Но ты скажи мне, почему?
Зачем другого ты отчаянно так любишь?
Неужто ты во тьме его души не различишь,
С каким блаженством он тебя погубит?
Чужие руки несли её обмякшее тело. Последнее воспоминание обрывками выпачканных в крови лоскутов собиралось в единое полотно. Шандра, обугленная, мёртвая, лежащая на полу хододной крипты, убитая собственным дедом в порыве гнева. Бишоп, держащий Каллисту за руку, входя в портал. Что-то пошло не так и её выбросило прочь от него, от отряда. Она приходила в себя посреди негде, и кто-то нёс её на руках. Это сон? Забвение? Смерть? — Не узнаёшь старого друга? — Загробный шёпот свистел в ушах, как порывы ветра на вершине горной гряды. Каллиста присмотрелась внимательнее, собирая остатки концентрации в пучок, направленный на незнакомое лицо: это нежить, теневая, древняя, могущественная. Синие языки пламени окутали пустые глазницы, череп без кожи и плоти говорил с ней. И как она должна узнать друга? Неужто Бивил? Предположение кольнуло в сердце, Каллиста мотнула головой в отрицании. Нет, такого не может быть. — Отняла у меня целый замок, а теперь не узнаёт? Деревенщина. — Гариус?! — Для тебя я Лорд Гариус. — Ты… Изменился. — Нравится? — Без перьев определённо лучше. — Да что ты смыслишь в моде? — Петушиной моде? Очевидно, ничего. Он развёл руки шире, и Каллиста провалилась на землю, приземляясь на филейные части. Останется синяк. Она пнула его по ноге, в месте, где стопа прилегает к поверхности земли — Гариус потерял равновесие и упал лицом в землю. Она пнула его под ребро, затем ещё и ещё, пока силы не кончились и она совсем не запыхалась. Тогда Гариус обхватил костями пальцев (всё, что от них осталось) её стопу и прижал к сердцу. Растопчет она его? Найдёт силы для последнего удара? — Зачем тебе это, Гариус? — Её голос, уставший, больше не звенел истеричными нотками, готовыми сорваться на крик. — Мне нравится тебе проигрывать. — Да брось, я не о том. Зачем ты воскресил Короля Теней? Ради бессмертия? Власти? Неужели ты хочешь жить вечно в мире, где кругом — людоеды, нежить и тирания? Где нет свободы и счастье от благ есть только у единиц? Где ты будешь каждый день бояться, что твои сегодняшние друзья обернуться завтрашними врагами? — Таким я вижу привычный, удобный для себя мир. Только в таком я и умею жить. В другом мире, в твоём — я никто. Погляди на мою силу теперь. Ей нет равных! — Гариус… Но ведь теперь ты не можешь целоваться. Для поцелуев нужны губы. Будь у него сердце, оно бы сейчас остановилось. Каллиста говорила о давно забытом и истлевшем в пучине жестоких веков. Да, вот почему она ему нравилась… Она так похожа на него в молодости. Когда-то и он был пылким юношей, и всё, что его волновало, был поиск родственной души, поцелуи на закате и рассвете, стихи, он даже пел! Теперь всё, что может выжать из себя мёртвая плоть, заложником которой он себя сам и назначил — шипение да загробный шёпот. И даже в этом она, Каллиста, расслышала бы ноты звона его души. — Приляг со мной рядом. Трава такая мягкая. — Ты же ничего не чувствуешь. — Нет, но… Я помню, какой она может быть. Она выглядит мягкой. Каллиста подумала пару секунд и прилегла с ним рядом. Гариус взял её за руку. — Это как плыть во сне. В них нет боли. И ощущения все ненастоящие, отражение реальных, воскрешённых в памяти. Во сне мы все как нежить, потому что мы и не живём. Наверное, пока мы спим, мы немножко мертвы. — Ты совершил то, что совершил, потому что был одинок? Чего тебе в жизни не хватало? — Смелости. Быть добрым означает раскрыть душу и отдать её на растерзание другим в надежде, что они так с тобой не поступят. Я не хотел так жить. Хотел всё контролировать. Я думал, если у меня будет власть диктовать другим, как им поступать (в первую очередь со мной), они не смогут причинить мне вреда. — А в итоге ты получил мир, где каждый друг другу враг и никому нельзя доверять. — Жаль, мы не встретились раньше. Ты та, кем я мог бы стать, будь у меня больше храбрости. — Бишоп тоже меня так называет. — Ты его любишь? — Это не твоего ума дела. — Да. Если подумать, меня это не касается. Он снова врал. Так часто врал себе, чтобы убедить, будто убивать — нормально, держать всех в страхе — сродни заслуженному уважению, что ему стоит еще одна большая маленькая ложь? Гариус повторил про себя: «Я не ревную её. Бишоп мне не конкурент. Он всего лишь следопыт из вонючей деревни». Каллиста не нужна ему. Так он говорил и говорил, а верить в это не получалось. Что он может ей дать? Поцелуи, без которых она зачахнет, как цветок в тёмной комнате? Дикую, развязную похоть? Он мало того что слишком стар для этого всего, так ещё и помер. Он нежить. Труп. И члена у него нет, даже фантомного, ведь он другой вид мертвечины, скелет, а не призрак. Так и выходит, всегда, на том пути, избранном им самим для себя. Можешь обрести что угодно, но обладать по-настоящему ничем не сможешь. Поэтому он сорвал цветок — ромашку — и вдел его Каллисте за ухо. А потом она проснулась на заднем дворе Утонувшей Фляги. Зло проникало в её душу незаметно, как бывает по капле стекает отрава в колодец через грунтовые воды. Яд не наполнит его до краёв, и всё же рано или поздно одна капля, и только она, одна единственная, станет причиной смерти всего поселения. Никто не заметит горечи в привкусе чая, не увидит во всплывших на поверхность водоёмов лягушачьих брюшках собственную погибель. — Где ты была? Мы так переживали! — Элани засеменила по комнате, встав с обитой шкурами тахты. — Не до тебя сейчас, погоди. — Каллиста отмахнулась от дружеского объятия, как от назойливой мухи. — Вы схватили его? Кого — отвечать не надо, был только один человек во всём Фаэруне, поимка которого волновала её прежде всего. После Короля Теней, разумеется. — Он у камина. Ищет в пламени проблески милосердной смерти. — Бишоп устало потёр переносицу. Их взгляды встретились, и только сейчас Каллиста испытала облегчение. Он жив. Знать это — лучше всего на свете. — Мне нужно разобраться с Амоном Джерро. Поговорим потом, ладно? — Я зайду к тебе. Треск брёвен в камине и кашель Джерро требовал её внимания, и Каллиста с Бишопом разминулись.