Lullaby

Я расположилась на задней террасе, покручивая в руках позолоченный мундштук с памятной гравировкой: "Красотке в честь выпуска от Грет". Экзамены остались позади, и теперь меня опьяняло предвкушение новой "взрослой" жизни. Я чувствовала себя настоящей богиней с экрана, растянувшись по плетеному шезлонгу в красном шелковом халате Долорес и собрав волосы в причёску, подсмотренную в случайном журнале. Забавное зрелище. Забавное и милое. За спиной, где-то со стороны парадного входа, зашумел, отплевываясь от горячей полуденной пыли, хорошо знакомый мотор. Хлопки закрывающихся дверей, краткие словестные распоряжения. Я сохраняла торжествующую невозмутимость, стараясь поддерживать образ. Вильгельм вывалился на терассу, пройдя сквозь гостиную и каминный зал, спешно расстегнул мундир и подставил грудь лёгкому июльскому ветерку. За прошедшие три месяца голос страхов и сомнений утих, и я почти предвкушала его приезд. — Здравствуй, — начал он, надышавшись прохладой сада. Я флегматично киваю, выпуская густые клубы дыма и тут же занимаюсь грубым гаркающим кашлем. Глупо, нелепо, каррикатурно. Вильгельм усмехается, вынимает из мундштука сигарету и тушит её о фарфоровую пепельницу на садовом столике. — Думал, ты решишь отпраздновать как-нибудь иначе, в компании сверстников, например. — Скучно, не хочу, — кратко отвечаю, глубоко вбирая воздух и сдерживая новые приступы кашля. — Что-ж, могу понять, — протянул он. — Не желаешь ли подняться ко мне в кабинет? Пропустим по стаканчику виски, поделишься впечатлениями. — Не боитесь, что захмелев я начну творить непотребства? Как безответственно с вашей стороны... — достаю из глубокого кармана новую сигарету и зажимаю её между пальцев, бросая негласный вызов ему вместе с хитрым неоднозначным прищуром. — Эрика, опытного дрессировщика не напугать кошкой, — улыбнулся он, невозмутимо вынимая из моих пальцев сигарету и приглашая за собой. Я расположилась на диване, вытянув ноги и соблазнительно, как мне тогда казалось, поправляла причёску. Внезапно послышался щелчок ключа, проворачивающегося в замочной скважине. — Напрасно, я бы не стала вам противиться, — пытаюсь шутить я скорее для собственного успокоения. Кеплер вручил мне стакан с огромным куском льда и характерным терпким запахом. Никогда раньше я не пила крепкий алкоголь, поэтому отнеслась особенно осторожно, позволяя тёмной жидкости только слегка коснуться накрашенных губ. Вильгельм расположился напротив, присев на край стола. — Там не было никакой таблички, — неожиданно холодно начал он, дождавшись, пока я сделаю несколько глотков. — И все же, вы - прирождённый полицай, — слегка подавившись бормочу я, утирая стёкшую по подбородку непослушную каплю. Первой мыслью естественно было сыграть дурочку, но испуганный взгляд, резво скользнувший по фигуре мужчины, выдал меня с головой. — Когда я говорила о нарушенном обещании, я была предельно честна. Только одно нарушенное обещание, Herr Oberführer. Я вскрыла ваше письмо, будучи здесь — запрокидываю голову, шумно вдыхая обжигающий от непривычно крепкого напитка воздух. — С момента возвращения из Парижа я не связывалась ни с какой оппозицией. Кеплер подошёл со стороны спинки дивана и взял меня за подбородок, вглядываясь в лицо. Я впервые видела его таким - настолько холодный и вкрадчивый взгляд было сложно даже представить. — Да, я хорошо помню каждое твоё слово, — проскрежетал его бесцветный голос. — Надеюсь, и ты помнишь мои слова - дурачить себя и помыкать собой я не дам, — под его нависающей фигурой я невольно сжалась и пальцы тронула нервная дрожь, однако после блаженно прищурилась, отодвигая его ладонь от своего лица. — И что теперь? Мой изуродованный труп тоже выудят из Леха и похоронят в безымянной могиле? — Кеплер опустил руку. Ему с трудом удавалось скрывать удивление. Мужчина прошёлся по комнате, словно бы пиная невидимый мяч. — Ты узнаешь всю правду об этой истории, но взамен скажешь, кто тебе поведал. — Нет, не так, оберфюрер, — проворковала я, вставая с дивана и деловито подходя к мужчине. — Вы вытряхнете всех своих скелетов. До последнего, — я театрально смахиваю с его плеча невидимую пыль. — Ты расскажешь мне, откуда знаешь про Еву и в довесок - откуда знаешь про книжную лавку, — невозмутимо ответил он, словно не слыша меня. Я прикрыла глаза, прислушиваясь к тому, как сердце отбивает сумасшедшую чечетку. Показная уверенность не сработала. Я явно не умела торговаться. — Я и Ева были любовниками, — начал он, наливая себе новый стакан. — Встретил её в двадцать четвёртом и наша связь продолжалась до двадцать восьмого. Я не мог на ней жениться, а она в свою очередь этого и не ждала - её насквозь мещанская католическая семья не одобряла мою кандидатуру, но несмотря на чопорность родителей, а может и благодаря ей, Ева была девушкой достаточно лёгкого нрава, и брак был бы для неё обременением. Уже после нашего расставания она сбежала от семьи, желавшей выдать её замуж за какого-то фермера, и попала в столичный притон, — Вильгельм рывком осушил стакан. — Там эта "Камелия" грела уши в окружении представителей разных небезызвестных фамилий, и в один момент решила поиграть в Мату Хари и, справедливости ради, ей это удалось, вплоть до последнего аккорда. Она записала на пленку разговор нескольких посетителей притона и пригрозила передать в прессу, но по несчастливому для неё стечению обстоятельств, весна тридцать третьего года оказалась полна событий... — Вы хотите сказать, что не причастны к её смерти? — Именно. Более того, мне даже немного жаль её. Не все рождаются героями со стальными сердцами, а из подобной ситуации не так много выходов. — Как тогда вышло, что её труп нашли в Лехе? — после этой фразы Кеплер демонстративно подошёл к висевшей на стене карте и, изобразив учителя, пояснил: — Прошу обратить ваше внимание вот сюда, милая Fraulein. Вот здесь, — он указал карандашом куда-то в пригород Мюнхена, — Выделенный мне дом, вот это - обсуждаемая нами река, а вот это — он жирно, не скупясь на грифель, обвел несколько раз какой-то топоним. — Находится милый баварский городок Ландсберг, известный своей тюрьмой для политических заключённых, где и содержалась обсуждаемая нами особа усилиями некоторых оскорбленных господ, — я нервно сглотнула, ощутив себя в миг полнейшей идиоткой. — Так что на счёт вашей части договора, Эрика? — выдохнул он, подходя ко мне и ловя мой стыдливый хмельной взгляд, уперевшись руками в колени. — Ваш адьютант сказал мне про Еву, но знаете, как можно было бы избежать этой глупой ситуации? — он вопросительно сощурился. — Вам следовало бы всего-то рассказать мне всё это раньше. — Это одна из десятков подобных историй, которую я не посчитал нужным рассказывать по причине заурядности, а ты и не спрашивала. — А если спрошу? — О чем? Сколько моих бывших любовниц трагично погибло при невыясненных обстоятельствах? — искренне рассмеялся мужчина, выпрямляясь во весь рост. — Что-ж, в таком случае эта история всё же уникальна тем, что связана со мной лично. А что насчёт книжной лавки? — Взрыв газа, вы сами мне сказали, — уклончиво отвечаю я, но вмиг посерьезневшее лицо собеседника не оставляло шансов. — Год назад я получила записку с этим адресом и просьбой сообщать о вас. Не знаю, кто был отправителем. Я никогда туда не приходила. — Хорошо, — смягчился мужчина, меряя комнату шагами. — Владелец лавки был арестован гестапо год назад, тогда лавку закрыли и помещение перешло одному кафе. Ты не могла оказаться там, так как примерно до июля прошлого года тебя сопровождал шютце, а незадолго после получения тобой записки хозяин уже был арестован. Эрика, это была провокация со стороны отправителя записки. — Если вы всё знаете, зачем спрашивали? — Очевидно же, что хотел услышать твоё объяснение, — увидев, как мои глаза влажно заблестели от страха и недоумения, Вильгельм приблизился и привычным жестом прижал меня к себе несмотря на протесты, — Это всего лишь прошлое, оно до нас не дотянется, — шептал мужчина. Значит Эби меня подставила? В голове роились сомнения и тревоги, кружа вихрем подле вязкого и зловонного ощущения предательства. Почему меня раньше не смутило то, что арестовали всех кроме неё? А о том ли я думаю? Плечи нервно подернулись. Ведь если бы я по глупости отвезла в лавку записку, Кеплер безо всякого сомнения пустил бы меня в расход. Сначала он мило беседовал со мной на террасе, а сразу после разговаривал, как с потрепанным жизнью рецедевистом. Человек вроде него и бровью бы не повел... С другой стороны, он предупреждал меня, он брал с меня обещание. Я стала понимать смысл его письма: "...не прощу себе, если не смогу защитить...". Мне стало мерзко от себя, от этой грязной инфантильной игры в политику и спасение мира. Чего я добивалась? Чего желала? Своим юношеским бунтом я бы погубила и себя, и его. Как глупо и низко. В голове без конца крутилась одна и та же сцена - я приезжаю в Штутгарт, воровато озираясь захожу в лавку, нахожу в дальнем левом углу "Фауста" в толстом чёрном переплёте, на выходе мне задорно подмигивает стоящий за прилавком дружелюбный мужчина с густой копной седых, как снег, волос. "Будем рады видеть вас снова" - кричит он мне в спину, прежде чем дверь захлопнется. Меня слепит свет погожего дня. А дальше света нет, только запах металла и пороха. Ехидное лицо Эби, безумная дьявольская ухмылка. Записка. Седовласый мужчина. Взрыв газа. "Прошлое до нас не дотянется" - шептал он, но вот оно - хищно подергивает своими изворотливыми костлявыми руками, впиваясь в мою нежную кожу. Фауст. Эби выжила. Эби улыбается. "Будем рады видеть вас снова". Порох. Стук в дверь. — Эрика? — низкий полушепот доносится из-за приоткрытой двери. Я дергаюсь, вырванная из царства фантазий и страхов. — Ты в порядке? Будешь ужинать? — он говорил предельно мягко и кажется даже виновато, застыв, как изваяние, за моим порогом. — Я... Я не знаю, — неопределенно мотаю головой. — Можно? — спросил он, указав рукой куда-то вглубь комнаты и получил от меня в ответ только кивок. Половицы застонали под тяжелыми шагами Кеплера. Он приблизился ко мне, сидящей на краю кровати, и приземлился на одно колено напротив. Он выглядел совершенно растерянно и бессильно, вызывая едва ли не жалость. — Ни за что не поверю, что я первая, кто заставил вас почувствовать стыд за свою вседозволенность. — Не первая конечно, — лукаво улыбается он. — Не впервые я стыжусь того, что должен был сделать, как офицер, но совершенно не имел права делать по общечеловеческим соображениям, — он накрывает мои холодные ладони своими - большими и тёплыми, и я чувствую, как моё сердце, израненное ледяными ветрами, начинает таять. — Я просто не считаю, что нужно подставлять правую щеку, если бьют по левой - от этого зла не будет меньше, от этого зло будет безнаказанным. Некоторые люди представляют угрозу. Родились они такими или стали - не моя компетенция, как и то, возможно ли гипотетически исправить их дефекты. Если человечество не способно это сделать сейчас, то большее, что в его силах - избавить общество от вредоносного влияния подобных людей, — его сухие пальцы аккуратно поглаживали мои запястья, заставляя предплечья покрыться предательскими мурашками. Запрещённый и жестокий приём, но я стоически держалась, ловя каждое его слово. — Поначалу я каждый раз думал: "А что, если бы жизнь этого человека была иной, не такой сложной? Если бы не выпало на его долю таких передряг и испытаний, он может оказался бы неплохим парнем", вот только это прошлое, Эрика. Оно тянет ко мне свои длинныее суставчатые руки и тянет вниз, вниз... Точнее тянуло. Когда я понял, что это всего лишь бестелесные призраки минувшего, то вся сила этих рук развеелась прахом. Я принял факт - они те, кем стали и сделали то, что сделали. Другого мира нет. Мы здесь и мы сейчас. — Но что даёт вам право называть человека опасным? — я аккуратно вынимаю свои кисти из его хватки и опираюсь на них, откидываясь назад. Я тоже могу так сделать, Вильгельм. — Помимо патологически маргинального и агрессивного поведения, свойственного уголовникам и "вечным революционерам", есть слепой идеализм, — Кеплер несколько удивился и кажется даже смутился от моего жеста, отведя на миг взгляд, однако вскоре все вернулось на круги своя: невозмутимое лицо, способное смотреть на меня сверху вниз даже тогда, когда его обладатель стоит на одном колене. — Идеализм романтичен настолько же, насколько и жесток. Они считают, что имеют право платить человеческой кровью и слезами за свои фантазии, хотя бы за иллюзию этих фантазий, — его руки вновь скользнули к моим кистям, крепко обхватив их. — Чем лучше мы? Поверь, гораздо гуманней, когда кто-то один удерживает монополию на насилие, иначе все пойдут против всех и согласие никогда не наступит. — Эта система лишает подобных тебе даже тени возможности услышать другое мнение, — я прищуриваюсь и пробегаю языком по пересохшим губам, чувствуя его напряжённый взгляд. — Ваш вождь - самый мудрый, нация - самая древняя и прославленная, самая достойная, самая красивая, сильная, способная. Так вы никогда не найдёте своих слабых мест. — Мудрый вождь и великая нация? — усмехнулся Кеплер. — Сказка для масс. Для меня нация - лишь один из способов разделения и объединения людей, столь необходимого в условиях конкуренции за ресурсы. Самый современный и уместный способ, если быть точнее. Страсть и вожделение боролись с гордостью и самонадеянностью. Во мне, в нем, в нас обоих. Кто первый сдастся? Не я. Он думал о том же. — Не боитесь ли вы, что ваша сказка для масс станет тризной по любому здравому смыслу в высоких кабинетах? — я потянула наверх ноги, подбирая их под себя, подол юбки смялся, обнажая подвязки и резинки коричневых шерстяных чулков - совсем не сексуальных, скучных, почти школьных. Прическа растрепалась, и от каждого движения длинные рыжие пряди беспорядочно рассыпались по спине и груди. Помада стёрлась, задержавшись только в трещинках пересохших губ. Я снова высвободила руки, отодвигаясь от Вильгельма к центру кровати. Жалко? Да. Пошло? Быть может, но в звенящей тишине я отчётливо слышала, как он нервно сглотнул. — Это последнее, о чем бы я подумал, — прошептал Кеплер, якобы невзначай наклоняясь к моему бедру и обжигая обнаженную кожу дыханием. — Если бы ты не брезговала бы нашим обществом, то не сомневалась бы, что среди нас сплошь люди достойные — все произошло так быстро, что я и глазом не успела моргнуть: он резво подхватил меня одной рукой под колени, а другой под спину, бросая к изголовью кровати и нависая надо мной, уперевшись локтями в многочисленные подушки. Мне оставалось лишь смущенно отвернуться, ловя на себе взгляд портрета со стены напротив, отчего-то теперь осуждающий. — И все-таки мне нравились твои косы, — Вильгельм зарылся правой рукой в волосы, вдыхая их аромат у самой моей шеи. Теперь была моя очередь нервно сглотнуть в полной тишине. — Ты порадуешь меня, если будешь носить их хотя бы здесь. — Люди достойные - понятие растяжимое, я вот уважаю людей образованных - это более конкретно... — надрывно пробормотала я дрожащим голосом, лишь дополняя жалкий образ загнанного в угол зверька. — Так что скажешь по поводу ужина? Не против продолжить обсуждение там? — бодро и без тени смущения заявил он, отпрянув и приглашающе протягивая руку.