала только первые пару секунд, потом руки безвольно повисли плетьми, а потом я до побеления костяшек сжали лацканы мундира, не давая ему двинуться ни на шаг от меня. Раньше казалось, что поцелуй - знакомое, пройденное, едва ли не будничное занятие. Макс целовал неумело, Йохан - страстно, но сбивчиво и торопливо, впечатления от невнятных поцелуев Отто были смазаны опиумным опьянением, и всё же я представить не могла, что со мной случится такое - всё тело пылало и дрожало, мир вокруг не существовал и вместе с тем рушился вдребезги, стирался в порошок, ноги подкашивались. В итоге мы оба осели на пол, крепко вцепившись друг в друга, моя теплая гладкая щека грела его - прохладную и сухую от морозного ветра. Мы наблюдали за танцем пламени в камине, пока оно, заговорчески подмигивая нам, без намёка на жалость пожирало все то, что было до, открывая путь тому, что станет после. — Я лучше тебя знаю, что не должен был этого делать, — шепчет он, приобнимая меня за плечо. — Я виновата не меньше вашего, — лукаво улыбаюсь. Метель улеглась. Стояла прекрасная и тихая зимняя ночь.