all that's said in the low light

      Джон начинает понимать, что бывают хорошие дни и бывают дни плохие. И решающий фактор обычно определяется сразу после пробуждения: тело само проводит диагностику и выдаёт однозначное заключение в формате «да–нет» ещё до того, как он успеет поднять голову с подушки.       Сегодняшний день определённо из плохих.       И пока Джонни, стиснув зубы, осознаёт это и морально настраивает себя на утро, полное дискомфорта и стресса, он испытывает толику облегчения.       Потому что плохие дни бывают, но бывают и худшие. Ему ли не знать, как важно радоваться тому, что имеешь, пока есть такая возможность.       Тем не менее, заставить себя пошевелиться — сущее мучение: неуклюжая возня в кровати с последующей попыткой дотянуться до прикроватной тумбы больше похожа на смертельный поединок с простынями.       По телу расползается острая боль, сопровождаемая тупым, пульсирующим напряжением в мышцах. В подобные дни интрига заключается в том, какая часть тела будет ныть сильнее; сейчас же они, похоже, все решили побороться за первенство по привлечению Джонова внимания.       Он тихо стонет, косится на часы. Время уже изрядно перевалило за девять утра, но Джонни уверен, что ему бы не помешали дополнительные часов двенадцать, учитывая, что спина так и норовит сгорбиться — предупреждение о том, что любое движение может вызвать спазм. Что, в свою очередь, приведёт к спазму шеи, потом плеч, а следом и ноги.       Перспектива подъёма с каждой секундой всё больше звучит как реальная угроза жизни…       И Джонни просто лежит. Так долго, как только может, крепко стиснув челюсти, пока ноги не начинает покалывать, а в основании пятки не укореняется та странная жгучая резь. Ох, значит, сегодня у нас дерьмовый вариант номер два.       Врачи сказали, что это одна из побочек: повреждение нервов в результате травмы спинного мозга порой может вызывать реакцию в различных участках нижней части тела, изменяя его восприятие температуры и осязания. Прямо сейчас у Джона стойкое чувство, будто правую ногу всю ночь поджаривали на гриле: внутренний огонь щекочет ступню от центра к наружному краю, а накинутое поверх одеяло буквально ощущается словно полотно из чистейшего пламени.       Джонни неуклюже брыкается в попытке сбросить с ноги проклятую штуковину, но движение лишь распаляет боль в ноге, посылая агонизирующую волну по всей правой части тела. В отчаянии он сворачивается калачиком, с губ срывается беспомощное хныканье.       М-да, ниже падать уже некуда, но боли слишком много, чтобы хоть как-то сдерживаться.        В прикроватной тумбе есть лекарства: противовоспалительные и миорелаксант, но он не в силах заставить себя дотянуться до ящика. Или спихнуть с нижней половины тела это чёртово адское одеяло. Звать маму, чтобы та сбросила с него ебучую тряпку — слишком жалко даже для него, но будь Джон проклят, если он не задумывался об этом…       Вместо этого Джонни просто лежит, как выброшенный на берег морской конек, скрючившись в самой неудачной из поз, которые только может принять его тело, и прикрыв глаза, словно от этого всё должно пройти.       Но оно не проходит.       Когда мать, наконец, зовёт его, часы показывают половину десятого; значит, каким-то образом он сумел забыться, скоротать время, пока валялся в отключке.       — Джонни, малыш, твоя сестра и дети здесь. Спускайся, пока я не убрала завтрак.       Если что и может поднять его с постели, полагает Джон, так это еда.       Подавив стон, мужчина опирается ладонью о тумбу, используя всю свою по-прежнему внушительную силу верхней части тела, чтобы подняться с матраса. Для ноги есть бандаж, — чёртова правая была почти полностью раздроблена при падении, сломанная в четырёх местах, — который он из раза в раз старательно фиксирует вокруг колена, хоть и сомневается, что сегодня доведётся много ходить.       Оба костыля стоят, прислонённые к шкафу — он толкает себя в ту сторону и быстро хватает их, перенося вес изнывающего тела на опору.       Вперёд и с песней, мысленно иронизирует он, на чистом сарказме заставляя себя с трудом выбрести из спальни.       Снизу уже доносятся звуки болтовни его племяшки; Каро и мама старательно изображают восторг, пока малышка увлеченно делится своим новым увлечением. Джонни ковыляет в ванную, чтобы привести себя в порядок. С неохотой косится на собственное отражение в зеркале. Да уж, сегодня он явно не главный красавчик на районе: глубокие тени под глазами, напряжение, залёгшее в избороздивших лоб морщинах. Но что тут поделаешь...       Он с усилием пробирается обратно по коридору, замирает перед лестницей с изрядной долей опасения. Дерьмо. Возможно, он уже начинает сожалеть, что настоял на сохранении своей старой детской спальни на втором этаже, несмотря на предложение родителей поменяться с ним комнатами — он мог бы жить внизу, так точно было бы удобнее. Но Джонни и без того чувствовал себя виноватым, ну, за всё, так что он решил устроить показательное выступление с речами о пользе физических нагрузок и о важности ежедневного спуска и подъёма по ступеням. Теперь же это ощущается как жёсткая пощёчина самому себе.       Ворча и кряхтя от усилий, он всё же преодолевает короткий спуск вниз, даже не рухнув плашмя. Уже что-то.       — Ааах, вот и мой мальчик! Не торопится, ленивец, — восклицает его мама, и Джон, опираясь на костыли, приближается к ней для лёгкого чмока в щёку и тихого приветственного «Доброе утро», причём траектория его движения больше сориентирована на запах тёплой овсянки.       Мать и старшая из сестёр, Кэролайн, торчат на кухне, увлечённо сплетничая за утренним кофе, как две бабки. Забавно, что родство их для кого-то вполне может показаться сомнительным. Джон унаследовал тёмные волосы, голубые глаза и упрямство от их матери, Элейн; Кэролайн же, как и младшая сестра, переняли больше черт отца: мышиный, тёмный блонд вкупе с розовощёкостью. Впрочем, Кэролайн отхватила себе ещё и толику роста и была почти наравне с самим Джоном; может, даже чуточку выше, с учётом его свежеобретённой сутулости.       — Ты как, Каро? — приветствует сестру Джонни, пытаясь проскочить мимо, чтобы успеть добраться до последней порции каши. За те несколько недель, что он пробыл дома, он уже не раз видел её в гостях; кажется, после его травмы визиты Кэролайн стали более регулярными.       — Чудесно. А вот ты выглядишь чутка потрёпанным жизнью, Джон, — она опускает кружку и смотрит на него с беспокойством.       Мужчина безучастно пожимает плечами и из последних сил плюхается на табурет. С губ непроизвольно вырывается хрип.       — О, я б сказала, что он тут испытывает свою удачу, карабкается по этой лестнице туда-сюда, когда внизу есть такая чудесная комната…       — Всё в порядке, мам, — шикает в ответ Джонни, откровенно не настроенный продолжать эту тему. Снова. — Давай не будем, а?       Элейн фыркает, запивая своё возмущение глотком кофе.       — Да как скажешь, только будь тогда любезен не жаловаться, если снова навернёшься.       — Мам, — с укором произносит Каро, ошарашенная тем, что их мать так небрежно упоминает запретную тему падений. Джону же глубоко насрать.       Он склоняется над тарелкой, вяло облокотившись на столешницу, и не подаёт никаких знаков протеста, когда сестра подходит к нему сзади и умелыми движениями рук принимается разминать основание шеи, почти моментально снимая часть напряжения.       — Срань, да ты весь задеревеневший, как трупешник. — А метафоры о смерти, судя по всему, у неё не под запретом…       — Не выражайся, Кэролайн, — упрекает её мать, но сама при этом наблюдает за братом и сестрой с изрядной долей участия. Женщина подходит ближе и поглаживает Джонни по коротко стриженной макушке. — Может, пойдёшь и приляжешь ненадолго, малыш? Просто хотела, чтобы ты поел.       Джонни кивает, больше сосредоточенный на тепле, растекающемся по позвоночнику с каждым движением ладоней Каро. До сих пор он получал свою долю заботы, но если уж выбирать между маминым сочувствием и её же ворчанием, Джон всегда выберет первое.       Через минуту раздается топот ног, и он поднимает голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как в помещение влетает вихрь размером с ребёнка.       — Дядя Джон! Дядя Джон! — раздается бодрый детский голосок, и, когда вихрь заканчивает кружиться, Джонни посмеивается, наблюдая за своей старшей племянницей: слегка дезориентированное выражение лица, фиолетовые очки, косо сползшие на веснушчатые щёчки.       — Берегись, Эгс, а то такими темпами грохнешься, как твой дядя, — за что зарабатывает от Каро смачную затрещину: та единственная предпочитала прикидываться дурочкой в любых вопросах, касающихся его травмы.       — Дядя Джон, посмотри на мой новый альбом для рисования! — восклицает маленькая Агата и бросается к нему с розовым блестящим блокнотом в руках.       — Эй, да он почти такой же милый, как и ты! — Джон ёрзает на сиденье, позволяя племяннице устроиться у него на коленях.       — Осторожно, дорогая, — предупреждает Каро свою дочь, но Джонни крепко держит её, и лишь слабый, едва ощутимый дискомфорт намекает на то, что это, вероятно, не лучшая затея.        — Ну-ка, давай глянем... Ооо, что у нас здесь? Кажется, настоящее произведение искусства, — приукрашивает он свою реакцию, наблюдая, как девчушка перелистывает страницы скетчбука, оживлённо щебеча над каждым рисунком.       Они успевают просмотреть с десяток страниц, прежде чем Джон улавливает закономерность: похоже, все эти художества изображают роботоподобных персонажей в нарядах балерин.       — Ага, — он старательно кивает на каждое уточнение. Что ж, это, безусловно,... уникально.       — А этого зовут Тилли, — поясняет Агата. — А это ДжуДжу, он мой любимый. Смотри — у него самая лучшая корона.       — Да, — соглашается Джонни и с улыбкой смотрит, как племяшка продолжает с упоением рассказывать о созданных ею маленьких персонажах, и, если честно, — они весьма неплохие.       — Эгги, давай дадим дяде Джону позавтракать, ладно? Он сегодня не очень хорошо себя чувствует.       Джонни бросает на Кэролайн недовольный взгляд, но всё же с неохотой выпускает Агату из рук. Грустно надутые губки девочки вынуждают его сказать:       — Давай, хулиганка, беги, скоро приду поиграть с тобой. — Обведённый вокруг пальца семилеткой, но он бы не променял такой расклад ни на что другое.       Она радостно бросается прочь. Каро хмыкает:       — Джонни, ты не должен… — но от её беспокойства тотчас отмахиваются.       — Эй, да она просто бомба в миниатюре, разве нет? Завидую её энергии. — Он с усмешкой отправляет последнюю ложку каши в рот и наконец-то поднимает голову от тарелки. — Кстати, а где мелкий?       Мама задорно кивает в сторону гостиной, и Джон щурится сквозь тусклое освещение кухни, пытаясь высмотреть своего племянника.       — Парочка что надо, а?       Губы растягиваются в искренней улыбке. Джонни фыркает, с наслаждением наблюдая картину: отец, развалившийся в своём любимом кресле, и свернувшийся калачиком младенец, крошечный Фрэнки, уютно устроившийся на пухлом торсе деда.       — И я ещё после этого лентяй, да?       Элейн цокает языком и, забрав от сына пустую миску с ложкой, ласково треплет его по голове.       — Как Грег? — Джонни разворачивается к сестре, стараясь на время отвлечь от себя внимание: от этой короткой посиделки на коленях спину действительно скрутило спазмом.       — Держится, — замечает Каро, — С работой пока туговато, но он считает, что ближе к весне всё опять начнёт набирать обороты.       Джонни кивает, не без сожаления отмечая про себя: он уже умудрился слишком выдохнуться, чтобы делать вид, будто проблемы зятя с херовым спросом на недвижимость его волнуют. Не то чтобы тот был плохим парнем. Просто немного скучный.       — Ой, ни за что не угадаешь. Я тут столкнулась с Шелли Киркленд в Уеллгейтском центре, она сказала, что у тебя отлично идёт физиотерапия.       Тихий выдох выдаёт напряжение в улыбке Джона.       — Да неужели? Я б поспорил, она та ещё бой-баба. Держит меня в тонусе, так сказать.       — А кто это? — Из-за раковины тут же доносится голос его мамы, как всегда любопытной.       — Девчонка, с которой я играла в шинти, помнишь? Она одна из физиотерапевтов Джонни.       — Точно, точно. — Элейн утвердительно качает головой, вытирая посуду, но Джонни видит, что она понятия не имеет, о ком идёт речь. — Значит, она помогает тебе с упражнениями, Джон?       Он с неохотой кивает. Не нравится ему направление этой беседы. Неизбежное...       — Она симпатичная?       И Джонни не в силах перебороть желание закатить глаза.       — Серьёзно, мам?       — Что такого? Просто интересуюсь!       — Ну, она в хорошей физической форме, это точно, — он с ухмылкой подыгрывает, на что Кэролайн лишь покачивает головой, а мама оживляется, с интересом ожидая продолжения. — Сильная, как бык. Пожалуй, смогла бы отжать меня от груди вместо штанги, если б попыталась.       — Оу. — Плечи Элейн поникают.       — И что в этом плохого? Разве женщина не может быть сильной?       — Само собой, всё это не важно. Просто... надеюсь, ты сможешь встретить кого-то, кто будет чуть менее... — она замолкает, ломая голову в поисках подходящего прилагательного, в то время как Каро за её спиной одними губами произносит «лесбиянкой»; Джонни с трудом давит рвущееся наружу фырканье, когда мама останавливается на: — ...спортивным.       — Господи, мам, это и есть твой критерий? — Кэролайн ехидно хмыкает, скрещивает руки в шуточной обиде. — Да под него попадает половина чёртова населения.       — Ой, хватит уже, тыкать носом! Разве я не могу беспокоиться о будущем своего сына?       — Агх, мам! С каких пор этот разговор переключился на меня? — шипит Джонни. Лицо пылает.       — Ну ты и зануда! Отстань от него, — Каро уходит в защиту, в то время как мама раздражённо отбрасывает полотенце в сторону. — Не нужно ему твоё грёбаное сватовство.       Очередной возглас разочарования сменяется неподдельным хмурым выражением на лице Элейн, и Джонни какое-то время наблюдает за её внутренней борьбой. Но затем женщина внезапно огибает угол столешницы, и через пару секунд Джона порывисто обхватывают за плечи. Это было бы мило, если б материнские объятия так не давили на его ноющий позвоночник.       — Нет, конечно, нет. Я просто беспокоюсь за тебя, милый, — шепчет она, гладя его по голове, и он прощает ей все её предыдущие выходки, хоть и знает, что видит их далеко не в последний раз. Особенно когда мама принимается осыпать его лицо быстрыми поцелуями. — Ах, просто мой сын такой молодой, красивый и…       — Калека, — подсказывает Джонни, за что получает несильный, но резкий шлепок. Уже не так приятно, как обнимашки.       — Джон Лэйт МакТавиш, не смей говорить ничего подобного!       — Думал, ты учила нас не лгать, мам.       — А ну помолчи, дитя! — Она выпускает сына из объятий, возвращаясь к мойке, а Каро снова устраивается у него за спиной, впиваясь пальцами в то самое место, к которому только что приставала его мама, благослови её всевышний.                     Через некоторое время из гостиной доносится лёгкий шум вперемешку с ворчанием: Джек наконец-то очнулся от утренней дремоты, о чём свидетельствуют его сонный, мутный взгляд и невнятное: «Порядок, Джонни?». Джон в ответ просто показывает ему большой палец вверх.       — Ах, батюшки, который час? — бормочет Элейн, уже вовсю суетясь на кухне. — Рут сказала, что, может, заглянет ближе к полудню. Кажется, она говорила, что у неё собеседование в Блэргоури.       Джонни не видел свою младшую сестру с тех пор, как вернулся домой. Не то чтобы это было что-то из ряда вон: они не были особо близки с детства. Моложе его на четыре года, Рут всегда была немного... сложной.       — У неё появился новый приятный молодой человек, — добавляет мама неожиданно позитивным тоном. — Да и работа эта кажется весьма перспективной. Кажется, у неё наконец-то всё налаживается, так что не будь к ней слишком строг, когда вы увидитесь, Джон.       Джонни фыркает, немного обиженный.       — Значит, просто заглянет, говоришь?       — Да, она попросила нас присмотреть за Эмили, пока её не будет, — говорит Элейн.       Джон слегка щурит глаза.       — Мам, кто, чёрт возьми, такая Эмили?       — Не выражайся, Джонни, — замечает она, поворачиваясь и наклоняя голову, — Твоя крестница, глупышка.       Мамин ответ только усиливает прищур Джона. Он быстро моргает. И, кажется, начинает понимать.       — А, ты имеешь в виду Джесси?       Имя отзывается в Элейн ощутимой, буквально видимой физической реакцией: брови сходятся к переносице, губы поджимаются в тонкую напряжённую линию. Он слышит, как Кэролайн за его спиной пытается предотвратить его дальнейшие расспросы.       — Господи, мам, ты что, до сих пор продолжаешь об этом париться? — Джонни неверяще качает головой. — Неужели нельзя просто отпустить это?       Как будто его мать, при всём её непревзойденном упрямстве, могла просто отпустить это — особенно что-то столь печально известное.       Говоря о спорных темах в семействе МакТавишей: если б Джонни предложили составить личный рейтинг, то он оценил бы свою болезненную, угрожающую жизни травму на твёрдую восьмёрку. Все предшествующие места были бы заняты младшей из детей, Рут.       И под номером один — эта грёбаная крыса, чёртов уёбок Джесси Коуэн.       Дело было хреново, когда Рут, ещё будучи школьницей, по уши втрескалась в этот мешок дерьма, и приняло ещё худший оборот, когда ублюдок заделал ей ребёнка в восемнадцать. Но для мамы, пожалуй, самым непростительным поступком от дочери стало то, что та назвала новорожденную девочку в честь этого выродка.       Всё верно — Джесси Коуэн номер два.       Глупая сестрёнка Джонни, при всём её безрассудстве, ветром в голове, наивная до невозможности, действительно назвала свою дочь в честь человека, который шесть раз ей изменял, толкал наркоту в Шотландский молодежный парламент, въехал на чёртовом тракторе в бок местного церковного прихода и славился прочими, не менее отвратительными поступками.       Но нет, Рут была уверена, что он изменится. Ради неё. Ради чёртова ребёнка. И Джонни, возможно, простил бы ей все эти незрелые тупые выходки, не вступи она с этим мудаком в сговор по нескольким сделкам с наркотой, за что едва не получила срок — пришлось вмешаться уже самому Джону.       В конечном счёте она одумалась — хоть и после того, как Коуэна арестовали и упекли в «Барлинни», — и всецело посвятила себя надлежащему воспитанию дочери, балуя девочку, называя её Джей Джей, что, как позже узнал Джонни, к великому его сожалению, означало Джесси-младшая…       Неудивительно, что в их семье вся эта история стала чем-то вроде запретной темы, а его мама пошла на крайнюю меру, отказываясь называть бедную малышку по имени.       — Ты не можешь отыгрываться на ней из-за всего этого дерьма, — рассуждает Джонни, наблюдая, как упрямо кривятся губы его матери. — Иисусе, да девчонке, должно быть, уже почти шесть! Просто оставь её в покое.       — Агх! — ворчит Элейн и возвращается к прерванному занятию: снуёт по кухне, продолжая бормотать себе под нос ещё больше возмущённой невнятицы.       Кэролайн лишь качает головой на этих двоих, явно не имея чёткого мнения по этому вопросу.       Кажется, словно затрагивание неприятной темы только ухудшило его самочувствие: Джонни с трудом поднимается из-за стойки, принимая протянутые сестрой костыли, и хромает в сторону гостиной. На то, чтобы заставить себя добрести до шкафа, — он же пообещал Эгги поиграть с ней, — уходит немало усилий, и в процессе Джон прикусывает губу так сильно, что та кровоточит от внезапного перенапряжения. Дерьмище. Ему действительно следовало бы прилечь и отдохнуть или что-нибудь в этом роде.       Продолжая упорствовать из чистой вредности, Джонни едва не заваливается на шкаф, пока пытается вытащить оттуда пару старинных коробок, выискивая нужную. Чья-то крепкая рука подхватывает его за предплечье, удерживая на ногах.       — Ои, парень, ты делаешь себе больно. Видок у тебя совсем измождённый, — Джек просовывает руку под его, поддерживая Джонни, помогая тому отлепиться от шкафа. — Давай-ка я сам, дружок.       Кэролайн забрала малыша Фрэнки у папы, вероятно, чтобы покормить его в соседней спальне. Когда Джонни заходит в гостиную, то видит, как Агата распласталась на ковре: что-то рисует в своём ярко-розовом альбоме, тихо напевая себе под нос. Он отставляет костыли и тяжело плюхается рядом с девочкой, отчего та удивлённо вскидывает брови.       — Тебе стало лучше, дядя Джон?       Всегда выступавший за правдивость в общении с детьми, Джонни сооружает на лице драматическую гримасу.       — Это вряд ли, курёныш, но, думаю, я справлюсь.       Агату ответ, кажется, вполне устраивает. Девчушка устраивается рядом с Джонни, просматривая свои последние сделанные рисунки, пока отец подтаскивает к ним нужную коробку из шкафа.       — Джон, тебе не следовало бы сидеть на полу…       Джонни пропускает резонное замечание папы мимо ушей, предпочитая сосредоточить всё своё внимание на содержимом коробки: памятных вещицах времён его юности, но по сути, куче всякого залежавшегося барахла, — и извлекает искомое наружу.       — Ага, а вот и оно, — он придвигается ближе к племяннице и по мере вытаскивания вручает той игрушки. — Подумал, что тебе мог бы понравиться кто-нибудь из этих ребят, раз уж ты увлекаешься роботами и подобными штуками.       — Дядя Джон, это не роботы! — заявляет Агата, и у нее есть основания для сомнений.       — Нет, детка, это трансформеры, — Джонни протягивает девочке одну из игрушек, и, на первый взгляд, это просто тачка — ровно до тех пор, пока он не начинает её разбирать, так же, как делал в детстве. — Роботы под прикрытием, видишь? Прямо как на твоих рисунках.       Глаза Агаты расширяются, с губ срывается восхищённый возглас:       — Ваау! Круто!       — Ох, давненько я с ними не играл. — Джонни позволяет ей осмотреть коллекцию, изрядно помятую, и проворные пальцы девчушки в рекордные сроки превращают каждую из игрушек в робота. — Эй, веришь или нет, но твой дядя Джон тоже когда-то был маленьким мальчиком.       Агата недоверчиво щурится — ответ не кажется убедительным.       — Есть идея — почему бы нам не взять немного бумаги из принтера и не сделать этим замечательным роботам короны, м?       Её восторженного энтузиазма с лихвой хватает, чтобы компенсировать боль в теле Джона: вытянутую на ковре ногу каждые четырнадцать секунд словно охватывает языками пламени. Он сжимает пальцы, разминает кулаком мышцы под бандажом, пока Эгги уносится за листами и прочими принадлежностями, но действия никак не облегчают вспышки дискомфорта. Напряжение в теле такое, что зубы принимаются стучать барабанной дробью.       Но это ничего. Потому что они с племянницей прекрасно проводят время, мастеря короны и пачки для их маленького цирка автоматонов, и па дремлет, снова устроившись в своём любимом кресле, пока по телеку крутят очередную рекламную паузу, и Каро с Фрэнки возвращаются, и кроха, похоже, максимально увлечён текстурой его коротких волос.       Это ничего. Он справляется. Справится.       — Это Джимини! — провозглашает Агата, демонстрируя свежеукрашенного бота; Оптимус Прайм, если Джонни не ошибается.       — Так, ладно, — с вызовом отвечает Джон, поправляя на голове у другого нахлобученное нечто, отдалённо напоминающее сомбреро. — Этот будет… Петух.       — Это не имя, дядя Джонни! — подчёркивает Агата, качая головой с видом, который можно было бы принять за возмущение.       — Конечно, это имя!       — Агх, нет! Это… существо!       — Разве существо не может быть именем? — Боже, что это за разговор…       — Нееет, — настаивает Агата. Может, и ей передалось по наследству мамино упрямство? — Существо — это просто существо!       — Да неужели? — поддразнивает Джон. — Знаешь, у меня есть друг, которого зовут Призрак.       Взгляд Агаты становится ещё более подозрительным, чем был до этого.       — Я не верю тебе, дядя Джон...       — Нет, правда, — клянётся он. — Так написано в его свидетельстве о рождении и в остальном. — Теперь он просто дразнит её, но это помогает отвлечься от внезапно нахлынувшего чувства. В груди резко, неприятно щемит. Он протягивает ей другого робота. — Да, он почти такой же здоровый и квадратный, как эти парни.       Мда, определённо, просто дразнится…       Агата, похоже, обдумывает услышанное и окидывает его задумчивым прищуром из-под очков, после чего уступает.       — Раз ты так говоришь…       Джон расценивает это как победу, достойную празднования, в честь чего вытягивается во весь рост, упираясь плечами в стоящий позади диван.       — Ои, Джонни, ты всё ещё чертовски напряжённый, — шепчет из-за спины Каро, нежно покачивая сына.       В ответ он лишь слабо мычит, прикрывает глаза на минуту-другую, мечтая, чтобы ему было так же комфортно, как этому малышу.       На заднем плане слышен короткий разговор мамы по телефону, её шаги, следующие в комнату:       — Рут звонила. Сказала, что задержится, но все равно приведёт с собой девочку.       Девочку. Джонни вздрагивает и уже было готовится окликнуть мать, но та успевает первой:       — Джонни, мо луран, поднимайся-ка ты с пола, пока ещё больше не сломал себе спину!       И снова всё, что он может выдать — это ворчание, пока Каро протестующе шипит от его имени.       — Чёрт бы вас побрал, — бормочет Элейн и удаляется на кухню. Как всегда, королева драмы.       Джек недовольно пыхтит, пробуждаясь от очередной восьмисекундной дремоты, и почёсывает голову.       — Ру собирается заскочить?       — Да, — отвечает Кэролайн, продолжая посылать в направлении Джонни яростные взгляды, чтобы заставить его подняться с пола.       Он не двигается. Не может, если уж совсем честно.       Па ещё немного шмыгает носом, полуприкрыв глаза, щёлкает пультом, переключая каналы на телевизоре.       — Что-то я не уверен, что доверяю этому парню, Тёрку… — заявляет он через мгновение, ни с того ни с сего.       Джонни хмурится.       — Кому? Тому мужику, который тебя стрижёт? Это немного по-расистски, пап, не?       В ответ на раздавшееся следом весёлое фырканье Джек качает головой.       — Нет, я про того парня, на которого запала наша Рути. Как там его...?       — Алан Тёрк, — подсказывает Кэролайн, ухмыляясь над искренностью защиты Джонни. Откуда ему было знать имя этого чёртового парня? Да он только что вообще узнал о его существовании. — Уже два месяца встречаются. Я б сказал, рекорд.       — Точно, — бормочет Джонни. — И что с этим челом не так? — Вопрос не из лёгких, учитывая, что список претендентов на руку Рут обычно выглядит как рейтинг будущих тюремных заключённых Центральной Шотландии.       — Не знаю, — размышляет его отец. — Какой-то он… дёрганый. Как белка.       Джон на это лишь усмехается, решив, что доверяет мнению своего старика. Сползает ещё ниже по спинке дивана. Стоит ему попытаться разогнуть ногу, как конечность дёргается.       Бормотание телевизора даёт кратковременную передышку, как и непрекращающееся щебетание Эгги. Он улыбается ей, несмотря на боль, и спрашивает:       — Будешь играть с кузиной Джесси, когда она придёт?       Губы Эгги поджимаются, и раздавшемуся в ответ «Да» явно недостаёт убедительности.       — Эй, она ведь примерно твоего возраста? — размышляет Джонни, прикидывая, что его другая племянница родилась примерно в течение года после рождения первой. В те времена он нечасто бывал дома...       — Да, — снова говорит Агата, а потом добавляет: — Она странная.       — Эгги, — Кэролайн делает дочери замечание, но в её словах нет ни капли недовольства.       — Да брось, по-моему, нет ничего плохого в том, чтобы быть странным, — говорит Джонни, пощипывая кожу вокруг бандажа: мышцы ног словно огнём объяло. Неожиданно возникает острое желание защитить Джесси, хоть он и видел девчушку от силы раза четыре. — Просто дай ей шанс, ладно, Эгс?       Его племянница кивает, и на этот раз её «Хорошо, дядя Джон» действительно звучит искренне. Что ж, уже маленькая победа. Стоило того. Джонни ненадолго предоставляет возможность Агате поиграть с робобалеринами в одиночестве, пока сам пытается расслабиться, сутуло привалившись к дивану.       По ящику крутят выпуск новостей; голос репортёра в кадре сливается в сплошной монотонный бубнёж. Веки тяжелеют, и Джон уже подумывает о том, что было бы неплохо чуток вздремнуть, как тональность передачи резко меняется.       — «Специальный выпуск — последние новости из Египта, где в результате вооружённого нападения на международный аэропорт в Каире сегодня утром погибли около тридцати человек, более ста пятидесяти получили ранения...»       Глаза Джонни моментально приковываются к экрану — он услышал достаточно ключевых слов, чтобы почувствовать напряжённый гул, скрутивший нутро.       — «По данным официальных представителей, двенадцать установленных нападавших были членами независимой террористической организации, также ответственной за нападения на Египетские ВВС в сентябре, а также за захват контрольно-пропускного пункта правительства...»       — Господи, — бормочет Кэролайн, наблюдая, как на экране мелькают кадры хаоса за пределами терминала, несколько тел, разбросанных по земле. — Ои, Эгс, — женщина повышает голос, привлекая внимание дочери, — Почему бы тебе не сходить на кухню, милая? Поможешь бабушке.       — Не-е-е-т, — хнычет Эгги, всё ещё слишком увлечённая своими игрушками, чтобы обращать внимание на новости.       Джонни же, напротив, не может оторвать взгляда от экрана: напряжённо вглядывается, выискивая, надеясь, что его внутреннее чутьё ошибается...       И, конечно же…       — «Согласно сообщениям, Египетские ВВС и офицеры контртеррористического подразделения начали оцепление Каирского международного аэропорта в связи с подозрением на террористическую активность. На месте было обнаружено несколько взрывных устройств, и около одиннадцати тридцати утра в одном из терминалов прозвучали выстрелы. Общее число жертв пока не разглашается, но, по предварительным оценкам, среди них около тридцати гражданских, а также военнослужащие Вооружённых сил Египта и...»       Должно быть, его зрение на какое-то время затуманилось; звук из динамиков телевизора гулким эхом отражается в ухе, жёстко бьёт по барабанным перепонкам.       Офицеры контртеррористического подразделения…       Боже… так всё и должно быть, верно? Информации ровно столько, чтобы известить общественность, но завуалированные двусмысленные формулировки скроют всю правду…       Он знает это по собственному опыту. Знает, какие подразделения могли получить этот приказ.       Знает, как легко представить чьё-то имя в том списке жертв…       — Ты в порядке, Джон? — Должно быть, это Кэролайн: коротко треплет его по плечу, выдёргивая из оцепенения, но Джон её не слышит. В ушах звенит. Слишком много шума.       — Да, — бормочет он, кивает заторможенно, чувствуя, как опасно плывут и путаются мысли в голове. Ловит пристальный взгляд отца — тот смотрит, то и дело возвращаясь глазами к экрану телека.       Среди кадров мелькает ещё больше сцен насилия, на этот раз со звуковым сопровождением: стрёкот выстрелов, крики гражданских. Да уж, зрелище явно не для детских глаз и ушей.       Каро снова шикает, подталкивая дочь ступнёй:       — Эгги, детка, а ну-ка давай беги к бабушке.       Агата драматично фыркает, вскакивает на ноги и надувает губы.       — Я не хочу! — Она подпрыгивает на месте, выполняя одно из своих фирменных театральных пируэтов.       — Эгги. — На этот раз команда в голосе Каро звучит более настойчиво, и девчушка делает еще один полуоборот, прежде чем сдаться.       — Лааадно, — громко тянет она, демонстративно кривясь, и переминается с ноги на ногу в попытке сделать что-то вроде скачка в сторону, но...       — Эй, осторожно! — запоздало спохватывается Кэролайн…       Агата запинается в прыжке, спотыкаясь о вытянутую ногу Джонни.       И — твою ж мать.       Джон не может сдержать пронзительный крик, который вырывается из его рта, хоть он и пытается заглушить его, стиснув зубы.       — Агх, прости! Прости!       Он почти уверен, что зрение топит каким-то невозможным спектром ослепительно-белого; по центру ноги проносится целый смерч из бритв.       — Ох блядь... блядь... блядь. — Должно быть, это его бормотание, его голос, осипший от пережитого шока.       Кажется, он слышит, как где-то сзади орёт Каро, и чья-то рука ложится ему на плечо, прежде чем Джона скручивает на полу — он сворачивается в позу эмбриона, чувствуя, как отдача от боли в ноге отзывается во всём теле.       Господи — как же, сука, больно.       — Прости, дядя Джон! — снова раздаётся надрывный плач, и Джонни умудряется сфокусироваться на звуке, чуть приоткрыть глаза: Эгги захлёбывается рыданиями, сидя на полу рядом с ним. — Я не хотела!       — Порядок, курёныш, — сипло выдавливает Джон, голос едва различим от напряжения.       — Господи Иисусе, — шипит Кэролайн и падает на колени рядом с мужчиной, одновременно пытаясь укачать Фрэнки, который сейчас — что вполне соответствует ситуации в целом — истошно орёт. Джон прекрасно его понимает. — Я же говорила тебе быть осторожнее рядом с дядей, Эгс!       Это только провоцирует новый поток рыданий у Агаты, зато снимает напряжение с Джона, который утыкается лицом в низ дивана и надрывно хрипит, как пациент дома престарелых.       — Что случилось? — С кухни доносится мамин возглас, и вот теперь в доме воцаряется полнейшая анархия. — Разве я не говорила тебе, Джонни, чтобы ты не путался под ногами...       — Он не виноват, мама! — обвиняюще кричит Каро, подливая масла в огонь. Агата всхлипывает ещё громче:        — Прости, простииии! — и папе приходится оттащить её от Джонни: девчушка опять чуть не наступает ему на ебучую больную ногу.       — Лежишь на проклятом полу, чёрт тебя дери — я же говорила…       — Отвали на хрен, мам!       — Кэролайн Элизабет...       Фрэнки пронзительно визжит в объятиях Каро.       В новостной ленте всё ещё раздаются крики и выстрелы.       А Джонни просто...       Зарывается лицом в ковёр, с дыханием и сердцебиением на грани гипервентиляции.       — Тихо! — рявкает Джек, и этого резкого окрика достаточно, чтобы прервать всеобщий хаос.       Чёрт — папа редко повышает голос. Но когда до этого доходит, значит, дело серьезное.       Джонни сразу же чувствует перемену настроения: Кэролайн уносит Фрэнки в спальню, чтобы унять его плач, мама отводит Эгги на кухню, утешать коробочкой сока. Отец выключает телевизор и опускается рядом с сыном, нежно поглаживая его по спине.       — Ты как, парень? — шепчет Джек, как всегда, самый чуткий в их семейке.       Но Джонни уже давно минул порог вынужденной вежливости.       — Болит, как ёбаный пиздец, — рычит сквозь зубы, наблюдая, как папа сочувственно кривится. Его повреждённые нервы продолжают посылать мучительные сигналы тревоги, и всё, что Джонни может сделать, — это стиснуть зубами нижнюю губу, прокусывая её до крови. Не помогает и то, что от ковра пасёт затхлостью, и он почти уверен, что лежит на нескольких затерявшихся фрагментах злоебучих трансформеров.       — Так, давай-ка отведём тебя в кровать и примем лекарства. Только не торопись.       Джонни утвердительно мычит, не желая подниматься из своего укрытия, но руки отца скользят ему под спину — а затем к ним подключается и вторая пара, когда в комнату возвращается Каро, — и обоим удаётся перевести его в вертикальное положение, усадив на диване. Он лишь испускает несколько жалобных стонов, борясь с позывами сблевать на ковёр.       — Чёрт, Джон, ты всё ещё весишь целую тонну, — поддразнивает его сестра, но слова её больше похожи на преувеличенное ехидство, чем на правду; Джон в курсе, что после травмы потерял изрядную долю мышечной массы.       Он запрокидывает голову, дотрагиваясь пальцами до ноющей коленной чашечки — касание только посылает по телу новый взрыв острой рези, вырывая очередной неловкий стон, поэтому Джон не протестует, когда мама протягивает ему двойную дозу парацетамола и стакан воды.       — Дай-ка посмотреть, — настаивает она тихим, заботливым тоном, опускаясь на колени, чтобы снять бандаж с ноги с приглушённым шипением. — Выглядит немного опухшим, милый, сейчас принесу тебе пузырь со льдом, и мы сможем устроить тебя в нашей спальне.       — Не стоит, мам. Мне вполне неплохо наверху...       — И как же ты туда доберёшься? Собираешься ползти по лестнице на четвереньках?       — Довольно, мам, — отчитывает Каро, но, кажется, и у неё запал уже изжил себя.       — Если нужно, я понесу тебя, Джон-бой, — утверждает его отец, на что все присутствующие дружно закатывают глаза.       Но Джек принимает это как достойный вызов, и вскоре Джонни оказывается у отца на руках: его подхватывают, как невесту, Кэролайн придерживает его ногу, пока па с трудом тащит сына вверх по лестнице.       Красивый жест, полагает Джон, наклоняя голову, чтобы не шмякнуться виском о перила.       — Осторожно, осторожно, — инструктирует Кэролайн, и отец с дочерью успешно преодолевают минное поле из вещей, хаотично разбросанных по полу Джоновой спальни, в итоге опрокидывая его на кровать, как мешок с картошкой.       Дыхание отца становится комически громким, и Джон не винит его за прошёптанное: «Да, я б тоже немного полежал, если вы не возражаете». После чего тот быстро ретируется вниз к своему любимому креслу.       Каро медлит, протискивается мимо кровати Джона и достаёт из прикроватной тумбы гель для расслабления мышц.       — Давай, снимай свои тряпки, лентяй, — настаивает девушка, потянув за подол его футболки. — Ты весь день пиздецки напряжён.       Джонни хнычет, как ребёнок, — тело всё ещё ныло после этого неловкого подъёма по лестнице, — но позволяет рукам сестры стянуть одежду с его торса, изо всех сил стараясь не обращать внимания на резкий шумный выдох, слетевший с её губ при виде чужой спины.       Шрамы от операций были просто избыточным дополнением; Джонни знает, что его кожа усеяна шрамами, как грязная городская улица мусором. Пулевые отверстия, ножевые, ожоги — чего там только нет... Не самое эстетичное граффити.       — Блядский ад, Джонни, — тихо произносит Каро, и он чувствует её нерешительность, когда та присаживается на матрас рядом с ним.       Они не спрашивают. Его семья.       О... том, что было раньше.       О его службе, о его знакомстве с вооруженным насилием, о его шрамах, о криках, которые рикошетом отражаются от стен его спальни в те, худшие дни; о том, почему он знает, что репортаж из Каира — лишь половина правды, и почему это знание посылает по позвоночнику волну холодной дрожи...       — Хорошо, просто скажи мне, где болит больше всего. — Кэролайн начинает распределять гель по центру спины, и Джонни не знает, как правильно объяснить ей:       Везде. Болит, блядь, везде.       Постоянно.              Кэролайн оставляет его отдохнуть, предварительно приложив к его ноге пакет со льдом. И Джонни лежит, — вот уж точно мешок картошки во плоти, — даже умудряется ненадолго задремать, прежде чем принимает решение.       Они никогда не спрашивают. Но это не значит, что он не может по-прежнему об этом думать.       Потянувшись, Джон нащупывает на комоде мобильник, мысленно прикидывает время. Одиннадцать ноль-ноль в Египте было девятью утра в Шотландии — примерно то время, когда он проснулся. Сейчас там, должно быть, около двух…       Стоит рискнуть. И прежде чем он успевает отговорить себя от этой затеи, Джон открывает давно заброшенную переписку и торопливо набирает новое сообщение:              Соуп: Каир — ты там?              Чёрт возьми, неудивительно, что именно он первым нарушает это многомесячное затишье, при всей его отчаянной тоске. Большой палец тупо жмёт «Отправить», и теперь приходится смириться с невозможностью забрать свои слова обратно.       Джонни ждёт.       Примерно тридцать семь минут.       Не то чтобы он рассчитывал на немедленный ответ; если он был прав, если «сто сорок первую» послали за той террористической группировкой, то у них, несомненно, дел по горло.       В любом случае, он понятия не имеет, на какой ответ рассчитывает. Возможно, он даже не получит его, учитывая...       Нет. В этом направлении думать не будем.       Жужжание провибрировавшего мобильника едва не доводит Джонни до сердечного приступа.       — Срань господня! — Он уже успел задремать по новой, и чуть не роняет телефон из рук, торопясь прочитать ответ.              Гоуст: Нет.              Сердце под рёбрами продолжает заходиться как ненормальное. Джонни задерживает дыхание.       Ждёт.       Четыре минуты.       Пять…       Что ж. Чертовски в его стиле, не так ли?       Никаких объяснений. Никакого продолжения. Простой, как ебучий хук справа. Как и всегда.       Он уже мысленно готовиться строчить в ответ гневную тираду с полным перечнем претензий, когда с удивлением замечает в окошке диалога три пляшущие точки.       Он ждёт, пока не получает:              Гоуст: Мы в Файюме.       Гоуст: Аэропорт был отвлекающим манёвром.       Гоуст: Ждем информацию от службы безопасности для атаки по их основной базе.              Джонни моргает. Вчитывается в сухой отчёт так, словно сам только что получил инструктаж по миссии. И эта обезличенность ответа Саймона должна бы его задеть, но он всё равно сглатывает подкатывающий к горлу ком, испытывая чистейшее, незамутнённое облегчение, вызванное этим привычным, грубоватым говором.       Чёрт. Он и не подозревал, как сильно скучал.       Очевидно, что угроза в Египте была масштабнее, чем афишировалось общественности, и, насколько известно Джону, такого понятия, как «независимая террористическая организация», не существует. Ответ Гоуста наводит на мысль о цели совсем другого калибра: стоящей выше в пищевой цепочке, вероятно, связанной с одним из их знакомых противников-ультранационалистов. И мысль эта ни разу не успокаивает.       Но всё же — он не в силах сдержать ни то, как расслабленно опускаются его плечи, ни то, как губы трогает едва заметная улыбка.       Джонни подносит телефон ближе к лицу, продолжая смотреть за прыгающими точками.              Гоуст: Разведка засекла следы рядом с Тамией.       Гоуст: Должны встретиться с ГБР перед получением разрешения.       Гоуст: КО говорит, что не раньше завтрашнего утра.              Джонни медленно выдыхает, откидывается на подушку, вцепившись в мобильник, как какая-то слабоумная пятнадцатилетка в любимый дневничок. Дышит. Колеблется. И медлит всего секунду, прежде чем отправить ответ:              Соуп: Ты как?              От того, сколько отчаяния в этом сообщении, больно почти физически. И снова он замирает в ожидании, смотрит, как в окне диалога прыгают три точки, то появляясь, то исчезая. Но ответ ранит не меньше, несмотря на заверяющее:              Гоуст: Стабильно.              Это… отзывается в нём странным чувством. Ощущением, которое невозможно описать, и нет такого термина, чтобы подобрать ему достойное сокращение. Только саднящая тяжесть, сдавливающая рёбра стальной схваткой — и всё от своих же собственных действий.       Боже… он просто жалок, не так ли?       Но Джонни не может сдержаться: поднимает планку, и ловит себя на том, что порывисто строчит в ответ:              Соуп: Я тоже              Он ждёт.       Бьёт прицельно по сердцу каждой секундой затаённого дыхания. Но ждёт.       Одну минуту.       Две.       Точки долго, невыносимо долго мелькают на экране, прежде чем превратиться в:              Гоуст: Хорошо.              Не прошло и часа, как он схлопотал пинок по своей раздробленной ноге, но на этот раз боль была гораздо, гораздо сильнее.       Потому что это то, что он хотел услышать.       Джон гасит экран телефона и на мгновение прижимает его к обнажённой, исстрадавшейся груди. Просто чтоб запомнить, как оно чувствуется. Это обоюдоострое признание, подключённое к его системе жизнеобеспечения, столь похожее на кровоизлияние в грудину, что он едва не ищет на простынях багровые пятна.       Хорошо.       Это всё, что ему было нужно, правда. Четыре месяца назад, на выходе из реанимации. Просто услышать, что кто-то рад, что у него всё в порядке. Стабильно. Хорошо.       Мобильник коротко жужжит, выдаёт ещё один быстрый, безэмоциональный отчёт — что-то о том, что нужно получить ПКИ с их временной оперативной базы. Но Джон всё же находит в себе силы написать:              Соуп: Ладно. Держи меня в курсе, когда сможешь              И последовавший за этим заученный формальный ответ:              Гоуст: Будет сделано.       только лишний раз подтверждает его нездоровую склонность играться с острыми предметами.       Никак он не научится — упрямый, как его мамаша, этот мальчишка МакТавиш…                     Удивительно, но Джону всё же удается заснуть, растянувшись на животе, позволяя мышечному релаксанту творить своё волшебство.       И Джон уверен, что мог бы с лёгкостью продрыхнуть до самого полудня, если б не раздавшийся поблизости — в его, чёрт возьми, комнате, — тихий шорох, от которого мужчину в панике вырывает из дрёмы. Застигнутый врасплох, Джонни сонно хлопает глазами, смаргивая остатки сна. Прямо перед ним стоит ребёнок, по-собачьи склонив голову набок, и будь он проклят, если с его губ не слетает максимально жалкий взвизг.       — Ты мёртвый? — спрашивает девочка тихим, сипловатым голосом.       Вопрос странный до чёртиков, и Джону, пребывающему в полной уверенности, что он всё ещё спит, приходится ещё пару раз моргнуть, прежде чем сопоставить все факты.       Его племянница, Джесси.       Он качает головой, недоумённо хмурится.       — Не совсем, детка.       — Оу, — отзывается девочка, и Джонни не может определить, действительно ли в её голосе звучит разочарование. Он и без того обеспокоен фактом, что шестилетний ребёнок достаточно информирован, чтобы знать, как выглядит труп.       — Ты Джесси, да? — уточняет Джон и чуть ёрзает на матрасе, внезапно остро ощущая собственную неодетость: на нём по-прежнему нет верхней одежды, он в одних трусах, а девочка разглядывает его так, словно он какой-то неудавшийся научный эксперимент.       Она утрированно пожимает плечами, сопровождая свои действия нечленораздельным «Не знаю», что заставляет рот Джона расплыться в улыбке.       — Бабуля всё ещё зовёт тебя Эмили, да?       Она кивает.       — Ага, но я буду называть тебя так, как захочешь, курёныш, — заверяет он, дожидаясь ответного кивка. — Тогда можно я буду звать тебя Джесси?       Она задумывается на мгновение, вполне достаточное для того, чтобы Джонни смог как следует её рассмотреть: маленькая для своего возраста, рыжевато-коричневые вьющиеся волосы, переносица усеяна россыпью веснушек, точно яйцо ржанки. Орехово-зелёные глаза, как у его сестры, и задиристость, как у Коуэна.       — Да, — решает она в конце концов. — Мне нравится Джесси.       — Славно, — заявляет Джон. — Можешь звать меня Джонни или дядя Джонни, лады? — Когда она согласно кивает, в голову неожиданно закрадывается безумная мысль. — Или... если тебе очень хочется, можешь называть меня дядя Соуп.       Джесси скептически поджимает губы, но, кажется, не собирается принимать его слова за нелепую шутку.       — Хорошо.       И тут до Джона доходит, что племянница его, скорее всего, вообще не узнаёт: если память не изменяет, они виделись, когда та была ещё совсем крохой.       Догадка лишь подтверждается, когда Джесси продолжает сосредоточенно сверлить его взглядом, прежде чем, наконец, выпалить:       — Ты мой папа?       Если звук, который Джон издал, проснувшись, был довольно неловким, то теперь он рад, что девчонка — единственный свидетель раздавшегося позорного писка:       — Господи, нет! С чего ты это взяла?       — Мами сказала, что папа умер, — заявляет Джесси, столь буднично, что Джон просто ошалело хлопает глазами, приоткрыв рот.       — А с чего ты взяла, что я умер? — У него ещё будет время разобраться со всеми первоклассными родительскими фишками Рут. Позже.       — Я не знаю! — Джесси вскидывает руки кверху, жестом указывая на его усыпанное шрамами тело. — У тебя много царапин! А ещё... ещё мами говорит, что мой папа был кретином, вот что она сказала!       Джонни едва не давится воздухом, уткнувшись лицом в подушку. Он понятия не имеет, как относиться ко всему этому разговору: то ли рыдать, то ли ржать в голос.       — Значит, я кретин, да? — вызывающе бросает он, намереваясь как можно скорее перекинуться парой ласковых со своей несносной сестрой.       Брови Джесси комично взлетают практически на самый верх лба — девчушка тычет пальцем в сторону его головы и предельно серьёзно восклицает:       — У тебя нет волос!       На этот раз Джонни не пытается задавить рвущийся наружу гогот, даже несмотря на то, что «комплимент» претендовал на удар по Джоновому самолюбию. Он с удовольствием примет от племянницы это наивное толкование слова «кретин», с долей «моя сестра — чёртова идиотка».       — Справедливо, детка, тут ты меня раскусила, — соглашается он, продолжая хихикать в наволочку. — Но это всё равно не делает меня твоим папой. Зато я даже лучше: я твой крёстный отец.       — А что это? — спрашивает Джесси, потрясая своим знанием тонкостей семейных отношений.       — Крёстный отец — это кто-то вроде защитника, — отвечает он с ноткой гордости в голосе. Впрочем, статус этот ему присвоили лишь потому, что у Джона на тот момент был отпуск, а брат Джесси-старшего мотал срок за решёткой. Не самая трогательная история. Особенно если учитывать, что церемонию проводили в том самом приходе, который Коуэн позже попытался протаранить чёртовым трактором. — Это значит, что я позабочусь о тебе любой ценой, понимаешь?       — Но я тебя даже не знаю… — рассуждает Джесси, и замечание отзывается болезненным уколом вины: Джона действительно не было рядом. — Тебя даже не было на рождественской открытке.       Джон вспоминает, как в прошлом году, будучи на базе, получил на Рождество пресловутую открытку от всего семейства МакТавишей; мама тогда здорово переборщила с костюмами эльфов, так что он не слишком расстроился, что пропустил это мероприятие, это точно.       — Это потому, что меня долго не было дома, курёныш, — объясняет он, не желая вдаваться в подробности. — Но теперь я здесь, и, думаю, сейчас самое время познакомиться как следует, ага?       Девчушка задумывается, прижимает ладошки к щекам — веснушки забавно морщатся.       — Наверное.       — Вот и славно. — Джонни приподнимается на кровати, неохотно перекатываясь на спину. Впрочем, не сказать, что открывшийся вид стал более подходящим для детских глаз; он понятия не имеет, что привлекает больше любопытных взглядов Джесси — тот шрам от шрапнели или волосы на его груди. Мужчина натягивает одеяло выше, похлопывает по матрасу рядом с собой:       — Почему бы тебе не рассказать мне о себе, Джесси?       Девочка кажется немного нерешительной, что вполне резонно, поэтому Джонни берёт инициативу в свои руки.       — Значит, ты любишь единорогов? — интересуется он, жестом указывая на её топ. На ткани красовался принт волшебной фиолетовой лошади в окружении блёсток, и парочка засохших пятен, если он не ошибается. — Мне нравится твоя футболка.       — Ненавижу её, — категорично заявляет она.       Застигнутый врасплох, Джон ухмыляется.       — Это мама выбрала для тебя, да? — Что ж, он проявил неосторожность, не сразу распознав фирменный стиль Рут. Не хватает только леопардового принта…       — Да, она ужасная, — подчёркнуто сообщает племянница, оттягивая подол и хмуро косясь на поблёскивающее мракобесие. Теперь, когда она подошла ближе, Джон может разглядеть её руки, обклеенные вереницей разномастных пластырей, несколько царапин вдобавок к пятнышкам земли. Значит, не принцесса-театралка; принято к сведению.       Джонни оживляется — в голову внезапно закрадывается идея, способная убить двух зайцев за раз — и довольно ухмыляется собственной сообразительности.       — Давай-ка посмотрим… — Он пытается встать с кровати, на что тело отвечает категорическим «нет», и Джон плюхается обратно и указывает на свой шкаф внимательно наблюдающей за ним Джесси. — Ои, курёныш. Думаю, у меня есть кое-что, что тебе понравится.       Он направляет её к нужному ящику, наблюдая, как девчушка роется среди стопок старых забытых вещей. Да уж, стоило бы на днях тут всё-таки прибраться…       — Ура, то, что нужно, — говорит он, когда Джесси извлекает на свет конкретный свитер, который, казалось бы, не производит должного вау-эффекта, пока она не переворачивает вещицу лицевой стороной к себе.       — Ох, — произносит она, и это, пожалуй, первый раз, когда в её голосе звучит воодушевление.       В руках у девочки один из Джоновых стареньких свитеров: должно быть, что-то из бабулиных вязаных творений с незапамятных времён, когда Джон был ещё совсем мелким; изумрудно-зелёный, с вышитой спереди ярко-синей «J». Маленькие пальчики поглаживают букву, и Джонни внезапно чувствует изрядный прилив гордости за то, что смог предложить ей что-то, должным образом признающее имя девочки.       — Давай, Джесс, примерь.       Джесси выглядит очаровательно смущённой, держит свитер прямо перед собой с широко раскрытыми глазами.       — Мне можно оставить его?       Джонни кивает с улыбкой во все тридцать два и показывает ей поднятый большой палец.       — Да, думаю, он будет отлично на тебе смотреться. Только не забывай надевать его, когда собираешься к бабушке в гости, слышишь? — Это преподаст вредине отличный урок…       — Ага, — бормочет она, уже натягивая его поверх своей аляповатой футболки. Девочка стоит перед ним, — рукава чуть длинноваты, — и Джонни помогает ей закатать их, приглаживает взъерошенные пряди непослушных волос на макушке. Джесси по-прежнему выглядит сбитой с толку, и всё равно, заикаясь, выражает свою благодарность робким, хрипловатым:       — С-спасибо, дядя Соуп.       Боже… считайте, что его сердце растаяло…       — Видишь, теперь мы близнецы, а? Джей и Джей, верно? — Она улыбается Джонни с ещё большим энтузиазмом, и лёд между ними определённо треснул. То, чего он и добивался. — Итак, давай, расскажи мне о себе, Джесси. Любишь заниматься спортом, да?       Он не удивлён, когда девчушка принимается энергично кивать, подтверждая его подозрения насчет происхождения орды пластырей:       — Да! Мне больше всего нравится футбол!       — Ах, ты, бандитка! Знаешь, раньше я и сам был любитель погонять мяч.       Это лишь больше распаляет энтузиазм Джесси.       — Правда, дядя Соуп?       — Ага, в основном стоял на воротах. А ты кем играешь?       — Нападающая, и полузащитница, и защитница, и ракета, и хупер, и… — Теперь он уверен, что она просто выдумывает последние роли. Но на это можно закрыть глаза, ребёнку всего шесть лет.       — Погоди, да в тебе целая команда, разбойница! — От этих слов его племянница буквально светится от восторга, и Джонни взъерошивает ей волосы, притягивая в быстрые объятия.       — Мами говорит, это слишком опасно, но мне так нравится!       — Так вот откуда у тебя все эти бо-бо? — Он кивает на её царапины, и девчушка делает уморительно оскорблённое лицо.       — Не надо называть их «бо-бо», дядя Соуп. Я уже не маленькая. — И снова она выдаёт это со столь невозмутимым, максимально серьёзным видом, что Джон едва не прыскает от смеха.       — Ай, виноват, исправлюсь.       Джонни охает и ахает, когда девчушка демонстрирует все свои боевые ранения, сопровождая каждую из царапин драматичным рассказом, и неизбежный переход к его собственным шрамам заставляет его слегка напрячься. Но он позволяет ей спросить.       — А это что? — Джесси примостилась рядом с ним, с интересом разглядывая пулевое отверстие в его плече, и, протянув руку, беспечно тычет в рубец мизинцем. Господи...       — Напоролся на рог единорога, видишь? Как у этого засранца с твоей футболки! — Его послужной список врак для самых маленьких прямо сейчас пополняется новыми шедеврами, но изумлённый хохот Джесси определённо того стоит.       — Ты дразнишься, дядя Соуп! — упрекает она, но при этом с неподдельным вниманием слушает, как Джонни принимается выдумывать всё более и более абсурдные алиби для своих шрамов.       — Ага, а вот этот достался от одного злобного тролля по имени Газ, — объясняет он, расценивая байку как достойную расплату за то, что его коллега-сержант не смог нормально метнуть бутылку «Гиннесса» в мусорку, попутно оттяпав Джону кусок локтя, уродец.       Он уже собирается придумать подходящую по возрасту версию для одного из своих ножевых, как вдруг слышит раздавшийся снизу оклик.       — Ах, Эмили? Куда это ты убежала, дорогуша?       Его племянница вздрагивает, и Джонни бросает на неё сочувственный взгляд.       — Похоже, она наконец заметила, что тебя нет.       Джесси надувает губки, теребит выбившуюся из вязки нитку на своей обновке.       — Да. Бабуля уложила меня спать! — с отвращением восклицает она. — Я уже не...       — Ну да, не ребенок, — подначивает Джонни и легонько подталкивает её с постели. — Но она будет беспокоиться о тебе, это точно. Может, даже вызовет поисковую бригаду, так что давай-ка дуй вниз.       Джесси хмуро прикусывает губу — на вид точно юная бунтарка, за которую, вероятно, так переживает его матушка.       — Эй, как насчёт такого варианта, — предлагает Джонни. — Ты пойдёшь к бабуле и своим кузенам, а я обещаю, что найду время, и обязательно скоро тебя навещу, м?       — М-может... — запинается она и, пожевав нижнюю губу, решается. — Может, ты придешь на мой следующий матч по футболу, дядя Соуп?       — Отличная идея, Джесс! — соглашается он, наслаждаясь совершенно плутовской ухмылкой на детском личике. — Тогда договорились.       Оба вздрагивают от повторного «Эмили!», и Джонни отправляет её восвояси, игриво подмигнув на прощание. Единственное, о чём он сожалеет, — что у него не хватит сил спуститься вниз и собственными глазами лицезреть момент, когда его мать застукает внучку в свитере с его монограммой.       Всё их семейство ходило на цыпочках, пытаясь сохранить в тайне злополучное наследство бедной девчушки. Но Джонни знает, что волноваться не о чем.       Она не Джесси Коуэн номер два. Она Джесси МакТавиш.                     Он снова проваливается в сон на неопределённое время. К моменту, когда он переворачивается на спину, боль и спазмы в левой ноге уже утихли. Взгляд скользит по комнате, и вид беспорядка отчего-то отзывается в груди странным, меланхоличным облегчением.       Вскоре после этого в дверь стучат. Мама приносит с собой новый пакет со льдом и ласково поглаживает сына по голове.       — Ты пропустил Рут, — говорит она, и Джонни чувствует вину лишь отчасти: рано или поздно ему всё равно придётся поговорить с сестрой, и не сказать, чтобы он с нетерпением ждал этой беседы. — Ах, да, Каро с ребятишками тоже ушли, просили передать, что надеются, что тебе скоро станет лучше. О… малышка Эгги оставила тебе вот это. — Женщина достаёт листок бумаги и с нежной улыбкой кладёт его на кровать. — Попрошу папу принести ужин попозже, если тебе не захочется спускаться, хорошо?       Джонни неопределённо мычит в ответ, накрывает лоб рукой, наслаждаясь тем, как мамины пальцы любовно скользят по короткому ёжику его волос.       Она уходит, оставляя Джона в покое. Его семья уже успела прийти к пониманию: уединение — вот в чём он нуждался больше всего последнее время. Возможность дышать. Выбор, сделанный в пользу молчания. То, что он когда-то ненавидел всем сердцем — отсутствие шума. Слишком много звенящего тишиной пространства, чтобы заполнить его своей паранойей. Пустые нотные строки для всех отголосков, роящихся в неспокойной голове.       Теперь же он плывёт в этой тишине, не отрывая глаз от испещрённого крапинками потолка, умоляя себя не жаждать взрывов и артиллерийских обстрелов в своей детской спальне. Хотя... быть может, во всём этом есть что-то прекрасное, полагает Джонни, эти звуки в толще. Тихие вдохи между залпами, словно шепчущие: «Я здесь, я тоже часть этой песни».       Он больше не знает, кто он такой; просто сломанный мальчишка с бардаком в шкафу и буквой «J» на свитере.       Он больше не знает, кем хочет быть.       Джонни прикрывает глаза предплечьем; нос щекотно касается шрама-полумесяца — память о неловко брошенной стеклянной бутылке. Он вдыхает запах собственной кожи и задерживает ощущение глубоко под рёбрами.       По крайней мере, до тех пор, пока отец не приносит ему поесть.       В Шотландии девятнадцать ноль-ноль, двадцать один в Египте.       Взглянув на часы, Джонни вспоминает о листке бумаги, полученном от племянницы, и когда он устраивает презент на коленях, грудь наполняется тихим, лёгким смехом.       Она воистину превзошла саму себя, это точно.       На рисунке новый персонаж: балерина-бот, — балеробот?, — вобравший в себя элементы трансформеров, с которыми они играли, но при этом получивший совершенно новое звучание. На голове у него красуется огромная корона, верхнюю часть туловища на менер вуали закрывает белая простыня, а сверху выведено причудливое лицо. И для рисунка семилетнего ребёнка это очень даже недурственно.       Особенно эта её удивительно проницательная приписка — нацарапанное розовым маркером над головой имя «Призрак».       Он едва не едет мозгами, тихо трясётся, пытаясь заглушить рвущийся наружу гогот. Видит бог, он пытался.       Мужчина хватается за телефон, делает мгновенный кадр и жмёт «Отправить», прежде чем понимает, что Саймон всё ещё на миссии.       Джонни не успевает пожалеть о собственной неосмотрительности — вздрагивает и с удивлением таращится в окно чата, на мгновенно возникшие пляшущие точки.       И через секунду…              Гоуст: Что это за нах?              Сдерживаться более нет никаких сил — Джонни катается по кровати, хохоча до слез.              Соуп: Это ты              пишет он в ответ, сочтя дополнительные разъяснения излишними.       Он практически видит это растерянное выражение лица, различимое даже под маской — судя по тому, как Гоуст продолжает печатать с частыми паузами, пока в конце концов не выдаёт:              Гоуст: Ты совсем с катушек слетел, Джонни?       Джонни фыркает в сжатый кулак, прикусывает большой палец. От вида собственного имени в груди вспыхивает маленькое солнце, разливая тепло. Вот так. Так и должно быть.       Так, будто ничего не изменилось.              Соуп: Не, отвечаю, всё в точку              подначивает он, перекатывается в более удобную позу, слишком довольный собой.              Гоуст: Что за нах?              снова высвечивается на экране, на этот раз с большим рвением. Джонни гогочет, прикрыв рот ладонью.              Соуп: Кажется, моя племяшка решила, что ты робот, элти              наконец, объясняет он и ждёт, пока три точки появятся и исчезнут ещё несколько раз, прежде чем добавить:              Соуп: А моя мама думает, что ты гот…              Он ждёт ответа Саймона, жалея, что не может быть рядом, чтобы засвидетельствовать недовольное фырканье, несомненно, доносящееся из-под чужой маски.              Гоуст: Это совсем не похоже на меня, Джонни.              Ответ настолько безапелляционный, что Джонни почти признаёт его правоту. Но как можно упустить возможность ещё чуть-чуть подразнить этого типа?              Соуп: Да не, довольно похоже       Соуп: Хотя я б сказал, что ты чуть менее угловатый и более...       Соуп: атлетичный 😉              Если б только его мама знала...       Джонни встречает ответ Саймона с каким-то озорным ликованием.              Гоуст: Чертовски верно.              Он снова бросает взгляд на рисунок, на маленькие глазки-закорючки и зубастую ухмылку.              Соуп: Хотя я всё ещё считаю, что она отлично передала выражение лица       Гоуст: Твоя башка забита дерьмом.       Соуп: Ага       Соуп: Но я подумал, что это тебя чутка взбодрит              Помимо всего прочего.       Наступает небольшая пауза, и оба нависают над клавиатурами, гадая, какие линии пересечь, а за какими спрятаться.       Но в конечном итоге Саймон всё же набирается смелости и пишет:              Гоуст: Спасибо.              И Джонни просто улыбается, заполняя всё пространство между ними — всю эту тишину, все невысказанные слова — эхом смеха, который мог бы прокрасться из-под плотной ткани маски, смешиваясь с остывшим песком где-то посреди ночного Египта, становясь музыкой для закатных сумерек.              Соуп: Спокойной ночи, Саймон              пишет он.       И прижимает телефон к груди, просто чтобы почувствовать его успокаивающее жужжание, когда тот пиликает ответным:              Гоуст: Ночи, Джонни.