Lullaby

Октябрь разразился хмурым тяжелым небом, когда мы прибыли в Мюнхен. Оркестр встречал поезд из Вены, пестревший вагонами первого класса. Таксисты и носильщики взбудораженно увивались за пассажирами, предлагая свои услуги. Плавно плыли в густом паре силуэты дам, благоухавших парфюмами и ванилью и кутавшихся в пышные меха от влажной стужи, вальяжно вышагивали за ними господа, не без удовольствия затягиваясь терпкими сигарами после долгой дороги. Среди плеяды возгласов трубы, флейты, смеха и возни я не сразу заметила отзвуки резких команд, эхо отчаянного многоголосого разношерстного воя. — Польские евреи. Их депортируют на родину, — пояснил Кеплер, увидев мой встревоженный взгляд куда-то в сторону дальней платформы и припал к тлеющей сигарете. — Зачем? — вымолвила я, не в силах оторвать глаз от инфернального абсурдного зрелища. — Большинство из них - преступники и проститутки. Биржевые спекулянты, торговцы наркотиками, они все тут вне закона, скрываются от правосудия, — повел плечами он, словно объясняя надоедливому ребёнку нечто очевидное. — Так почему нельзя было провести расследование и выдать тех, чья вина доказана? — взглянула я на него снизу вверх, вопросительно сдвинув брови. — Это заняло бы слишком много ресурсов. Сотни сотрудников потратили бы десятки дней на доказательство того, что и так всем очевидно, пока прочие мерзавцы спокойно разгуливают, — я замотала головой в бессильной злобе, понимая, что спор бесполезен. — Да, знаю как тебя воротит сейчас из-за твоего юношеского максимализма, — ухмыльнулся он, выпуская сизые облака тонкими губами. — Евреи, как и например цыгане, проживают компактно в своих общинах по одним им ведомым правилам и законам, — его голос, казалось, растворился в поволоке сигаретного дыма, когда мои глаза выцепили из пестрой взмолившейся толпы, подгоняемой бестактными выкриками, знакомый силуэт. Профессор Гольштейн пытался справиться с напором людской массы, неловко придерживая одной рукой шляпу, а другой - прижимая к груди небольшой чемоданчик. Вот чей-то неосторожный жест окончательно лишает пожилого мужчину опоры и он тонет в людском океане, пока по грязной сырой брусчатке платформы разлетается множество бумаг и тетрадей. — Они отгораживаются от всего мира, неприветливы к чужакам, — картинка платформы прервалась душным зданием вестибюля, и голос Вильгельма вновь ударил набатом по моей голове, возврвщая в чувство. — Зантмают наши рабочие места, наши места в школах и университетах, устанавливают там свои порядки и по совершенно непонятным причинам считают себя исключительным, избранным народом. — Никого не напоминает? — бесцветно спрашиваю я. — Это бездомный народ, у них нет чувства родины, чувства верности и преданности, и это сказывается и на их поведении, и на их культуре. Народ бродяг... — А разве француз, немец, да кто угодно иной не может оказаться бродягой? И что в этом вообще плохого? — перебила я его, но тут же осеклась, буквально зажав рот мужчине кружевной перчаткой, желая прервать малоприятный и бессмысленный диалог. — От такого не знаешь, чего ожидать, — с нервной усмешкой буркнул он сквозь мои пальцы. Этот спор, казалось, был одним из многих, что порой случались между нами, по крайней мере, я отчаянно пыталась убедить себя в этом. Наступило странное время: эфемерные размышления и замки из облаков обрели вполне физическую форму. Грязную живую и смертную физическую форму. Вот оно - на первый взгляд совершенно глупое и нереальное действо, похожее то ли на злую шутку, то ли на бредовый лихорадочный сон, не имеющее ничего общего с нашим благополучным цветущим миром. Прошло несколько дней, когда я, решив отвлечься, отправилась в Штутгарт за покупками. Губы тронула болезненная кривая улыбка, стоило мне взглянуть на знакомые места и вспомнить, как плыла по этим улицам под руку с хохочущей Грет, и происходило это всего год назад. Вместо лоска и приветственных гирлянд, многочисленные лавки, мастерские и бутики, вытянувшиеся вдоль тенистых бульваров, встречали меня сиротливой пустотой и завываниями ноябрьских ветров в острых осколках. Хмурые дворники, погруженные в свои мысли, как ни в чем не бывало сметали с тротуаров груды режущего слух надрывным звоном стекла вперемешку с фантиками и опавшими листьями, превратившимися под напором сотен ног в неразличимую бурую кашу. Порой из-за трепещущих занавесок за разбитыми стеклами таращились на меня и пустоту улицы любопытствующие детские лица, однако через миг появлялись расторопные няньки и матери, с укором в невыспавшихся глазах задергивающие портьеры. С таким же укором взирали в обе стороны от редких сохранившихся витрин жёлтые звезды, наспех выведенные дрожащей рукой. Я остановилась напротив одной из таких витрин и вгляделась в свое тёмное размытое отражение: изумрудная шляпка с пером, что так хорошо сочетается с моими волосами, заметный, но не вульгарный макияж, приталенное пальто с увесистым меховым воротником, доходящим едва ли не ло ушей, лицо было не разглядеть - жёлтая звезда закрыла его. Нет, не эта девушка заглядывала в эту шляпную лавку годом ранее. Кто-то другой, успевший стать чужим, стоял по ту сторону, где лучился июньский свет, подрагивали неаккуратные рыжие косы, ползла стрелка на чулке, а ей, незнакомке, не было дела - она смеялась и шутила в окружении таких же беззаботных невинных лиц. Внезапный порыв ветра заполз под юбку, покрыв кожу мурашками, взметнулся между мной и витриной - порталом в какой-то иной мир небольшой вихрь из палой листвы и уличного мусора. Я тряхнула головой, словно бы отмахиваясь от назойливого наваждения, и застучала высокими каблуками по тротуару. Изо дня в день засыпая я представляла, как могла бы оказаться среди них, как я вынуждена была бы покинуть свою теплую уютную кровать, свой привычный старый дом, своих друзей, свои дела и мечты, потому что образ жизни - мой или некоторых моих соплеменников показался кому-то подозрительным. Кому-то вроде фон Рауша, наверное. Как хватала бы я воздух, подобно выброшенной на сушу рыбе, пытаясь не погибнуть в обезумевшей толпе, как бредила бы в полумраке переполненного вагона, как встретилась бы с холодностью и недружелюбием на польской границе, которая вовсе не спешила меня принимать. Что надо для этого ужасающего сценария, поражающего своей антиутопичной жестокостью? Всего лишь одно - чтобы звали меня, предположим, не Эрика, а Саломея. — Рика! — улыбнулся мне он из-за миниатюрного фотоаппарата, издавшего щелчок. Миг - и негатив на веки вечные сохраняет в себе немного смазанную улыбку, довольный прищур, крапинку подтаявшего пломбира на кончике носа. За необъятным панорамным окном кафе сияли лоском Елисейские Поля, где-то на горизонте виднелся величественный ажурный силуэт Эйфелевой башни. Отвожу взгляд, любуясь пейзажем и вновь слышу бодрый щелчок. Я неспешно переставляла босые ступни по раскаленному высокому бордюру, а Вильгельм, участливо подхвативший мои неудобные туфли, придерживал подрагивающую руку, уберегая от падения в клумбу. На него порой больно сложно смотреть - полуденное солнце, отраженное от сшитого по фигуре льняного костюма, резало глаз. Город же отнюдь не производил ощущение поверженного - он пышно цвел атмосферой нескончаемого праздника. Солдаты и чиновники считали за редкую удачу быть откомандированными сюда, для многих это место стало неплохим вариантом отпуска, поэтому улицы французской столицы вмиг окрасились готическими шрифтами, знакомыми лозунгами и лицами, из репродукторов и кинотеатров чаще доносилась резкая безапеллятивная немецкая речь, чем невнятно плывущая французская, а столичные бордели предлагали скучающим героям все вообразимые увеселения и наслаждения. За этим обманчивым сиянием было едва ли возможно разглядеть образ жизни и образ мысли французов, и поэтому с подачи Кеплера мы, переодетые в аккуратные, но достаточно тривиальные костюмы и щебечущие на любом языке мира кроме немецкого, пустились в яркое путешествие по контрастам этого города - города моего детства. Я смотрела на бег тени от велосипедного колеса по неровностям старой брусчатки и лишь иногда поглядывала на Вильгельма, который налегал на педали, чтобы шутливо обогнать меня и заставить тем самым поднапрячься. Наши безмятежные каникулы утекали, как песок сквозь пальцы, и я жадно ловила ветер, солнце, щекотание травы. Ловила каждую минуту, так как уже чувствовала, что буду вспоминать это время, как одно из лучших в моей жизни. Я - озорная девчонка-беспризорница, он - соседский мальчишка, и вот мы вместе лежим в свежей влажной траве, разглядывая силуэты облаков, ставим старую затертую пластинку в музыкальном автомате кафетерия, целуемся во мраке кинотеатра, скрывашись за бархатными спинкам кресел. Я упоенно радовалась этой уникальной возможности - попытаться пожить чужой жизнью, пока не надоест, и снова в путь, снова в большой мир. Упрекните меня, ваше право, но мне нравилось быть актрисой, смотреть на мир чужими глазами, покидать себя и взирать со стороны. Это была не первая наша подобная пьесса: в Варшаве, Осло, Копенгагене, Вене, Праге... Словом, везде разворачивался бродячий иммерсивный театр из нас двоих и мира вокруг. Помимо приятного, крайне полезное, скажу я вам, занятие. Кеплер уважал строгость и лаконичность цифр, но высшим пилотажем, неотъемлемой частью составления социального портрета нового подданого Рейха являлось время, проведённое под маской. Он, занимаясь пропагандой и общественными связями, виртуозно улавливал атмосферу ситуации, её уникальный оттенок, для описания которого не хватало никаких слов. — И как тебе французы? — спросила я, заползая на грудь мужчины, безмятежно лежавшего на песке у глади небольшого пруда. — Внешне - приторно-лебезящие, а за глаза - плюются, — слегка повернул ко мне голову он, щурясь от безжалостного июльского солнца. — Мне кажется, что все официанты и портье так делают. — Все официанты, все портье, и все французы по отношению к нам - немцам, — торжествующе скандировал он. — Имеют право, это ведь не они пришли на чужую землю со своими порядками. — Пришли бы, если бы силёнки позволяли... — шумно выдохнул Кеплер, надвигая на лицо шляпу. — И чужие порядки - это громко сказано. Мы не в Персии и не в Индии. Между нами и ними, если посмотреть на образ жизни и ценности, никакой разницы. Помнишь, это как про футбольных фанатов - отличается только расположение цветов на флажках. Разделяй и властвуй. Их десятилетиями взращивали в ненависти к нам - немцам, а какова причина - вряд ли кто-то из них внятно ответит. — Зато у вас этот ответ несомненно припрятан... — А как иначе? — усмехнулся он, поднимая на миг шляпу и ловя мой взгляд. — Между правящими кругами двух стран существует конфликт по причине раздела сфер влияния в рейнском бассейне, Страсбурге и, самую малость, в Африке с её алмазными копями. Мы, несмотря на низкий старт, достойно тянули лямку, — он многозначно замолчал. — До не столь давних событий. — Но сложно спорить с тем, что местное население сталкивается с насилием и неудобствами. — Какими же? — Примеров много - от комменданского часа до реквизиций. — Небольшие издержки. Скоро все уляжется. Я внезапно подпрыгнула, взбудораженная пришедшей в голову идеей. Как же я раньше не додумалась посетить дом бабушки? Она имела особняк в пригороде. Не знаю, осталась она тут или уехала, но в любом случае надо проведать это место. Я не спешила делиться своим планом с Кеплером, чтобы иметь возможность сложить максимально непредвзятое мнение о том, что увижу. Я с предвкушением провожала взглядом яркие летние пейзажи, порой потревоженные редкими, словно случайными воронками от авиабомб. Вот они - знакомые с детства ворота, успевшие самую малость замшеть и обсыпаться, вот он - сад: все такой же бесприкословно ухоженный, не ровня нашему - баденскому. Бабушка крайне педантична в вопросе содержания хозяйства, правда стоило мне покинуть автомобиль и подойти ближе - вся идиллия разлетелась в щепки, как истлевшее дерево под ровным ударом топора. Через распахнутые окна хватали ветер засаленные рваные занавески, на веранде с изящными коваными перилами то там, то тут были вытянуты верёвки с выстиранным с разной степенью старательности солдатским бельём, но главное - это звуки. Настоящая оргия, бал у Сатаны - стонала поврежденная пластинка, надрывалась расстроенная гитара, лился несдержанный пьяный хохот и поросячьи визги. Я аккуратно погрузилась во мрак холла, брезгливо продирая себе путь сквозь весящее всюду белье случайной палкой. Дом, прежде до невообразимого ухоженный и строгий, было не узнать: косо и страдальчески поглядывали на меня со стен полотна, многие из которых были порваны, пол услан объедками, осколками и неразличимой смятой тканью, в которой я порой с ужасом угадывала нечто знакомое и тут же старалась об этом не думать. Я аккуратно, словно бы квартирный вор, пробиралась в бальный зал, из которого и разносилась какофония. — Madame, — на распев буркнул пьяный обнаженный по пояс мужчина, внезапно вывалившийся из двери и тут же сползший по стене, обдавая меня кислым смрадом и липким взглядом. Я рывком открыла дверь, знакомясь с ужасающей картиной: в перемешавшихся запахах дешёвых солдатских сигарет и дорогого бабушкиного табака скакали и ползали десятки потных тел, бились о мраморный пол бокалы, подошва порой липла к застарелым лужам неизвестного происхождения, вызывая очередной приступ тошноты, десятки хмельных глаз то и дело цеплялись за мой силуэт, заставляя поморщиться и понурить голову, разбросанные по углам мышино-серые солдатские шинели перемешались с фривольным дамским бельём. Я вырвалась на улицу, жадно глотая воздух и давая волю слезам. Помню, была на удивление снежная зима для этих краёв. Дома заносило под самую крышу, заставляя обитателей лишь ждать спасение из ледяного плена. Я бесцельно бродила по комнатам, жадно цепляясь слухом за трудноразличимое прерывистое шипение радио, перебиваемое воем метели. Замираю на пороге дедушкиного кабинета, обставленного по периметру высоченными, под самый потолок, стеллажами. Висит лёгкая терпкая дымка, испускаемая его старой трубкой. Он сосредоточенно выводит что-то на огромном листе, щурясь за толстыми линзами очков и иногда покручивая ручку приёмника. — Бабушка звала вас к ужину, — говорю я, опираясь на косяк и жадно вдыхая доносящийся из столовой аромат наваристого супа. Дед улыбается, неспешно вставая со своего места, потрепывает меня по короткостриженной голове и уводит. Нырнув в бессмысленно жестокие воспоминания, я слишком поздно заметила появление незнакомца. Тот подошёл со спины, оглушая неровной шаркающей походкой. — Madame не хочет повеселиться? — икнув тянет он, впиваясь влажными пальцами в мои бока. Толкаю хама в грудь и перемахиваю через перила, ибо тот своим грузным силуэтом преграждал путь к лестнице. Надрывно трещит от этой внезапной физкультуры шов на платье, каблуки предательски проваливаются в рыхлую почву, вызывая несколько неловких падений на сырую землю. Незнакомец, нисколько не озадаченный случившимся, устремляется за мной, вновь хватая, как беспомощную лань, и хищно зарываясь смердящей небритой физиономией в растрепавшиеся волосы, спешно срывая с одежды оставшиеся пуговицы. Я пытаюсь дотянуться до уха, дабы прокусить и тем самым вывести соперника из игры, попытаться выбить себе шанс, но этого не потребовалось: крепкая рука, взявшаяся словно изниоткуда, отрывает от меня пьяного гада, тут же награждая размашистым ударом в челюсть. — Спасибо, Мильх, — отдышавшись бормочу я, потирая ушибленные места, которые скоро неминуемо окрасятся синим от грубых прикосновений мерзавца. Париж и впрямь полон контрастов.