Lullaby

Покрытый плотным слоем грязи мерседес то и дело пробуксовывал в мартовской распутице, пересекая израненное множеством снарядов поле. Уставший взгляд холодных потухших глаз следил в окно за несменяющейся картиной низких облаков, чёрных от поволоки дыма и безжизненной земли под ними. Я взглянула на него - мужчина зябко кутался в пыльную видавшую виды шинель с погонами капитана, подперев подбородок кулаком с увесистым перстнем. Над вытянутыми в нитку обветренными губами нависали старомодные усы. Восковой недвижимый взгляд замер где-то на границе пасмурного неба и бесплодной почвы. Я поджала к груди бледные ноги, пестревшие ссадинами и синяками под тонкими рваными чулками. Его сухая теплая ладонь успокаивающе опустилась на мои лодыжки. Глядя на своего попутчика я недоумевала. Передо мной сидел какой-то скучный, серый, тривиальный мужчина, на которого я при обычных обстоятельствах поленилась бы и голову повернуть. Что стало с тем ослепительным гордым человеком, на которого было страшно поднять взгляд? Куда делся тот обворожительный красавец? А был ли он вообще когда-то? Автомобиль затормозил у замшелого крыльца полуразрушенного фахверкового здания, которое торчало особняком посреди поля. Дворники с противным скрежетом размазывали по лобовому стеклу редкий морос. — Приехали, — проскрипел в такт открываемой двери утомленный голос Мильха. Кеплер отбросил измятую сигарету и выскочил из машины, зачавкала под его высокими сапогами жирная грязь. Через пару секунд мне была участливо протянута рука в чёрной кожанной перчатке, помогая преодолеть слякоть. Здание сельской церквушки встречало опустошенностью: гнездились под разрушенными бомбой сводами маленькие юркие птички, пол нещадно прогнил и норовил провалиться от каждого неаккуратного шага, высокие стены превращали помещение в пустой колодец, на дне которого оказались трое: хмурый сонный капитан, худощавая девушка в накинутой на плечи чёрной шинели с сорванными погонами, немолодой солдат, нервно теребивший автомобильный ключ. Совершенно абсурдно и до слёз безумно выглядел в этой картине покинутости и уныния пастор: он стоял у разрушенной ризницы в сияющей чистотой рясе, вымученная улыбка тронула его гладко выбритое лицо с аккуратным золотым пенсне на переносице. — Анна, готовы ли вы взять в мужья этого мужчину? — речь его была лаконичной, но не спешной, самую малость даже торжественной. — Капитан, готовы ли вы взять в жёны эту женщину? — я вздрогнула от шума вспорхнувшей стайки птиц где-то под покосившимися сводами и моя ладонь выскользнула из ладони Вильгельма. Звякнуло и покатилось по полу крохотное колечко. Все утомленно наблюдали за его медитативным бегом, пока то не застряло меж двух старых половиц. — Да, — наконец ответил Кеплер, подобрав кольцо и аккуратно надев его на палец моей дрожащей то ли от волнения, то ли от сквозняков руки. Он делал это с ловкостью бывалого медика: все тревожные процедуры стоит проделывать так быстро, чтобы пациент не понял даже, что произошло и не успел распереживаться. Вспышка - и сухой прямоугольник сохранил черно-белое изображение: широко распахнутые глаза девушки, облаченной в безыскусное светлое платье. В её руке, на которой сверкнуло от вспышки тонкое колечко, был зажат скромный букетик подснежников. Рядом стоял высокий мужчина в полевой форме, на суровом и уставшем лице которого, однако, на веки повисла загадочная довольная улыбка. В полуразрушенной католической церквушке где-то в разоренном Вюртемберге были обвенчаны православная княгиня Эрика Кшечевская, она же "Анна", и лютеранин бригадефюрер СС Вильгельм Кеплер, он же "капитан", но о новом союзе не расскажут ни пахнущие краской первые полосы, ни восторженно лепечущее радио, только старый колокол застонет чугуном, оповещая опустошенные лощины об этом событии. Тлела лучина, покрывая тенями скудное убранство ветхого крестьянского дома. С редких выцветших фотографий взирали на меня чужие лица, такие скучные и безмолвные. Лица, что провели в этих неприветливых стенах не один десяток лет, что плакали и смеялись тут, что вынужденны были уйти, унося с собой всю жизнь и тепло из этих стен. Моего плеча, скрытого тонкой грубой бязью платья, коснулась большая теплая ладонь. Я накрыла её своей - холодной и дрожащей. Блеснули в полумраке два металлических огонька. Вильгельм медленно расплетал мои косы, проходясь по локонам щербатым гребнем, чтобы потом перекинуть густую рыжую копну на плечо и припась сухими губами к тонкой шее. Я шумно наполнила лёгкие воздухом, задрав голову. — Всё в порядке? — встревоженно прошептал он над самым моим ухом. — Это все твои усы, они колются! — сдвинула брови я, повернувшись к нему лицом и шутливо стукнув по груди. — Сейчас так надо, — пожал плечами Вильгельм. — Значит пока надо - я тебя ближе чем на метр не подпущу, — отступила я, показывая серьезность намерений. — Разве не хочешь легитимизировать наш союз? — в его утомленных глазах пробежала тень лёгкой улыбки. — А тебе предыдущих девяти лет не хватило? — наигранно надуваю губы, отступая ещё на шаг. — Я обязательно это сделаю, когда ты будешь нормально выглядеть, — заставляю себя изобразить самое беззаботное выражение лица из возможных, но вновь просквозившая холодность в глазах напротив не оставила мне шанса. — Вынужден сказать, что другого раза может просто не случиться, — выдохнул он, виновато отведя взгляд. Я делаю шаг вперёд. Он тоже. Ноги обращаются в вату, дыхание предательски срывается и я невольно пускаю корни в скрипучие старые доски. Увидев это, он делает второй шаг, оказываясь ко мне вплотную. Я взволнованно поднимаю руки и тянусь к пуговицам его фальшивого серого мундира, на уровне глаз напоминает о себе призрачным блеском тонкое кольцо, заставляя мир вокруг потерять чёткость линий и черт. Он проводит тыльной стороной ладони по моей впалой щеке, смахивая скупую слезу. — Не бойся, я буду хорошим мужем, — слышится где-то сверху горький шёпот и я ощущаю пылающим лбом влажное касание его губ. Утренняя прохлада неприятно заползала под дрянное платье из грубого льна и сальную наспех накинутую шаль. — Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, Der täglich sie erobern muß¹, — вымолвил он едва шевелящимися бледными губами, стоя у порога и ловя мой тревожный взгляд. Я всячески старалась не смотреть в его глаза - слишком много ядовитой боли плескалось в их синеве, — Фауст... — поспешил пояснить мужчина. — Да, знаю, — с толикой сонного раздражения отозвалась я. Силуэт чёрного мерседеса медленно, но верно пробирался сквозь ледяной туман, становясь в конце концов неразличимым. Я осела на крыльце, вжавшись спиной в холодный камень стен, игнорируя подступающую белую мглу, поглащающую все цвета, звуки, чувства, оставляя на всем свете только меня и мои воспоминания под меланхоличные завывания сквозняков в старых стропилах. Обхватываю одной ладонью другую - так, как он меня держал, и туман участливо подбрасывает картины, заставляющие глаза намокнуть: мягкий июньский свет, какая-то глупая бодрая мелодия по радио, а он увлеченно кружит меня в загадочном танце, порой останавливаясь, чтобы покрыть поцелуями. Я с улыбкой вырываюсь, хлопая босыми ступнями по слегка прохладному полу виллы, с озорством прячусь в полупрозрачных занавесках, путаюсь. Он находит. Он распутывает, целует, подхватывает на руки и кружит, кружит, кружит... Кружит. От холода и бессонницы мысли превратились в тухлый кисель, и вместо того, чтобы течь ручьём, падали смрадными комками. Я поднялась и ввалилась в дом, занимаясь лихорадочным беспокойным сном. День, два, десять - в сущности не знаю, сколько это продолжалось, но была только бескрайняя полудрема сутки напролёт, где я, где он, где все живы и молоды, где пылает раскаленный гранит олимпийского стадиона, шепчется лесной океан Бергхофа, поростает лозой балкон на баденской вилле, на котором тёплыми вечерами призывно дрожит одинокий огонёк. Все ушло: ушёл в туман чёрный мерседес, словно неясный призрак, существовавший между сном и явью, ушло давящее серое небо холодного марта, ушла тревога и непонимание - очевидность грядущего исхода приносила странное мазохистское спокойствие. Я утёрла выступившую на лбу испарину - апрельский день выдался на редкость жарким, радуя благоуханием сирени и черемухи. После того, как Вильгельм отправился к американцам, мне удалось добраться до Гамбурга. Тут обосновалась старшая сестра Грет, вопреки воле отца вышедшая замуж за бакалейщика. В итоге она, изгнанная и проклятая, стала единственной из рода фон Рауш, кому удалось пережить войну. Она дала мне какую-никакую работёнку - помогать в лавке. Двое её сыновей погибли, последнего, младшего, призвали в фольксштурм, дочь вышла замуж и жила далеко. Не было такого дня, чтобы я засыпала и просыпалась без боли в спине и ногах. От постоянной работы ладони мои саднили, покрытые глубокими сухими морщинами, а разум находился в лихорадочном бреду, под механическое перебирание борохла в лавке подбрасывая яркие картины прошлого, которые время сделало похожим на какой-то чужой фильм. Не в первый раз я просыпалась от воя сирен воздушной обороны и звона мигрени в своей утомленной голове. Над сонным городом, погруженным во мрак светомаскировки, ревели моторы громадных бомбардировщиков, закрывая лунный свет могучими оставами. Я буднично натянула тонкие туфли на плоской подошве и прошаркала к двери, придерживая гудящую голову. Одеваться не требовалось - я давно уже оставила привычку спать в пижаме, слишком часто будили нас сирены. Прокрались сквозь тяжёлые шторы первые красные всполохи далёких взрывов, придавая расторопности. От ближайшего убежища меня отделял всего квартал, поэтому я позволила себе не переходить на бег, а просто мерять улицу широкими шагами. В ночную промозглость то там, то тут высыпали сонные силуэты, кутаясь в шали и свитера. Неспешную, почти вальяжную процессию ускорил сотрясший землю взрыв, заставивший с грохотом рухнуть одно из зданий в паре сотен метров. Толпа оживилась, загудела, замельтешила, улочка осветилась заревом. Я отчего-то замерла, повернувшись лицом к бесчинству фосфора - столб пламени, от которого меня отделяло казалось бы солидное расстояние, защипал лицо жаром. Это было последнее, что я помнила. Позже мне удалось обнаружить себя лежащей на животе и яростно зажимающей уши руками, прильнув грудью и подбородком к сырой холодной брусчатке. В голове тонко звенело и не было ничего больше: темнота и тишина, едкий коптящий дым затмевал сознание. Я открыла глаза - везде возвышались обугленные обломки. Оборачиваюсь кругом - бакалейная лавка, на втором этаже которой я и жила, была словно небрежно вырезана из городского пейзажа, обнажая звёздное небо. Машинально дергаюсь, пытаюсь встать неловким рывком и тут же падаю, будто схваченная кем-то за шиворот. Ужас и непонимание не сразу уступили место рассудку: мои длинные волосы были зажаты одной из глыб, отброшенных взрывом, и никакие усилия не помогали их освободить. Все ещё мучаясь оглушительным звоном, нащупываю осколок стекла и принимаюсь бодро чертить кривую линию у основания густой косы. Аки загнанный зверь, задираю нос, когда сквозь оглушительный звон в ушах проклевываются первые звуки - звуки ревущих моторов где-то сверху. Я чувствовала себя в ту минуту крохотной ничтожной букашкой, оказавшейся у ног чего-то огромного и могущественного, чего-то, что могло уничтожить одним случайным шагом и даже не заметить. Желтый свет в бомбоубежище мигал в такт содроганиям земли. Душный воздух наполнялся воем младенцев, причитаниями, молитвами и проклятиями. — Подонки! Такие из вас защитники? — яростно восклицала тучная женщина с младенцем на руках, безуспешно пытаясь сдуть прилипшие ко лбу чёрные пряди. — Мы-то? — вздергивал брови немолодой мужчина в шинели. Повязка на его руке была несвежей, как и одежда. — Мы рвали жилы до последнего! Это тыл, тыл всегда предаёт! Подобные вам все эти годы жили в покое и достатке, пока мы гнили заживо, и что теперь? Я прикрыла глаза, абстрагируясь от царящей вокруг суматохи. Надо думать о чем-то хорошем и лёгком, но о чем? Сами собой полились задорные мелодии Брамса и показались безмятежные пасторальные пейзажи, их сменили интерьеры отцовского дома, каждый дюйм которого намертво высечен в моей памяти, там же появился и Вильгельм - молодой и робкий, порой мелькавший по нашим коридорам подобно тени. "Einmal sehen wir uns wieder, und vielleicht schon übers Jahr Einmal sehen wir uns wieder, dann wird alles so wie es war Darum glaub' an unsere Liebe, mag auch noch so viel gescheh'n Denke immer daran: irgendwo, irgendwann, werden wir uns wiedersehen..." Знакомые лица, осадившие длинный ломившийся от яств стол, заливисто и беззастенчиво хохотали, и я вместе с ними. На плечи то и дело падали пестрые конфети, шипело шампанское, стучали каблуки в такт мелодии. — Господа! — привлёк всеобщее внимание один из собравшихся, встав на стул с наполненным до краёв бокалом в руках. — И милые дамы, — с театральной томностью добавил он, вызвав несколько сдавленных высоких смешков. — Поздравляю вас всех с наступлением нового сорокового года! — А что же вы нам пожелаете? — отозвался откуда-то хмельной девичий голосок. — Любви, мои дорогие, любви! — не медлив ни секунды ответил оратор, и зал наполнился звоном бокалов и аплодисментами. Я почувствовала, как ладонь сидящего рядом Вильгельма легла на моё колено. — За любовь? — подняла бокал я, повернувшись к нему. — За любовь, — отозвался нежным тоном низкий голос, звякнули наши бокалы и мужчина припал губами к тонкому краю. — И за то, чтобы мы никогда не поженились, — добавила я, прежде чем пригубить искрящийся напиток — Это ещё почему? — поперхнулся он. — Потому что брак и любовь несовместимы, — спокойно отвечаю я. — Спорим? — с улыбкой отозвался мой спутник — Спорим! — безропотно соглашаюсь, стукнув ещё раз своим бокалом его бокал. "...Denke immer daran: irgendwo, irgendwann, werden wir uns wiedersehen..."