А народ да благоговеет пред Тобою, Боже, из рода в род,
пока луна и солнце светят.
Да будет царь как дождь, сходящий на скошенный луг,
как ливень, что земле влагу даёт.
Во дни его праведность да процветает
и мир остается прочным, как неизменный свет луны.
— Псалом 71:5-7
Чонин закрыл ноутбук и с плохо подавляемым зевком стал наблюдать, как поезд приближается к центральному вокзалу Пусана. Он был измотан, и, к сожалению, винить в этом мог только себя. Возможно, ещё Хёнджина, но в основном лишь себя, потому что именно он настоял на том, чтобы не спать всю ночь и упиваться близостью парня. А потом, проснувшись в восемь утра по будильнику, получил непробиваемый рецепт полного истощения. Парень моргнул, пытаясь вернуться в мир живых, и запихнул ноутбук в сумку. Он не был уверен, приедут ли родители за ним, так как выбрал самый поздний поезд из возможных, стараясь как можно сильнее сократить время своего пребывания в отчем доме. Чтобы не думать о предстоящей встрече с родителями, он всё это время писал свою рукопись, которая под мягкой опекой Хёнджина постепенно начала обретать форму. Чонин закрыл сумку, откинулся на спинку сиденья, достал телефон и отправил быстрое сообщение Хёнджину, сообщив, что почти на месте. Он остановился на секунду, прежде чем сразу после отправить «Я скучаю по тебе». Прошла лишь секунда, прежде чем Хёнджин ответил, и Чонин вздохнул. Он знал, что парень будет ждать, пока младший не прибудет на место, и только потом отправится спать. Ответив Хёнджину, Чонин быстро выключил телефон, когда поезд въехал в центральный район Пусана. Он знал, что это глупо, ведь его родители даже не знают кода для разблокировки, но всё равно чувствовал себя в большей безопасности, когда телефон был выключен. Парень закинул сумку на плечо и потянулся вверх, чтобы достать скромные подарки, которые приготовил для своей семьи, ненадолго задумавшись, а примут ли они их вообще после запланированного разговора. Затем он, нисколько не торопясь, последовал за вереницей выходящих людей. Когда Чонин вышел из поезда, то без труда заметил отца, который ждал его на платформе. Его телосложение было настолько похоже на телосложение Чонина, что не заметить его было трудно, хотя парень со странным трепетом в сердце понял, что давно уже перерос своего отца. Он заметил, что был на полголовы выше, когда тот остановился перед ним. Раньше это не бросалось в глаза. — Тебе не нужно было меня забирать, — с натянутой улыбкой сказал Чонин, делая вид, что рад видеть отца. Он уже устал врать. — Я мог бы и сам добраться до дома, — добавил он, ненавидя, что даже слово «дом» казалось ему фальшивым. — Уже поздно, — только и сказал отец, глядя на Чонина с лёгким раздражением такими тёмными глазами, что они были близки к чёрным. — Пойдём, — добавил он и повернулся, чтобы уйти, едва дождавшись, пока сын последует за ним. Дорога до парковки была короткой и тихой. Чонин просто следовал за отцом, как утёнок. Он молча положил свои вещи в багажник, а затем сел на переднее сиденье. — Телефон, — сказал отец, когда парень пристегнулся. Чонин поднял на него глаза в недоумении, но тот даже не смотрел на него. — Ты отвлекаешься. Это обижает твою маму. Пока ты здесь, ты должен сосредоточиться на своей семье, — пояснил он, забрав телефон сына и спрятав в карман куртки. Чонин лишь крепче сжал сумку у своих ног, внезапно обрадовавшись, что Минхо дал ему запасной телефон. Он был уверен, что Хёнджин сразу же вылетит из Сеула, если не получит подтверждение, что младший находится в безопасности своей комнаты. — Я бы посоветовал тебе завтра надеть что-нибудь более подходящее, — строго произнёс отец, когда они выезжали с парковки. — Дома ты должен одеваться как ответственный взрослый человек. Чонин опустил взгляд на своё шерстяное пальто и простые джинсы. На них имелось несколько потёртостей, но это были одни из самых консервативных вещей, которые он смог отыскать в своём гардеробе после того, как Джисон несколько недель назад помог ему избавиться от скучной одежды. Похоже, парню предстоит прожить в своём церковном одеянии ближайшие несколько дней, поскольку это, по всей видимости, была единственная одежда, которая радовала глаз его отца. — Конечно, — ответил Чонин, позволяя тишине заполнить машину. Хорошо, что отец не мог видеть забрызганную краской футболку, которую он надел под пальто. Она принадлежала Хёнджину и была настолько изношена, что порвалась в нескольких местах, но для парня это не имело значения, потому что это, возможно, одна из самых мягких вещей, которые он когда-либо чувствовал на своей коже. Чонин повернулся к распятию, висящему на зеркале заднего вида, и его наполнило чувство собственной неуместности. Он вытащил своё собственное распятие, край которого впился в кожу, когда он крепко схватил его, стараясь не сломать. Его вес на шее уже казался чужим и ненавистным. Парень надеялся, что, надев кольцо с чётками и распятие, почувствует себя комфортно, но это было не так. Это был не он. Всё это было не для него. Поездка домой прошла спокойно, дороги в Пусане, к счастью, были более пустынными из-за позднего часа. Была уже ночь, когда они наконец припарковались перед многоквартирным домом его родителей. Они не обменялись ни словом, и всё, что получил Чонин, когда они вошли в квартиру, было тихое пожелание спокойной ночи, прежде чем его отец ушёл спать и оставил парня одного в коридоре. Чонин глубоко вдохнул, наполняя лёгкие ароматом родного дома. Запах духов матери, моющего средства, которым она пользовалась на кухне, еды, которую они ели раньше. Всё это было так знакомо и в то же время как никогда казалось чужим. Он заглянул в гостиную. Из многочисленных уголков комнаты на него смотрел Иисус. Просто смотрел своими пустыми глазами. Парень вздрогнул, почувствовав, как за ним наблюдают и осуждают все до единого мёртвые глаза. Чонин убедился, что его обувь на своём месте, идеально стоит рядом с остальными, и медленно пошёл к своей комнате, стараясь не издавать шума. Когда парень вошёл, плотно закрыв за собой дверь, его плечи наконец-то расслабились, и он глубоко вздохнул. Его снова охватило то же самое чувство незнакомой привычности, только ещё сильнее. Это была его комната, это были его вещи. Он узнал кардиган на стуле, ручки и другие канцелярские принадлежности на столе. Но здесь не было ни книг, ни растений, ни дешёвых художественных репродукций на стенах — только пустые полки, голые подоконники и белые стены. Комната больше напоминала склеп. Забытая реликвия, оставленная и заброшенная. Ребёнка, который жил здесь всего полтора года назад, больше не было. Этот ребёнок был яйцом, целым миром, который Чонин разорвал на части, когда переродился. Он посмотрел на распятие над кроватью и вздохнул, вспомнив, что его собственный дом — отражение этого. Вчера вечером он забыл снять крест со стены, будучи слишком занят Хёнджином. Когда Чонин поздно вечером выходил из квартиры, он бросил взгляд на распятие, и то уставилось на него пустыми, ничего не видящими глазами. Тогда парню стало прохладно, но сейчас он почувствовал, что замерзает. Ему хотелось, чтобы Хёнджин был здесь, чтобы ему не пришлось проходить через это в одиночку. Если бы Хёнджин был рядом, не было бы ничего, что Чонин не мог сделать, но без него парню казалось, что он стоит на замёрзшем озере и ждёт, когда лёд проломится под тяжестью тела. Вчерашняя уверенность исчезла, и теперь парень не знал, сможет ли он вымолвить хоть слово, если родители сразу же вступят с ним в конфронтацию. Поэтому он продумал всё до мелочей, вплоть до каждого слова, которое собирался произнести. Чонин хотел, чтобы они увидели его. Хотел наконец прекратить эту бесконечную ложь, рассказать им правду, даже если страх, который он оставил в этой квартире, снова поселится в нём. Он и не заметил, как это чувство покинуло его, но сейчас оно вернулось вновь. Сеул казался домом. Его друзья были домом. Хёнджин был домом. Но здесь ничего не было похоже на дом. Он едва приехал в Пусан, а ему уже казалось, что прошла целая вечность с того утра, когда он лежал в своей постели, заворожённый тем, как бледный утренний свет придавал волосам Хёнджина платиновый оттенок. И как Феликс дразнил его, когда увидел, что Чонин проснулся и читает книгу, а его парень отрубился у него на коленях. Феликс приготовил им завтрак и обед, а после Хёнджин и Чонин разделили друг с другом ранний ужин… и распрощались. Его губы всё ещё болели от обжигающего поцелуя, который старший подарил ему перед самой посадкой в поезд, не обращая внимания на посторонние взгляды и всё остальное. Чонин вздохнул, бросив сумку на край кровати. Распаковкой вещей он займётся уже утром, когда на это будет больше сил. Сейчас он только повесил куртку на стул, вылез из брюк и снял с себя кольцо с четками и распятие. Схватившись за края футболки, он замешкался, но в итоге всё же не снял её. Она по-прежнему хранила запах Хёнджина. Чонин сел на кровать, придвинул к себе сумку и достал запасной телефон. Когда открыл его, на поцарапанном экране появилась фотография трех кошек Минхо. Он несколько раз щелкнул по экрану, почти не раздумывая, прежде чем нажать кнопку вызова. Гудок едва успел закончиться. — Инни? — ответил Хёнджин, и даже по телефону его голос был похож на пение ангелов. Чонин понимал, что эта мысль немного богохульна, но он был уверен, что Бог его простит. — Ты в порядке? — Всё хорошо, — ответил младший, укладываясь на кровать и глядя в потолок. — Я просто хотел услышать твой голос, — добавил он с улыбкой. На заднем плане послышалось шуршание одеяла. — В итоге ты остался, как я и просил? — Да, — признался Хёнджин с некоторой неохотой. Чонин улыбнулся при мысли о том, что парень лежит в его постели, окруженный его простынями. Простынями, на которых они спали вместе. Чонин посмотрел на Иисуса над собой, надеясь, что тот хранит его сердце в безопасности там, в Сеуле. Это было самое малое, что он мог сделать. — Не говори так, будто я тебя принуждаю, — проворчал Чонин, стараясь говорить, как можно тише. — Я просто хотел, чтобы ты меньше волновался. Когда младший собирал свои вещи, Хёнджин выглядел так, будто был в двух секундах от того, чтобы сломаться, поэтому он попросил его остаться. Таким образом, Чонин знал, что Феликс рядом и что его парень не останется один на один со своими страхами. — Я знаю, — вздохнул Хёнджин, и в трубке послышался шорох от движений на простыне. Чонин почувствовал, как сердце снова сжалось. Он так скучал по нему. — И я рад, что нахожусь здесь. Думаю, я бы сошел с ума, если бы мне пришлось оставаться в студии одному. И Чанбин тоже здесь. Мне кажется, он волнуется больше, чем все мы. — Это точно, — согласился Чонин, глубоко выдохнув и положив руку на сердце. Оно бешено колотилось под его ладонью. — Я скучаю по вам. По всем вам, — вдруг сказал Чонин. Комната, в которой он находился, показалась ему такой маленькой, такой пустой. Она будто принадлежала чужому человеку. — Я тоже по тебе скучаю, — ответил Хёнджин, голос его был мягким и немного сонным. — Мы скучаем по тебе, — добавил он с улыбкой в голосе. — Это так странно, когда здесь только я и Иисус. Мне пришлось надеть ему на голову носок. Он всё время смотрел. — Ты надел носок на Иисуса? — Чонин рассмеялся, и что-то слегка успокоилось в его груди. — Чистый носок, — возразил Хёнджин, хихикнув. — Я бы не стал надевать грязный на твоего Иисуса. Но да, когда тебя нет, он просто пялится. Мне кажется, он всё ещё расстроен тем, что я показал ему, как правильно поклоняются, — продолжил парень с мягким мурлыканьем в голосе. — Хм-м, я разберусь с ним, когда вернусь домой, — сказал Чонин, зевая. — Так что ты сможешь спать в моей постели, когда захочешь. — Осторожно, а то я никогда не уйду, — с лёгкой усмешкой поддразнил Хёнджин, хотя в его словах нетрудно было уловить истинный смысл. — Хорошо, — ответил младший, устраиваясь на кровати и натягивая на себя одеяло. — Потому что я не хочу, чтобы ты уходил. На другом конце провода Хёнджин резко вдохнул. — Побудь со мной ещё немного, — сказал Чонин, закрывая глаза и вдыхая. — Ещё несколько минут. Здесь слишком тихо. — Всегда, — сказал Хёнджин, и на фоне послышался шорох, когда он устраивался поудобнее. — Я всегда буду здесь, — тихо пообещал парень. После минутного молчания разговор возобновился. — Я забыл рассказать, Чанбин сегодня пытался рисовать со мной, и ты бы видел, какая свинья у него получилась. Она была похожа на кролика, — хихикая, продолжил он. Чонин улыбнулся и вздохнул в темноту, позволяя Хёнджину заполнить тишину.oOo
Чонин моргнул, сон стягивал его веки, и он уставился на массивную спину брата перед собой. Он помнил, что летом она была шире, и младший мог спрятаться в его тени, но сейчас Чонин казался больше, достаточно высоким, чтобы смотреть мимо своего брата, направляя взгляд в церковь. Парень попытался скрыть зевок, прогоняя сон из глаз. Он не знал, почему вдруг решил, что в воскресенье ему удастся выспаться. У него были зыбкие надежды, что после его позднего приезда мать разрешит ему принять участие в поздней службе, в которой Чонин на самом деле не участвовал бы, поскольку уже не был католиком, но, к его неудовольствию, она заставила встать с постели в восемь утра и приказала собираться в церковь. Ехидные замечания о том, что в своей усталости он сам виноват, потому что решил заявиться так поздно, оказались не такими тонкими, как она планировала, но Чонин просто молча съел свой завтрак, а его братья продолжали бросать на него любопытные взгляды, когда тот не выглядел ни раскаявшимся, ни извиняющимся. Не то чтобы Чонин не понимал почему, ведь если бы это было всего лишь несколькими месяцами ранее, он сделал бы всё возможное, лишь бы угодить им. Сейчас же во время завтрака он просто делал вид, что не слышит её, проталкивая еду мимо кома, вставшего у него в горле. В церкви Чонин окунул пальцы в святую воду, и крест легко и практично очертил его грудь. Он глубоко вздохнул, и лёгкие наполнились запахом свечного дыма и ладана. В церкви не было темно. Огромные витражные окна пропускали много света в зал, но здесь не было той лёгкости и открытости, как в его церкви в Сеуле. В этом месте хранилось слишком много воспоминаний, слишком много призраков прошлого, затаившихся в углах, чтобы здесь можно было чувствовать себя комфортно. Чонин старался не вздыхать, пробираясь к скамье, которую они обычно занимали, но не успел дойти до конца, как его остановила за плечо крепкая хватка матери. — Ты не собираешься исповедоваться? — резко спросила она. Чонин посмотрел на мать, внезапно увидев недоверие в её глазах. Она смотрела на него как на чужого человека, в глазах затаились гнев и презрение. Он сглотнул, надеясь, что она не станет давить на него. — Чонин? — Снова спросила она, когда парень не ответил. — Мне не нужно каяться, — честно признался он, нервы покалывало. Не так он хотел начать разговор на эту тему. Обычно она разрешала ему идти на позднюю службу, обычно она доверяла ему, обычно она так не настаивала. Но сейчас в её глазах был страх. — Даже если ты исповедался в Сеуле, не мешало бы сделать это ещё раз, — сказала она с натянутой улыбкой, крепче сжав его плечо. Чонин посмотрел на исповедальню и толпу людей, ожидающих своей очереди. Его отец и Чонхви уже терпеливо стояли там. Только Чонхван отстал и умоляюще смотрел на брата, безмолвно прося его согласиться. А ведь это было бы так просто — зайти, перечислить несколько своих проступков, покаяться, и дело с концом. Легко было бы солгать и притвориться… Но он не мог. Не в церкви. Он не мог лгать перед лицом Господа, больше не мог. — Нет, — ответил Чонин, отдергивая руку матери. — Я не исповедуюсь, — добавил он, а затем повернулся и пошёл прочь. Парень заметил, как эта сцена привлекла несколько любопытных взглядов, но Чонину было всё равно. Он просто подошёл к скамье, сел и закрыл глаза. Чонин крутил кольцо с чётками по кругу, но не находил привычного спокойствия. Всё, что он получил, — это отвращение и глаза, прожигающие его спину. Он чувствовал себя здесь не в своей тарелке, как чужак, которым и являлся, но всё же это была церковь, в которой он вырос. Всё, что он знал о себе, было связано с этим местом. Комфорт, любовь и понимание — всё это он испытал под этой крышей. Однако ненависть, гнев и предательство — это то, чему его учили под светом, льющимся через витражи. Чонин испытывал противоречивые чувства. Это был его дом, место, к которому он принадлежал, где он когда-то чувствовал себя своим, но вместе с тем и место, которое заставило стать тем, кем он не был и никогда не будет. Это было место, которое принесло ему так много боли, но при этом и столько же радости. Здесь он впервые встретил Хёнджина, но также именно здесь его насильно забрали у него. Он не открыл глаз, когда отец и Чонхви сели рядом, и не отреагировал на мягкое вопросительное прикосновение младшего брата. Когда к ним присоединились мать и Чонхван, он продолжал сидеть с закрытыми глазами, сосредоточившись на молитве. Молился о помощи. Молился о наставлении. Он всё время думал о спрятанном в кармане телефоне. Единственной ниточке, связывавшей с Сеулом. Чонин не открывал глаз до начала службы, и всё казалось ему таким странным. Таким знакомым, но при этом оттенок чужеродности не прошёл незамеченным. Он следил за мессой, за молитвой, говорил, когда нужно, но чувствовал себя как-то странно отстранённым. Когда пришло время причастия, Чонин продолжал сидеть на месте. Он даже не дёрнулся, когда мать потянула его за руку. Игнорировал её шипящие приказы и продолжал смотреть прямо перед собой. Наконец она сдалась и подошла к отцу Киму вместе с остальными членами семьи. Чонин знал, что теперь его ждёт, но не мог причащаться в католической церкви без исповеди, а раз этот этап был пропущен, то и причаститься не мог. Единственное, что он сделал плохого в последнее время, — солгал родителям, и он покается в этом, когда придёт время. Чонин закрыл глаза, гадая, проснулся ли Хёнджин. Было довольно поздно, когда они попрощались, уже плавая на грани сна. Ему захотелось, чтобы его парень был здесь, чтобы держал его за руку, чтобы дал ему силы, которой, как казалось, не хватало. С тихим выдохом он открыл глаза и обвёл взглядом церковь, с ностальгией и меланхолией вглядываясь в окружающую обстановку. Собор был не таким уж старым, каким казался, с его каменными колоннами, тёмным деревом и подсвечниками из чёрного металла. Над ними горел электрический свет, но он висел так высоко, что до низу доходили только бледные лучи. Витражные окна тянулись ввысь, но декабрьское утро было недостаточно ярким, чтобы пробиваться сквозь краски, отчего вся церковь казалась ещё более тусклой. Он оглядел прихожан, и выражение лица стало жёстче, когда взгляд упал на два знакомых силуэта. Ненависть и ярость переполнили до краёв, когда он уставился прямо на родителей Хёнджина. Они не заметили его взгляда, даже не обратили на него внимания, но Чонин почувствовал, как в груди расцветает злость. Семья вернулась на скамью, и парень кожей ощутил гневный взгляд отца с матерью, но не отвёл взгляд от родителей Хёнджина. Он позволил остальной части мессы пронестись мимо него, терпеливо ожидая конца, слова молитвы вылетали автоматически. Как только Отец Ким закончил и попросил всех разойтись с миром, Чонин подорвался с места. Другие люди вокруг него тоже вставали, но парень легко пробирался между ними, глядя только на двух людей, выбросивших своего единственного сына. Он слышал, как мать звала его по имени, но не остановился, пока не оказался перед родителями Хёнджина и не привлек их внимание. — О, Чонин, так ведь? — сказала миссис Хван. Когда она посмотрела на Чонина, на её лице расцвела добрая и приветливая улыбка, прямо как у Хёнджина. — Что привело тебя сюда? — спросила женщина, с любопытством глядя через плечо парня туда, где родители продолжали звать сына, всё больше и больше разочаровываясь в его непослушании. — Я знаю о ваших грехах, — тихо сказал Чонин, глядя на супружескую пару, в его голосе закипал гнев. Он хотел, чтобы они заплатили за то, что сделали с Хёнджином. Хотел, чтобы они признались и разбились в жалких попытках покаяться в своих непростительных грехах, но всё же больше не верил в такое покаяние. Он верил, что Бог назначит им наказание, достойное их преступлений. Его мстительное «я» просто хотело, чтобы они поняли — он знает, что они сделали со своим сыном. Парень хотел, чтобы до них дошло, что всё было напрасно. Хотел, чтобы они знали, что Хёнджин процветает без них. — Я знаю, что Бог никогда не простит вас. Никогда не откроет перед вами врата в рай, — сказал он, сузив глаза. — И знаю, что ваш сын никогда не простит вас, — продолжал он, наблюдая, как в глазах женщины зарождается страх. — Ч-что? — заикнулся господин Хван, когда встретился взглядом с Чонином. Парень жестоко улыбнулся, наклонился и прошептал так тихо, что его услышала только госпожа Хван. — Он был счастлив, когда я уехал от него вчера, — сказал Чонин, его слова были мягкими и наполненными всей любовью, которую он испытывал к сыну этой ужасной женщины. — Он улыбнулся мне и поцеловал в щёку, и когда я вернусь, я буду любить его целиком и полностью, как вы никогда не сможете. Госпожа Хван резко вдохнула, глаза стали непомерно большими, и она залилась слезами, когда Чонин отошёл. — Грешники, — парень сплюнул и повернулся, чтобы пойти навстречу своей семье. Он не оглянулся, услышав, что госпожа Хван начала плакать, его не волновали ни взгляды окружающих, ни шёпот, который начал заполнять пространство вокруг него. У Чонина были другие заботы, и в их числе — пылающее яростью лицо матери.oOo
Чонин смотрел в окно на пасмурное небо, позволяя резким словам матери омывать его, как дождь. Парень слушал её обвинения лишь вполуха, отец молча стоял рядом и глядел с плохо скрываемым презрением. Он гадал, ждут ли его братья снаружи, или их подвёз старый господин Чхве и они уже дома, ожидают, когда Чонин и родители вернутся после этой интервенции. — Чонин, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — крикнула мать, заставив его повернуть голову и взглянуть на неё, поморщившись. — Почему ты не причащался? — Мама, может быть, мы поговорим об этом дома? — спросил он, бросив взгляд на отца Кима, всё ещё одетого в свою фиолетовую мантию, который наблюдал за ними с расчётливым видом. — Я думаю, лучше сделать это дома. Наедине. Так бы оно и было, если бы родители не потащили его с собой к отцу Киму, заявив, что он слаб в вере, даже не дав старику переодеться или заняться своими делами, и тому пришлось сесть за стол переговоров с Чонином и его родителями. — Чонин, — сказал отец, голос его был твёрд и холоден, как удар хлыста. Парень невольно вздрогнул и выругался про себя, когда мать бросила на него ядовитый и полный слёз взгляд. — Отвечай своей матери. — Чего такого ты не можешь сказать при отце Киме, Чонин? — спросила мать, и эти проклятые слёзы стали наворачиваться на её глаза. — Почему ты не исповедовался? Почему не причащался? Что ты натворил? — Я просто не могу исповедоваться, — прошипел парень, глядя на мать и отца. — Прошу вас, я собираюсь рассказать вам, но давайте сделаем это дома. — Что ты наделал, Чонин? — сказала его мама, и слёзы наконец вырвались на свободу. Её всю трясло, руки, скрещенные на груди, дрожали. — Что такого плохого ты сделал, что не можешь принять благословение Христа и попросить отпущения грехов? — Да ничего я не сделал, — ответил Чонин, нахмурив брови. Всё должно было быть не так. Не так он это планировал. Он должен был рассказать им об этом дома, вдали от церкви, и всё бы получилось. Они бы пошли домой после мессы, и он бы усадил их и рассказал всё спокойно и собранно, а уже потом они могли бы рыдать и обвинять друг друга. Без свидетелей. Без дыхания церкви ему в затылок. — Я не могу попросить отпущения грехов у священника, — вздохнул Чонин, ощущая всю тяжесть этого заявления. — Что ты имеешь в виду? Чонин, что это за секта, в которую ты вступил? Что ты сделал… — Мама, я ничего не делал! Может, ты просто выслушаешь меня?! — взорвался парень, повернувшись на своём месте, чтобы посмотреть на шокированное выражение лица матери. — Я продолжаю тебе повторять, что ничего не делал. Я такой же праведный христианин, каким был всегда. Просто… Я не могу исповедоваться, потому что уже не католик. Я перешёл в другую веру, — наконец признался он, глядя на проклятое кольцо с чётками. Он снял его и сунул в карман. — Что… Чонин? — прошептала его мать, глядя на сына, как на незнакомца. Даже отец выглядел немного шокированным, хотя парень всё ещё мог видеть гнев в его глазах. — Я обратился, мам, — повторил Чонин, стараясь быть терпеливым. — Я не могу быть католиком. Я не хочу. Не верю ни в исповедь, ни в покаяние, ни в отпущение грехов. Я верю в божественное прощение Бога и больше ни во что. Я не верю в него, — он указал на отца Кима, — не верю, что он может сделать что-то, чтобы очистить меня от грехов. Не верю в таинства и обряды. Я перешёл в другую веру. Вот уже как два месяца я хожу в протестантскую церковь. И знаешь что, мама? Я счастлив, — признался он, слова слетали с губ слишком быстро. Он не хотел вот так говорить им об этом. Не хотел, чтобы всё так получилось! — Чонин, — повторила мать, казалось, потрясённая до глубины души. — Что за чушь? Католицизм — единственный правильный путь Бога. Только так ты можешь получить искупление за свои грехи. Чонин, ты не можешь так поступить. Кто вбил тебе это в голову? — Никто не вбивал, — огрызнулся парень, с досадой глядя на неё. Он знал, что мать не воспримет эту перемену спокойно, но не ожидал, что у неё появятся мысли, что сын не в состоянии думать самостоятельно. — Это было моё решение. Мой выбор. — Но, Чонин, я не понимаю? Ты всегда был таким хорошим ребёнком, в чём дело? Теперь ты больше не веришь в Бога? — Мам, я всё ещё верю в Бога. Просто верю в Него по-другому. Я нашёл новый способ быть набожным, — Чонин растерянно посмотрел на маму. — Это просто протестантизм. Это была его мама, которая учила его всему: начиная от сложных уравнений вплоть до того, как разделить лягушку на части мышца за мышцей, а теперь она пытается сделать вид, что не знает, что такое протестантизм. — Госпожа Ян, я думаю, лучше мне поговорить с Чонином, — сказал отец Ким, прежде чем женщина успела что-либо вымолвить. — Очевидно, что ваш сын переживает кризис веры. Как священник, я думаю, я буду более компетентен, чтобы понять, что он натворил. — Ничего я не творил, — запротестовал Чонин и замолчал только тогда, когда отец бросил на него взгляд, от которого по спине пробежал отголосок боли. — Ты уже достаточно сделал, Чонин, — наконец заговорил отец, впервые обращаясь к нему после мессы. — Мы будем верить в вас, отец Ким, — сказал отец, вставая и увлекая за собой мать. — А пока мы будем молиться за Чонина, чтобы он вернулся на правильный путь, — закончил он, сурово посмотрев на сына, и они оба ушли, оставив парня наедине с отцом Кимом. — Чонин, дитя моё, — со вздохом сказал он, сложив руки на груди и глядя на парня с предполагаемо доброй улыбкой. — Что привело к этому? Чонин просто посмотрел на него. — Как его зовут? — вздохнув, спросил отец Ким, когда не получил ответа. — Это не первый случай, когда ко мне приходят дети и говорят, что хотят отказаться от веры. Искушение плоти коварно, Чонин, но всё будет прощено. Если ты раскаешься от всего сердца, Бог примет тебя и отпустит все грехи. Чонин молчал. — Чонин, я знаю, что это должно быть связано с мужчиной. Я знаю, что у тебя есть это извращение, и я знаю тебя, — сказал отец Ким, и доброта в его голосе насмешила парня. — Кто он? Одногруппник? Кто-то, кого ты любишь? Чонин отвернулся и направил взгляд в окно. Он этого не хотел. — Я понимаю, ты думаешь, что это любовь, Чонин, но это ложь. Всё, что он заставляет тебя чувствовать, — ложь. Настоящая любовь может быть только в священном союзе между мужчиной и женщиной. Что бы он ни говорил тебе, что бы ты ни говорил себе, это неправильно, — настаивал он, наклонившись вперед над столом. — Чонин, Библия осуждает гомосексуализм. Это запрещено. Это неправильно и нечестиво, но ещё не поздно вернуться на путь Божий… — Библия также запрещает употреблять в пищу свинину и моллюсков, осуждает тщеславие и жадность. Она велит нам любить других, как самих себя, и просит приносить детей в жертву Богу в доказательство нашей веры, — сказал Чонин, наконец-то повернувшись и посмотрев на отца Кима. — И при этом мы свободно едим свинину, моллюски являются деликатесом, и никому не позволено убивать своих детей во имя Бога, — продолжал он, с трудом выговаривая слова. Отец Ким нахмурил брови, выглядя не впечатлённым. — Я не оставил Божий путь. Я нашёл другой, более верный, на который Он привёл меня своей божественной рукой, — голос парня дрожал от гнева. — Моя любовь — не ложь. Она истинна, как любой священный союз. — Чонин, ты же знаешь, что это не… — Вы лжец и грешник, отец Ким, — жёстко прервал его Чонин. — Я знаю, что вы сделали. Я знаю, что вы одобряете. Ложь в этой церкви. Я уверен, что в Сеуле жив не один мальчик, о котором мне сказали, что он умер. Ваши слова лживы, и это не я должен каяться перед Богом за свои поступки, а вы. Отец Ким побледнел и потрясённо смотрел на парня. — Чонин, ты понятия не имеешь, о чём говоришь, — заикнулся старик, немного помявшись, прежде чем вновь собрал своё самообладание. — То, что ты делаешь, неправильно. Бог накажет тебя за богохульство. Сказать, что ты думаешь, будто поступаешь правильно, что тебе вдруг стали известны намерения Бога. Ты чувствуешь не любовь, а похоть. Разврат смертной плоти, Чонин. Ты должен увидеть свет Божий, — продолжал он говорить, и слова его становились все грубее и грубее. — Я видел свет Божий. — Чонин прервал его. -Каждый раз, когда я смотрю на свою любовь, я вижу его. Каждый раз, когда он целует меня, я чувствую это, — закончил Чонин и отвернулся от гневного взгляда отца Кима. Чонин не слушал, он просто смотрел в окно. Он хотел домой. Он хотел домой, к своей настоящей семье.oOo
Тишина была просто гнетущей. Чонин размерено дышал, считая удары сердца, чтобы не сойти с ума. Было так тихо, что был слышен только шепот молитвы матери. Его братья молчали и в полном замешательстве сидели в другой комнате, оглядываясь по сторонам и стараясь не привлекать лишнего внимания. Рука Чонина лежала на старом телефоне Минхо, царапающая поверхность треснувшего экрана была его единственным утешением и единственным, что удерживало его от взрыва. Пиджак казался ему тесным и удушающим, а сам Чонин чувствовал себя на грани слёз, его била мелкая дрожь по всему телу. Он не понимал, почему это стало для него такой неожиданностью. В этот момент он понял, насколько был глуп. Разве родители уже не единожды не демонстрировали, как сильно они презирают, когда он пытается быть самим собой? Разве последний визит сюда не показал ему, что они всегда будут ставить свою веру выше сына и его благополучия? Разве друзья не говорили ему, что это плохая идея? Разве Хёнджин не говорил ему, что ничем хорошим это не закончится? Чонин испустил прерывистый вздох и дрожь, сковывающая его тело, усилилась. Отец находился в своём кабинете с тех пор, как они вернулись домой из церкви. Чонин хотел бы знать, что там происходит, но всё, что он слышал, — это движения отца и его тихий голос, раздававшийся время от времени. Так продолжалось почти час: мать молилась со слезами на глазах, отец заперся в кабинете, а братья то и дело бросали на него беглые взгляды. Это был ад. В конце концов отцу Киму надоело разговаривать с непробиваемым мальчишкой, и он позвал родителей к себе и немного поговорил с ними, оставив Чонина бродить по церкви, прощаясь с ней. Возможно, он вернётся сюда, но только в том случае, если ему разрешат присутствовать на свадьбах братьев. Парень повернул голову и посмотрел на Чонхвана, который, нахмурившись, читал свою Библию, не двигаясь, глядя только на слова перед собой. Чонин даже не успел познакомиться с его девушкой. Ему хотелось узнать, примет ли она его, будет ли она, как Соджин, не осуждать, не сочтёт ли грехом его любовь. Парень не знал, примет ли его брат. Он надеялся, что тот по-прежнему будет воспринимать его как родного, но теперь в этом было мало уверенности, особенно после того, как его родители пришли в ярость и заявили, что его искушал дьявол. Чонин вздохнул и опустил взгляд на свою грудь, где над сердцем тяжело покоилось распятие. Он протянул к нему руку, но быстро отбросил, когда оказалось, что холодный металл больше не даёт ему прежнего комфорта и поддержки. Теперь это был просто кусок металла. Его личный золотой телец, которому он тщетно поклонялся. Молчание длилось, наверное, целую вечность, прежде чем дверь в кабинет отца наконец-то открылась, и он вышел, глубоко нахмурившись. Он ничего не сказал, прошёл к столу и сел рядом с матерью и напротив Чонина. Он посмотрел на сына тёмными глазами. Когда парень в последний раз видел этот взгляд, он был весь в синяках, как внутри, так и снаружи, и рыдал навзрыд из-за потери Хёнджина и той боли, которую оставила на его теле священная книга. — Я поговорил со священником, которого знает отец Ким. Сейчас он не может с тобой встретиться, но после нового года, он окажет мне услугу и выделит место у себя, — сказал отец и протянулся, чтобы взять жену за руку. — Мы свяжемся с администрацией твоего университета и скажем, что ты заболел и будешь восстанавливаться здесь. Потом мы переведём тебя в Пусан. — Что? — спросил Чонин, нахмурив брови, глядя то на мать, то на отца. — С кем поговорить? Мне не нужно ни с кем разговаривать. — Чонин, пожалуйста, — настаивал отец с болью в голосе. — Я понимаю, что мы тебя подвели. Нам не стоило позволять тебе уезжать в Сеул. Мы знали, что ты слабохарактерный и легко поддаешься искушению. Мы возьмём на себя ответственность за это. Пожалуйста, мы не виним тебя за твои… промахи. Как только ты побываешь в этой церкви, мы примем тебя обратно домой, и всё будет забыто, прощено и оставлено в прошлом, — сказал он, твёрдо глядя на свою жену, которая смотрела на него заплаканными глазами. Сердце Чонина захлебнулось болью. — А что это за «место»? — спросил он, чувствуя, как в груди зарождается странное чувство. — Что именно я буду там делать? — Это место для таких детей, как ты, — ответил его отец, голос которого немного дрожал, когда он вцепился в руку жены, и они отчаянно держались друг за друга. — Отец Ким посоветовал его. Это католический священник, который считает своим долгом наставлять молодых людей на путь истинный после того, как они… сбились с него. Он очень добрый, очень опытный и с пониманием отнесся к нашей проблеме. Я только что с ним разговаривал. — Я не собираюсь уезжать из Сеула, — сказал Чонин, поочерёдно глядя на родителей. — И уж точно не поеду к какому-то священнику, который хочет меня исправить. Папа, со мной всё в порядке. Я решил, что должен поклоняться Богу по-другому, я не отказался от Бога, — добавил он с досадой. — Я бы никогда не смог. Родители просто смотрели на него печальными глазами. — Я не знаю, что с тобой случилось, Чонин, был ли это тот иностранец или кто-то другой, но это не ты. Это не мой сын, — голос отца стал немного жёстким. — Ты всегда был таким хорошим ребёнком. Сначала был страх крови, потом неконтролируемый траур по мальчику, которого ты едва знал, а теперь ты решил стать протестантом? Почему, Чонин, почему? Мы дали тебе только хороший дом и хорошее воспитание, а теперь ты делаешь это. Не нужно так бунтовать. — Я не бунтую, — протестовал парень, отпрянув назад, глядя на отца. — У меня гемофобия не потому, что меня это забавляет. Мне бы хотелось, чтобы меня не тошнило каждый раз, когда я вижу кровь. Я хотел бы не разочаровывать тебя тем, что не могу следовать твоим планам. И не смей говорить о Хёнджине так, как будто он никто. Он намного больше этого, — добавил он с гневом в груди. — И не начинай мне рассказывать о своей влюблённости в этого бедного мальчишку, — усмехнулся отец, ударив ладонью по столу, отчего Чонин подскочил на стуле. Страх проскользнул по спине, и он почувствовал, как участилось его дыхание. — И не смей мне врать. Твоя мать рассказала мне. Она сказала мне, что тебе нравятся мужчины. Это неправильно, Чонин, и тебе нужна помощь! — Мне не… — Молчать! — крикнул отец, из-за чего Чонин вздрогнул. — Тебе нужна помощь. Мы были слишком мягки с тобой, мы позволяли тебе слишком много глупых идей, когда ты был младше. Я говорил твоей маме, что надо было сильнее настаивать, чтобы ты стал врачом. Мы должны были запретить тебе уезжать в тот город. Посмотри, во что ты превратился! Ты отрекаешься от Христа и гоняешься за мужчинами. Разве ты не знаешь, что будешь гореть в аду? — Не буду, — слабо защищался Чонин. Ему было неприятно, что его голос звучит хрупко, что он всё ещё чувствует потребность дрожать и склонить голову перед отцом. Он глубоко вдохнул, прижав руку к телефону в кармане. — Мне простят все мои грехи, и я не отрекаюсь от Бога. Я нашел Его. Он снова указал мне верный путь. Если бы ты только выслушал меня, ты бы понял… — Я уже достаточно наслушался! — сказал его отец, вставая. На секунду воцарилась оглушительная тишина, все взгляды устремились на Чонина. — Ты отправишься в ту церковь, будешь спасён и исцелён, и вернёшься моим сыном. Господи, помилуй! — Но я ваш сын, — тихо возразил парень, глядя на родителей. — Я тот сын, который всегда был у вас. Я здесь. Я — это я. Я не изменился. Родители ничего не ответили, просто смотрели на него как на незнакомца. Его мать снова плакала, слёзы густо и тяжело катились по её щекам. — Я всегда был здесь, — сказал Чонин, глядя на неё широко раскрытыми глазами. Они притащили его обратно, промыли ему мозги и делали из него то, что им было нужно. Они любили только своего сына, а не его. Хёнджин был прав. Они вели себя точно так же, как и родители Хёнджина. — Кто-нибудь из вас хоть раз читал Библию? А? — спросил парень, голос его дрожал. — Или вы просто сели и слепо приняли то, как понимали текст тысячу лет назад, потому что человек же блять никак не может испортить толкование слов Бога! — Чонин закричал, и оба его родителя были шокированы внезапной громкостью и его ругательствами. — Вы так ослеплены тем, что говорит вам отец Ким, так ослеплены тем, что подумают другие, что даже не видите меня. А ведь я здесь! Я всегда был здесь, и я всегда был вашим сыном, — дрожащим голосом сказал Чонин. — Чувствительный, мягкосердечный, хрупкий, глупый и наивный! Я никогда не менялся, не возражал, старался угодить вам, но всё равно был недостаточно хорош, — он сжал кулак и посмотрел отцу прямо в глаза. — Я — твой сын, и ты ни хрена не изменишь, сколько бы ты ни посылал меня к пизданутым старикам. — Чонин. — сказал отец с нотками ярости в голосе. — Timendi causa est nescire, — шипел парень на мать, зная, что она его поймёт. Ведь именно она насильно учила его латыни. — «Незнание — причина страха», мама. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой, и всё равно хочешь прогнать меня, вместо того чтобы понять? — Чонин, — сказала его мать, голос её дрожал. — Дело не в том, что мы не понимаем, а в том, что ты не хочешь видеть, что мы делаем, — попыталась она вновь, слова, которые должны были быть добрыми, прозвучали насмешливо. — Но я вижу, что вы делаете. В таких местах убивают людей, убивают их волю, губят их души, и вы отправите меня туда в наказание за то, что я гей и обратился не от Бога, а от католической церкви! — Чонин, разве ты не видишь, что мы пытаемся помочь? — взмолилась его мать, голос которой был хрупким от слёз. — Мы хотим для тебя самого лучшего. Мы пытались заставить тебя вернуться домой самостоятельно, но ты был ослеплён. Ты должен остаться здесь, Чонин. — Я был дома, — сказал парень, глядя на неё, его руки дрожали, когда он вставал. — Это… это больше не мой дом. — Чонин! — Его отец выругался, но парень больше не был намерен это терпеть. Он повернулся и посмотрел на отца, поднявшись во весь рост, чтобы смотреть на него сверху вниз. — Ты не напугаешь меня, не причинишь мне вреда и не «спасешь» меня, — его голос был напряжён, когда гнев победил страх. — Ты не разрежешь меня на куски и не скроишь нового. Я такой, каким меня создал Бог, и изменить меня было бы богохульством. Это было бы осквернением дела Божьего, и это был бы грех, больший, чем всё, что я когда-либо делал, — сказал он, глядя отцу прямо в глаза. — Я не вернусь сюда и не поеду ни в какую церковь, — продолжал Чонин, отодвигая стул и обходя стол, чтобы посмотреть на маму. — Я ваш сын, но вы ослепли настолько, что не видите ни моей боли, ни моих страданий. Ты бы предпочла, чтобы я задыхался и страдал, лишь бы тебе не пришлось менять своё мнение, — он поднял глаза на отца. — Тебе решать, нужен ли тебе сын, или ты предпочитаешь, чтобы я умер и исчез. — Чонин! — всхлипнула мать, потянувшись к нему, но парень отстранился. — Ты можешь спросить у Хванов, — сказал Чонин, снова посмотрев на маму. — Их сын не умер. Просто гей. Они могут рассказать тебе, как врать. Как скрыть свои грехи, чтобы люди не осуждали, ведь в этом весь смысл, не так ли? Вы просто не хотите, чтобы кто-то осуждал вас за то, что у вас грешный ребёнок. Ну что ж, Бог всё равно осудит. В комнате стало так тихо, что Чонин едва мог дышать. — Убей меня или прими, отец, это твой единственный выбор, — проговорил парень, глядя в тёмные глаза родителя. — Я не изменюсь. Ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было, — сказал он и, развернувшись, выскочил из комнаты. Он бросился в свою спальню и запер дверь. Трясущимися руками он достал телефон и, не раздумывая, нажал на кнопку вызова. — Чонин… — Я должен уехать, — вздохнул парень, дрожащим голосом включив громкую связь и бросив телефон на кровать. — Я не могу здесь оставаться. Блять, — прорычал он, поднимая с пола сумку и радуясь, что так и не распаковал её до конца. Он достал подарки, которые привёз для своей семьи, и положил их на стол, а затем начал бросать в сумку случайные вещи: фотографии, которые он оставил, детские плюшевые игрушки, по которым будет скучать, и старый свитер, который он украл у своего деда, когда тот был ещё жив, а Чонин был достаточно мал, чтобы полностью спрятаться в этой одежде. — Чонин, что… — Они хотели меня отослать, — злобно прорычал он. Откопав свои любимые детские книжки и бросил их в общую кучу. Найдя старую спортивную сумку, стал набивать и её тоже. Из гостиной слышались крики, смешивающиеся с голосами братьев, но ему было всё равно. Ему нужно было выбраться наружу. — Я верил, что мы сможем разумно поговорить, но, видимо, нет, — продолжал тараторить Чонин, вслепую перекладывая вещи из своего шкафа в спортивную сумку. Кто знал, может быть, когда-нибудь ему понадобятся белые рубашки. — Зачем вести себя как взрослый адекватный человек, если можно накричать на сына и отправить его к священнику для промывки мозгов. Я не могу так, Хён, не могу! — парень всхлипывал, от слёз его зрение расплывалось. — Чонин, где… — Вытащили меня из постели, охуеть как разозлились из-за того, что я не исповедуюсь и не причащаюсь, и вдруг тащат меня к отцу Киму, говоря, что я потерял себя и нуждаюсь в спасении, — Чонин собрал все свои ботинки, затолкал их в сумку и застегнул её. — Этот злоебучий мудак пытался объяснить мне, что это из-за того, что я гей, и меня нужно спасти от дьявольской лжи. Он сказал мне, что то, что я не чувствую, — это не любовь. Как будто этот старый хрен узнает любовь, даже если она укусит его в сраную задницу! Я… — Чонин, пожалуйста, я тебя умоляю! — Хёнджин, наконец, закричал на другом конце провода, его голос был напряжённым от волнения, когда он прервал болтовню парня. — Где ты? Ты безопасности? — Я в своей комнате, собираю вещи, — Чонин сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. — И я в безопасности. Я просто больше не могу здесь оставаться. Я не знаю, когда смогу вернуться на поезде, но… — Мы здесь, — сказал Хёнджин с явным облегчением. — С ним всё в порядке, — оповестил он остальных, отодвигая телефон и сразу же возвращаясь к Чонину. — Мы внизу. Ждём лифт. — Что? — парень остановился, глядя в окно. — В смысле, вы здесь? — Мы все боялись, что всё пойдет наперекосяк, поэтому решили приехать и быть поблизости… Нет, Минхо, мы здесь не для того, чтобы вызволять его из заточения. Боже, нет, мы просто хотели быть здесь на случай, если всё пойдет не по плану. Я волновался до безумия, поэтому мы все приехали сюда, чтобы… — Преследовать тебя! — крикнул Сынмин в трубку, заставив Чонина подпрыгнуть. — Мы не преследуем его. Мы здесь, чтобы оказать моральную поддержку, — раздался в трубке голос Чана. — О, лифт здесь. Сколько человек может поместиться? — Не поднимайтесь, — сказал Чонин, его сердце наполнилось до отказа. — Просто оставайся внизу, я спущусь, — добавил он, и слабая улыбка расцвела на его лице. — Он говорит, что мы должны остаться здесь… Чонин, ты уверен? — голос Хёнджина звучал обеспокоено, и парень не смог сдержать смех. — Уверен, — ответил младший, подхватывая свои сумки. — Скоро буду. — Ты можешь… Ты можешь оставаться на линии? — прошептал Хёнджин. — Я просто хочу убедиться, что ты доберешься до меня в целости и сохранности. — Конечно, — с мягкой улыбкой ответил Чонин, гнев покинул его тело, когда он собрал оставшиеся вещи и поднял телефон, чтобы выключить динамик. — Я здесь, — сказал он, открывая дверь и останавливаясь, когда внезапно оказался лицом к лицу с Чонхваном и Чонхви. — Ты уходишь? — спросил Чонхван, глядя на сумки в руках брата. — Да, — ответил Чонин, нервно поглядывая на младшего брата, который настороженно смотрел на него. — Я не могу оставаться здесь, когда всё так. Я не могу поехать в какую-то церковь, чтобы меня «спасли», — сказал он, крепко сжимая телефон. — Я не нуждаюсь в спасении. — Я знаю, — грустно улыбнулся Чонхван, потянувшись, чтобы коснуться плеча Чонина. — Мама с папой ругаются в спальне. — О, — только и сказал парень. — Это займёт какое-то время, — продолжил Чонхван, сжав руку брата. — Я поговорю с ними, когда они немного успокоятся. — Ты не сердишься на меня? — спросил Чонин, опустив глаза в пол. — А почему я должен? Ты мой брат. Моя кровь. Религия этого не меняет… как и ориентация, — сказал он твёрдым голосом, когда Чонин поднял голову и посмотрел на него. — Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? — процитировал он с грустной улыбкой. — К тому же ты просто меняешь направление религии, а не становишься атеистом, — сказал сбоку Чонхви, с зубастой ухмылкой протягивая Чонину телефон. Парень взял его свободной рукой, с недоумением глядя на младшего брата. — Папа оставил его в кармане куртки. Я подумал, что ты сейчас слишком взвинчен и зол, чтобы проверять, и мне кажется, что он тебе понадобился, чтобы добраться до дома. — Спасибо, — честно сказал Чонин, глаза немного зудели от слёз. — Я подписан на тебя со своего секретного профиля в инсте, так что если мама с папой совсем сойдут с ума, ты всё равно сможешь мне написать. У меня есть резервная копия на телефоне моего друга, так что он прикроет меня в случае чего, — добавил он с улыбкой. — У тебя есть инста? — спросил Чонхван, глядя на младшего брата. Чонин не удержался и поднял бровь. — Мне шестнадцать. Как мне ещё общаться со своими одноклассниками? И не начинай, Хван, ты использовал свой личный адрес электронной почты, поэтому ты моментально мне высветился, — усмехнулся Чонхви, заставив старшего брата покраснеть. — Мне повезло, что у друга Чонина много подписчиков, вот так я его и нашёл. Кстати, твой сосед по комнате любит тайком фотографировать тебя, — ухмыльнулся он уже среднему брату. — Я знаю, — согласился Чонин, постепенно расслабляясь. — Они как дополнительные братья. Мои друзья. Они очень помогли, пока я разбирался во всём этом. — Но зачем? — спросил Чонхван, похоже, окончательно оправившись от шока. — Зачем обращаться, зачем менять религию? — Я гей, — сказал Чонин, и это слово не ранило его так сильно, как он опасался. — И я не могу жить так, чтобы моя любовь была грехом, чтобы я не мог держать кого-то за руку или быть с ним вместе. Я знаю, что это не будет принято, а я не могу жить каясь каждый раз, когда я влюбляюсь. — Но это не изменится, — сказал его брат голосом не злым, но любопытным. — Протестанты тоже считают это грехом. — Не везде. Есть часть мира, где я могу обвенчаться в церкви, где мне рады. Даже в Сеуле я нашёл церковь, где я могу быть геем и христианином. Мне не нужно выбирать и… — Чонин вдохнул и посмотрел на своих братьев. — У меня есть парень, — осторожно сказал он, наблюдая за тем, как Чонхван смотрит на него широко раскрытыми глазами, а Чонхви лишь понимающе ухмыляется. — Блондин, — заявил младший брат, шевеля бровями. — Тот, который на днях выложил фотографию твоей руки. — Да, Хёнджин… Я… Я люблю его, — с улыбкой признался Чонин, его сердце было переполнено обожанием. — И ты что, следишь за мной? Ты мелкая угроза, — усмехнулся парень, подойдя и обняв младшего. — Я не преследую тебя… Но я думаю, что он тоже тебя любит, — с сказал Чонхви, продолжая улыбаться. — Я бы хотел с ним познакомиться. — Я тоже, — сказал Чонхван, протягивая руку, чтобы провести по волосам Чонина, чего он не делал уже много лет. — И прости меня. Я пытался помочь, но, кажется, причинил тебе боль. Увидимся позже, — сказал он, быстро обнимая брата. — А теперь уходите отсюда, — вздохнул Чонхван, глядя в сторону спальни, где, похоже, уже успокоились их родители. — Я поговорю с ними… только, если они позвонят, возьми трубку. Пусть скажут, что признают свои ошибки, пусть попросят прощения. Они ведь любят тебя. — Папа постоянно говорит о том, что тебя здесь нет, — небрежно добавил Чонхви. — Он действительно скучает по тебе, даже если это самый ужасный способ сказать об этом. — А если тебе будут нужны деньги, ты позвонишь мне, — поспешил сказать Чонхван. — У меня есть деньги, что достались от дедушки, и ты всегда сможешь расплатиться со мной. Только не вычёркивай нас, — поспешил сказать он, и Чонин почувствовал, как на глаза ему навернулись слёзы. — Пожалуйста. — Я люблю вас, — сказал Чонин, его глаза блестели от слёз, и он обнял их обоих, с сумками и всем прочим. — Мои друзья уже внизу и готовы забрать меня. Я напишу, когда вернусь в Сеул, — пообещал парень, отстраняясь, чтобы направиться к двери. — Ваши подарки на столе, — добавил он, и голос его дрогнул, когда он отошёл от них, реальность медленно укладывалась в голове. — Поговорим позже. — Увидимся, — сказал старший брат и махал рукой, пока Чонин не вышел за дверь. Он не оглядывался, не смея даже надеяться, что мать или отец придут и остановят его. Он ушёл из их жизни, перекинув через плечо те немногие вещи, без которых не мог жить. Поездка вниз заняла целую вечность, еле удерживая старый телефон Минхо в слабой руке. Он даже не понял, что снова плачет, пока не вышел из лифта и не встретился взглядом с печальными глазами своих друзей. Там стоял Хёнджин и грустно улыбался, протянув к младшему руки. Чонин просто подошёл к нему и рухнул в его объятия. Наконец-то он дома.oOo
Чонин смотрел на свет спящих городов, когда поезд проносился мимо них. До боли знакомый вид. Он неоднократно проезжал по этому маршруту, но почему-то казалось, что это было в последний раз. Воспоминания из юности мелькали в его голове так же быстро, как и огни за окном. Каждое из них заставляло его задуматься о своей жизни и своём детстве. Всё это казалось таким лживым. Голова Чонина тихо соскользнула с подголовника сиденья на ледяное окно. Он был измотан, из него выжали все силы до последней капли. Забрав младшего из родительского дома, они сбросили все его вещи на вокзале. Из-за Рождества и выходных ближайшие билеты, которые им удалось достать, были только на вечер, и весь день они провели, гуляя по городу. Было интересно показывать Пусан друзьям, Хёнджин был рядом добавлял свои истории и воспоминания, пока они блуждали, находили места, где можно поесть и отдохнуть. Судя по всему, у них были какие-то расплывчатые планы остановиться в хостеле, если встреча Чонина с семьёй пройдёт удачно… Но не свезло, и все решили, что будет лучше, отправится домой в тот же день. Чонин в тот момент не присоединился к обсуждению, он просто прижался к Хёнджину и Феликсу, стараясь отвлечься от своих мыслей. Он просто оцепенел, улыбаясь, когда это было нужно, и пытаясь вести себя как обычно, притворяясь, что он не разрывается на части. Он чувствовал себя таким тупым, разве он не должен был лучше всех понимать, чем это закончится? Он достаточно хорошо знал своих родителей, чтобы понимать, что они не примут от него непослушания. Он не знал, почему позволил себе быть таким наивным, но, опять же, они всегда были недовольны его натурой (сутью), и теперь это действительно причинило ему боль. Остаток дня он старался игнорировать всё случившееся. Это ещё раз напомнило ему о том, как он благодарен своим друзьям. Остальные не давали Чонину тосковать и слишком много думать. Он никогда не оставался один, ни в чём не нуждался, даже еда или вода — он получал это моментально, и даже не успевал заметить потребность в этом. Хёнджин был приклеен к нему весь день, почти не отходил, а когда появлялась такая необходимость, Феликс был рядом, его улыбка освещала самые тёмные уголки сердца Чонина, пока его парень не появлялся вновь и не возвращал младшего к жизни. Чонин уверен, если бы у него не было друзей, он бы просто сгинул. Оцепенение длилось до тех пор, пока они не сели в поезд, заняв два четырехместных сиденья. В любой другой день младший бы точно шутил и смеялся над тем, как они похожи на школьников, отправляющихся в поездку, но сейчас он чувствовал странную пустоту. Словно его крепко сцепленное самообладание распускается по одной ниточке, медленно, медленно, медленно… Перед глазами мелькнул свет ещё одного безымянного города. — Мы всегда можем вернуться, — осторожно сказал Хёнджин, прижимаясь к Чонину, словно боясь, что тот рассыплется. — Возьмём с собой ребят и покажем им город, — продолжал он, голос его был слишком бодрым, чтобы быть настоящим. Чонин представил себе, как они с Хёнджином таскают с собой остальных по старым улицам, которые неизвестны обычным туристам, и это было бы весело, им, наверное, очень понравилось бы. Но сейчас парень не хотел думать о своём родном городе. — Я не успел сказать им, что меняю специальность, — голос Чонина звучал странно отстранённо даже для него самого. — Это была одна из причин, по которой я вообще приехал, но я так и не смог им сказать. — Всё в порядке, — успокаивал Хёнджин, прижимаясь к младшему так близко, как только мог, учитывая, что они были на людях, и пожилая женщина, сидевшая дальше по проходу, уже хмурилась на его проколотые уши и обесцвеченные волосы. — По большому счёту, я не думаю, что это имеет значение. И ты всегда сможешь рассказать им об этом позже, — добавил он, сжимая их переплетенные руки. — Я действительно думал, что мы сможем поговорить как взрослые люди, — пробормотал Чонин, и эта мысль бесконечным эхом пронеслась у него в голове. — Но они даже не стали слушать. Я всё спланировал, знал, что сказать, а потом… они просто набросились. — Люди, к сожалению, весьма неразумны, когда речь идёт о подобных вещах, — с грустной улыбкой сказал Минхо, сидевший напротив. Он уже давно бросал на младшего обеспокоенные взгляды. — Они предпочитают видеть свою собственную правду, а не слушать чужую. — Я просто сменил церковь… Это всё, о чём я хотел поговорить, — бормотал парень, глядя в тёмную ночь, ещё одна нить оборвалась. — Просто… они сразу перешли к тому, что я грешен и гей. Как? Как они могли не слушать? — недоумевал он, потянувшись вверх и крепко сжимая в кулаке своё распятие. — Я делал всё, что мог, чтобы угодить им, а как только я пытаюсь сделать что-то для себя, они вот так меня наказывают. Почему им никогда не было достаточно меня? — Инни, — тихо вздохнул Хёнджин, в его голосе послышалась легкая дрожь. — Вы все предупреждали меня. Вы все говорили, что так и будет… Блять, какой же я идиот. Я действительно думал, что они будут относиться ко мне как… как к своему сыну, — прошептал он, и голос его надломился, а на глаза навернулись слёзы. — Я думал, что они любят меня достаточно, чтобы хотя бы выслушать. Я думал, что я важнее религии, — продолжал он, и слёзы медленно покатились по его щекам. Он чувствовал, как Хёнджин хочет обнять его, как Минхо хочет протянуть руку и утешить, но Чонин не мог смотреть на них. Он чувствовал себя таким глупым. — Я думал, что они хотя бы видят во мне взрослого. Личность… Но всё это время я был просто недостатком, который нужно было исправить. — Инни, пожалуйста, — сказал Хёнджин, его голос надломился от сдерживаемых слёз, а руки не решались потянуться к парню. — Ну же, отпусти распятие, пока ты не поранился. Чонин посмотрел вниз. Он даже не заметил, как крепко сжимал крест. Он отпрянул от окна, со злостью сорвал его и протянул Хёнджину. — Возьми, — со злой усмешкой сказал младший, впихивая бесполезное золото в руки своему парню. — Я больше никогда не хочу его видеть, — добавил Чонин и повернулся лицом к окну. Он глубоко вздохнул, чувствуя, как рассыпается. Он закрыл глаза и просто прижался лбом к холодному стеклу. Сердце захлёбывалось болью. Сильнее, чем он ожидал. Казалось, что из него вырезали кусок, оставив внутри огромную зияющую дыру. Он вздрогнул, боль стала невыносимой. Слёзы медленно стекали по щекам, и рыдания вырвались наружу, когда лёгкие стали слишком слабыми, чтобы сдержать их. Его парень протянул руку, снова переплетая их пальцы, и позволил младшему скорбеть обо всём, что он сегодня потерял. Когда слезы Чонина иссякнут, Хёнджин будет рядом, чтобы вытереть их.