Disintegration

Доён спит совсем мало, но каждую ночь ему снится Чону. То есть, самого Чону он не видит, но во сне чьи-то руки обнимают его, чьи-то губы целуют его спину между лопаток, во сне кто-то его любит – и кто ещё это может быть, если не Чону? Доён ходит по всем местам, где вроде бы видели Чону. По его любимым клубам и барам, приходит в гости к Джэхёну и в ту квартирку, где Чону когда-то целовал его наяву. Чону нет нигде. Вроде бы он с кем-то встречается, с кем-то, кто даёт ему деньги и обещает снять в кино, с каким-то уродом, с которым в своё время побрезговал переспать Юта. Или, может, всё это враньё, и на самом деле он отсиживается в квартире Джэхёна, и поэтому Джэхён не пустил Доёна дальше кухни, или… бог его знает, куда пропадает Чону, когда его никто не видит. Запястья и предплечья Доёна в царапинах, которые не заживают, потому что Доён снова и снова раздирает их ногтями. У левого локтя Чону выцарапал на нём сердечко, и Доён гладит его кончиками пальцев и целует, как это делал Чону. Так продолжается, пока одна из ран не начинает гноиться. Тогда Доён наконец-то оставляет царапины в покое – и начинает курить. Сигаретный дым напоминает ему о Чону ничуть не хуже отметин на руках. Спустя пару заполненных отчаянием и предчувствием эйфории вечностей, Доён находит Чону на какой-то улице в центре, где Чону стоит, разглядывая пирожные в витрине кондитерской. На нём перламутрово-розовая куртка, пышные волосы покрашены в розовый блонд, и он выглядит так нереально, что в первое мгновение Доён принимает его за галлюцинацию. Но потом он оборачивается, мгновение удивлённо смотрит на Доёна – и улыбается такой знакомой улыбкой. Сердце Доёна пропускает несколько ударов. – Привет, – как ни в чём не бывало говорит Чону. – Привет, – отвечает Доён, не дыша. Они стоят посреди синих апрельских сумерек и неоновых огней, Чону – что-то вроде заблудившегося на земле ангела, Доён – что-то вроде его тени. На тыльной стороне ладоней Чону царапины, там, где их раньше никогда не бывало, и ещё одна – на щеке. – Иногда мне бывает очень больно, и тогда я не думаю о том, где остаются следы, – говорит он с мягкой улыбкой, как о какой-то данности, в которой не видит ничего плохого. – А ты теперь куришь? Доён кивает (лишь потом он задумается о том, откуда Чону знает об этом). Чону достаёт мятую пачку сигарет, вынимает одну зубами и, зажав между перламутрово-розовыми губами, вопросительно смотрит на Доёна. До Доёна не сразу, но доходит достать зажигалку, и непослушными пальцами с третьей попытки он зажигает сигарету Чону. – Спасибо, – говорит Чону, улыбаясь до бессовестного обворожительно. Прикрыв глаза, он глубоко затягивается и медленно выдыхает. В искусственном свете царапины на его руках кажутся чёрными, и Доён мечтает о моменте, когда сможет их поцеловать. Дым от второй затяжки Чону выдыхает уже Доёну в рот. Доёну кажется, что он умрёт – не обязательно сейчас, но скоро. Доён счастливее, чем был когда-либо.