Lullaby

Никогда не могла понять, как у остальных людей получается работать, чинно сидя в кабинете. Ко мне настроение приходило лишь тогда, когда я забивалась в угол дивана с чашкой чая и ворохом бумаг, как и сейчас: я заползла на софу в холле, безмятежно потягивая терпкий душистый напиток и бегая глазами по тексту. Рядом умиротворенно мурчал чёрный пушистый котёнок. Мы подобрали его парой недель ранее, но имя для малыша никак не шло на ум. Шютце обнаружил его в гараже как-то утром, о чем доложил хозяину дома, зайдя в кабинет. Я любопытствующе прильнула к двери, слушая их разговор: — Так что с этим делать, герр... я решу вопрос? — Вы верно идиот! — выпалил Кеплер, широко зевнув. — Найдите для него что-нибудь, приведите в порядок. Он будет жить в доме, — в ответ на это шютце молча козырнул, стукнув каблуком, и я сдержанно усмехнулась. — Постойте, — окликнул шофёра хозяин дома, когда тот уже направился к дверям. — Не говорите Эрике, это будет сюрпризом. За окном стояла тихая и прекрасная декабрьская ночь, сияло над дремлющим городом полотно звёздного неба, неслись и таяли хвостатые кометы, взирая на людскую суету где-то внизу. Сквозь тихие, даже ласковые завывания ветра и мелодичный треск патефона до меня порой долетали обрывки телефонного разговора, который Вильгельм вёл в своём кабинете. Тем удивительнее в благодатной тиши этого вечера звучал взявшийся из ниоткуда неровный рев видавшего виды мотора. Я прильнула к ледяному стеклу, вглядываясь во мрак: по синему снегу тянулись длинные тёплые отблески лившегося из окон света, у крыльца, немного забуксовав остановился, подмигивая рыжими шашками, автомобиль такси. С заднего сидения вихрем выскочила тонкая чёрная фигура. — Мисс фон Рауш, — успело донестись до меня изумленное приветствие Ленни, и вскоре горничная уже стояла у меня в дверях, оповещая о прибытии подруги. Едва я дала одобрительную отмашку, Гретхен уроганом ворвалась в помещение, судорожно стягивая длинные перчатки и принося с собой уличную сухую прохладу. — Что-то случилось? — сдвигаю брови я, наливая вторую чашку согревающего имбирного чая. Подойдя к подруге я заметила, что лицо её мертвецки бледно, волосы растрепаны, а размазанный макияж и неровно застегнутая блуза лишь дополняли убогую картину. — Похоже я жду ребёнка, — выдавила она сквозь подступившие комом слезы. — Какой срок? Тебе нужна моя помощь? — Срок совсем небольшой, но что-то не так. Мне чудовищно больно, я больше не могу находиться дома, не могу сдержать криков. Если отец узнает - мне конец, когда сестра загуляла с парнем - он просто выставил её, — срываясь на вой пояснила она. Тронутая ужасной догадкой, я немедля начала осмотр. Оправдались худшие мои ожидания. — Беременность внематочная, — сбивчиво выдохнула я. — Тут поможет только опытный хирург. — А ты? Ты же врач, Эрика, сделай хоть что-то! — было видно, что ей огромных трудов стоило удерживать себя в сознании. — Я никогда не вела практику, я лаборант, а не врач, — сдавленно бормочу, едва не срываясь на крик. — Разве твой чёртов Монте-Кристо не может сделать хоть что-то? У него точно есть деньги, связи... — Да, — помявшись ответила я, опрометью вылетев из комнаты. Я ошарашила Вильгельма своим появлением, вырвав у него из рук трубку и положив её, нависнув над ним. — Мне очень нужна ваша помощь! — опережаю любые вопросы и недовольства. Вильгельм сложил руки замком, показывая готовность слушать, — У моей подруги большие проблемы. — Какого рода проблемы, Эрика? — шумно выдохнув, я вкратце обрисовала ситуацию. — Почему она не сказала семье? Почему не обратилась в больницу? — неодобрительно хмыкнул мужчина, вальяжно гуляя взором по потолочной фреске. — Да что вы несёте, глупый человек? — с безнадегой вгляделась в него я, неосторожным движением скинув со стола несколько бумаг. — Счёт идёт на минуты! — Вильгельм, пристыженный непоколебимым доводом, принялся трещать телефонным колесом, набирая номер. — Прикажи готовить машину, — бросил он мне, прикладывая к уху трубку. Рождественское утро выдалось на редкость погожим: на ядовито-голубом небе бессовестно сиял белый диск солнца, вот только Грет, так любившей ясные деньки, теперь до этого не было никакого дела. Хирургически яркий свет покрывал тенями бледное юное лицо девушки в обрамлении белых, как и её кожа, роз. Несколько десятков сонных людей переминались с ноги на ногу, напоминая стайку чёрных грачей на снегу. Худая женщина с бесцветными волосами - мать Грет, заполняла прозрачный воздух безутешным воем, заставляя окрестных птиц испуганно покинуть сиротливые голые ветви. Отец Грет решил не присутствовать, догадавшись, по видимому, о сути произошедшего. Он же велел соскаблить с надгробной плиты фамилию фон Рауш, оставляя только одинокое "Гретхен" на тёмном камне. Вместе со скромным гробиком тонули в промерзшей серой земле последние отзвуки моей звенящей беззаботной юности. — Мне очень жаль, — хрипел в трубке пожилой мужской голос. — Вы сами понимаете, очень запущенный случай. Я сделал все, что доступно современной медицине, но было слишком поздно, — я, неспавшая толком вторые сутки, щурилась от утренних лучей, нервно наматывая на палец спираль телефонного провода. — Эти ваши глупые законы, черт побери, какое самодурство, — выплюнул собеседник. — Не стоит, герр. Это уже не поможет. — Ваша правда, — печально согласился голос по ту сторону. — Берегите себя, милая девушка, — шумно выдохнул старик, прежде чем раздраженное мигренью сознание оглушили короткие гудки. По словам шютце, он на всех парах несся к швейцарской границе, но на заставе возникли вопросы к его документам. Оказывается, не хватало какой-то глупой печати, закон об использовании которой вступил в силу пару дней назад. Прошло не менее часа, прежде чем начальник заставы, преодолев все уровни бюрократии, достучался до нужного номера, подтвердившего разрешение на выезд. Отец Грет, узнав об инциденте, впал в ярость - уже на следующее утро, когда судьба бедняжки все ещё была под вопросом, он примчался на виллу и, едва заметив Кеплера, попытался схватить того за грудки. Сложно было не находить эту картину забавной, несмотря на всю трагичность: приземистый, плешивый и полный как печь, с выступившими на раскрасневшемся опухшем лице венами - штандартенфюрер фон Рауш прицепился к невозмутимому Вильгельму, как злобная блоха, глядя на того снизу вверх. — Твоих рук дело, стервец? — ревел мужчина, срываясь на фольцет. — Настоятельно рекомендую вам убрать руки от старшего по званию, — утомленно вымолвил Кеплер, глядя где-то над его головой. — Да я тебя... — Рауш отпрянул, неумело закопошившись сальными пальцами в кобуре, которая на его же счастье оказалась пустой. — Твой водитель вывез её из страны, какого дьявола? — не унимался приземистый толстяк, наворачивая круги по залу и периодически спотыкаясь о мебель. — Лучше бы эта маленькая дрянь сдохла, чем подвергла меня в который раз такому позору! — В чем-то вы даже правы: лучше не жить вовсе, чем жить с отцом вроде вас, — отозвался Вильгельм. Немного поплевавшись желчью, фон Рауш таки уехал, поджав хвост. Раньше его выходки казались мне почти забавными и в целом безобидными, только сейчас я осознала всю их фатальность. Он, подобно церберу, не стеснялся сажать Грет под замок и раздавать пощечины, если находил среди её вещей письма, подписанные мужским именем. Он же маниакально контролировал каждую копейку её расходов, что и заставило бедную девушку в который раз прийти со своей печалью именно ко мне. "Прецедент" - подумаете вы, а мне придётся раздосадованно покачать головой. Только в тот момент я ощутила свою редкую удачу - вырасти в семье крайне демократичной. Чуть ранее казалось даже, что рёв культурной революции звонким голосом дерзкого джаза, стуком каблуков, шелестом атласа неприлично коротких платьев и сиянием улыбок кудрявых короткостриженных девушек с красной помадой сметёт, сотрёт в порошок анахронизмы вроде Рауша с их иррациональными и зашоренными идеями, что погибнет авторитаризм и невежество, как умирает мрак под напором светающего неба, но буря перемен лишь глухо ударилась о непреступную стену под названием "национал-социализм". Обещая землевладельцам повысить аренду, а крестьянам - наоборот снизить, обещая консерваторам возвращение к "старым добрым вечным ценностям", а свободомыслящей молодёжи - зарождение чего-то нового и доселе невиданного эта тень с тысячами лиц ползла по фешенебельным бульварам столиц и грязным закоулкам городишек, взыгрывая на самых низких и грубых человеческих чувствах. С плаката вам улыбается мускулистый рабочий, а с трибун отмахиваются чинные господа в шелковых фраках, по улицам восторженно маршируют колонны подтянутых весёлых юношей, а принимают это шествие невзрачные живые мумии, хмуро исходясь тленом, и почему-то эта каррикатурная дисгармония не смущала совершенно никого. Я сначала не узнала Отто, подошедшего ко мне и Эмме после церемонии. Его лицо сделалось землянисто-серым, под глазами залегли глубокие круги. Он был непривычно тих и робок, предлагая подвезти нас. — Я хотел жениться на ней, — просипел парень, недвижимо глядя перед собой на монотонные пейзажи зимней дороги. Красная крупица рокочущего форда пробиралась сквозь мёртвое белое безмолвие. — Серьёзно? — вздернула брови Эмма. — Тогда ее постигла таки ещё не самая худшая участь. За окном мельтешил сосновый лес - сине-серый, холодный, безжизненный. Седые тени, как бы я не отмахивалась, складывались в лицо подруги, выражавшее то ли бессилие, то ли насмешку. Я представила это лицо безмятежным на фотографии в уютном доме: она держала скромный букет, сияя невинной улыбкой. Рядом восседал Отто, поглядывая на неё влюблёнными глазами из-под прядей непослушных волос, и вот стояла эта полувыцветшая фотография на камине, дополняя тихий и скучный семейный интерьер, лилась под тонкими пальцами Грет фортепианная мелодия, молодой мужчина увлеченно читал, протянув ноги к огню и наслаждаясь музыкой, резвился на пушистом ковре румяный ребёнок, наполняя простор комнаты заливистым смехом, нежно пела метель, заставлявшая этих троих ещё раз порадоваться, что они есть друг у друга. Это всё непременно было, но где-то там, в бесконечно далёком параллельном мире, а мы были здесь, плутающие среди сумерек, и под одиноким темным камнем с безликой надписью "Гретхен" нашло вечный покой леденеющее настрадавшееся тело. Ухо резало эхо стука каблуков в покрытом тенями холле, пока я подбиралась к лестнице и оставляла за собой цепочку влажных следов. Одна ступень, другая... Обессиленно падаю под грузом тёмной тяжёлой одежды, кладу голову на сложенные на ступень сверху руки. Темная гостиная торчала верхтормашками сквозь линии перил, я почему-то нервно усмехнулась. Силуэт Кеплера, укутанный в светлый стеганый халат, бесшумно спустился со второго этажа. Я чувствовала затылком его взгляд, но не понимала, каков он - сострадательный, укоряющий, виноватый. Он с шумным вздохом подхватил моё обмякшее тело, чтобы приземлить на высокую кровать. Мужчина трепетно и осторожно, словно боясь издать лишний шорох в воцарившейся тишине, развязал вымокшие шнурки на ботинках, расстегнул увесистые крючки пальто, откидывая его куда-то на кресло. Он склонился надо мной, принимаясь за пуговицы длинного шерстяного платья, подол коего вымок и обжигал щиколотки холодом. Краем глаза я видела его лицо: сосредоточенное, спокойное, немного даже умиротворенное. Сползло вниз платье, за ним и толстые вязаные чулки, а я все так же лежала, разглядывая едва заметные разводы на старой желтоватой лепнине. Кеплер приподнял меня и накрыл одеялом, как ребёнок, укладывающий в кроватку любимую куклу. Он замер, подавшись губами к моему лбу и закрывая обзор широкой шеей. Я, встрепенувшись, в ужасе отпрянула, отползла назад, сминая одеяло и ловя испуганный взгляд мужчины. — Вы больше никогда ко мне не прикоснетесь, — сипло выдала я. От долгих часов на морозе горло нещадно саднило. Пожалуй, я выглядела кошмарно - взъерошенная растрепанная прическа, красные от недосыпа глаза, гримасса абсолютного отвращения и безумия. — Никогда, никогда, никогда... — повторяла, словно заведенная, вцепившись вытянутыми вперёд руками в отвороты халата Вильгельма. Мой голос постепенно стихал, превращаясь в еле различимый лепет. Пространство для маневра было исчерпано, когда он вновь приблизился, прижимая меня к груди и гладя по волосам. — Я никогда тебя не трону, если ты сама того не захочешь, — прошептал он, склонившись над ухом. — Если тебя это успокоит, тебе не грозит подобная участь. — Глупости. Никто не застрахован. Люди вроде тебя ведь решили, что имеют монополию на чужие жизни. Тебе нравлюсь не я, а власть - что бы не случилось, ты выйдешь сухим из воды. Это вам, мужчинам, не грозит подобное, — от моих слов он ощутимо напрягся, — О чем ты хотел сказать? — помедлив спросила я, выдавая заинтересованность. — В юности я работал на рыбацкой лодке. Холод и жара, постоянные болезни и травмы - это подпортило мне кровь, не обойдя стороной и репродуктивное здоровье. Женщины дважды покидали меня, узнав об этом, — он криво и болезненно усмехнулся, и я отстранилась, поднимая взгляд. Я поразилась тому, насколько он был тронут произошедшим - красивое ровное лицо осунулось, щеки клочками покрыла щетина, кожа была серовато-прозрачной, а глаза блестели влагой и усталостью. — Почему тогда все это... — я не успела договорить, занимаясь свистящим кашлем. — Если у национал-социализма и есть идея, то она такова: постепенное оскотинивание, превращение людей в податливую массу, готовую ко всему. Массу, среди которой люди вроде вас будут ощущать себя новыми плантаторами, новыми конкистадорами, горделиво оставляя за собой привеллегию думать, лишая её всех остальных. Приятнее быть умным среди дураков, — выпалила я, и лукавый взор скользнул по его груди, уперевшись в колючий подбородок. — Наступает момент, когда нету обратного пути. Тебе проще, ведь я - антагонист этой истории, я пожимаю руки, что дёргают за ниточки. — Зачем вы это начали? Вы не похожи на корыстолюбца... — Я им и не являюсь. Начав работать на партию, какое-то время я работал в убыток. Я просто верил, что когда-то там обязательно будет идеальный гуманный мир, лишённый пороков, но не здесь, не сейчас. Я решил, что хочу сделать все возможное, чтобы хоть кому-то стало хоть чуточку легче, и согласись, сложно спорить: кое-что все же получилось. — Осознанно или нет, но вы превращаете людей в стадо. Гады вроде безмозглого Рауша - ваша публика. — Путь к мудрому и справедливому обществу, избавленному от пошлости, мещанства и шкурничества - долгий путь, но живём мы здесь и сейчас, и кто вокруг нас? Они жестокие, тёмные, ленивые. С ними разве получится иначе? — Но вы даже не пытались иначе! — перебиваю я его, разразившись очередным приступом кашля. — Так, — отрезал он, вставая и поправляя пояс халата. — Я прикажу сделать чай и суп. Пожалуйста, не напрягайся, — уведомил меня он, поспешив скрыться за скрипучей дверью, оставляя за собой смердящую незавершенность. "А вдруг было что-то правдивое в его словах?" - я встряхнула головой, словно стремясь сбросить эту назойливую мысль. Подобное порождает подобное. Пройдут годы, и редкие энтузиасты превратятся в дряхлеющих бюрократов, принося с собой в мир будущего чудовищный кадавр этой машины насилия и подавления. Несколько лет, быть может десятилетий - и останется только зловонный информационный пузырь, кишащий, словно мухами, старыми самодурами, уверенными в непогрешимости и святости своих идей, словно бы ничего другого и нет на свете, словно бы вся история человечества является прелюдией к их ничтожным мелким жизням. Я отвлеклась на писк под высокой кроватью. — Малыш, как ты здесь? — тяну я руки к беспомощно вцепившимуся в покрывало котёнку. Будучи поднятым, он быстро устроился под моим бочком. — Придумала, — вымученно улыбаюсь я. — Назову тебя Грет.