VII
Мне не интересны твои мелодрамы Ведь я самый-самый, потерь не боюсь Руку подай мне если я оступлюсь, я оступлюсь Я чувствую, что меня избрали Я из падлюк, играю без правил И, может быть, мне игра боком встанет Но эйфория от чувства что я умнее стаи Руку подашь могу утянуть, так что не подавай Если больно — делай больней Ломает — ломай «Гордыня» – Pavluchenko и Wenz
Саске помнил из книг: «Весна — страшное время перемен…», и был как никогда согласен с черными буквами из подростковой книжки. И своё осознание произошедшей в душе перемены и последующую за ней фрустрацию в наглую спихивал на весну. Пока мог. А мог он долго. Апрель пролетел, как в тумане. Или под наркотой. Под наркотой и в тумане. Он натурально ощущал себя каким-то неудавшимся наркоманом. И если бы дело было в пилюлях, деньги семьи возможно смогли бы помочь. Но этот симптом не облегчить деньгами. И пилюлями. Его вообще, как понял Саске, ничем и не облегчить. Неудачник. Рядом с наркотиком плохо, а без него — в сто раз хуже. Скажи ему кто-то о такой манере мыслей пару месяцев назад — он бы долго, мрачно смеялся. Сейчас бы смеялся истерически. Но почему-то было не смешно. Абсолютно. В мае отговорки стали заканчиваться: стоило увидеть Сакуру и Наруто вместе на лавочке во дворе университета. Сакура плавно гладила его плечо в синей ветровке. Но надежда на наркотическую кодировку с приходом лета (или, хотя бы осени) заклокотала в черепушке с двойной силой. Одного взгляда на смуглое лицо, ловящее собой солнечные лучи, одного вдоха знакомого парфюма, приносимого весенним прохладным ветром, хватало, чтобы понять — тут ничего не поможет. От такого количества противоречий Учиха сходил с ума. Наруто меж тем смотрел долго, будто сканируя душу и этого взгляда Саске вынести не мог: отводил взгляд, переводил тему, упорно игнорировал и пытался выглядеть так, будто каждый жест оправдан и к месту. Казалось, и без черных зеркал души этот черт все, что надо, узнает. Иногда, засмотревшись, находил в глазах что-то еще, названия чему дать не мог. А потому окрестил это простым: ебаныйротпрекратигосподибожеблять. Именно так, по мнению Саске, Наруто на него и смотрел. А еще он ревновал. Жутко. Вот Ино заливисто смеется и в этом приступе веселья откидывает голову на плечо блондинистого соседа. Вот Сай притворно улыбается и кладет руку на предплечье, склоняясь ближе и нашептывая что-то. Вот Киба закидывает руку ему на плечи, приобнимая. В дружеском жесте. Черт, да почему везде эти плечи? Но плечи… широкие, загорелые плечи сводили его с ума не меньше, чем вся мешанина противоречий в голове. И ключицы. И руки с красивым узором вен. И подтянутый живот, и стройные ноги. И смущенная улыбка. Смех с хрипотцой. И глубокие пронзительные глаза, и тот блядский весенний ветер, треплющий друга по голове. Сам же проявлять тактильность он не спешил вовсе. Не положено. Идиот бы сразу обо всем догадался. Наверное. За эти месяцы Саске стал еще более бдительным до своего поведения. Когда влюблен и не хочешь быть раскрытым — маниакально мерещится, будто каждый жест выдает тебя с головой. О, сколько раз он одергивал руку от этой спины и плеч. Но Наруто сам был тактильным — и это существенно облегчало жизнь. Редкие объятия подкидывали новый материал для вечерних фантазий. Мечтать о таком было и сладко, и стыдно. Во-первых — друг. Во-вторых — другой парень. Или наоборот? Но суть ясна. А эти руки… фантомной болью плясали по телу. Они гладят скулы, нарочито-медленно, нежно обводя большим пальцем нижнюю губу, мягко разминают ухо, следом зарываясь в иссиня-черные волосы, властно, едва оттягивая их, массажируя кожу головы. Они летят к шее, чуть сдавливая. Да, так сладко и тягуче; изучая бледные ключицы, перемещаются к соскам, большим пальцем кружа вокруг них, вырывая тихие нетерпеливые стоны, пересчитывают ребра, вырывая еще порцию тяжкого дыхания, а дальше… На «дальше» Учиху не хватало — хваленная выдержка махала ручкой, передавая пост белесым каплям на животе и спазмам, скручивающим живот в мучительном удовольствии от фантомных загорелых рук с прекрасными вкраплениями вен. Он не любил мастурбировать. Он вообще не понимал в этом прикола, даже когда его одноклассники, вступив в возраст «гордые девственники-спермотоксикозники» таскали извращенские журналы и делились рассказами о просмотренной порнухе, оставался к этому равнодушен. Даже не так: его блевать тянуло от этих разговоров. Слишком пошло и грязно, что ли. Но кому какое дело. Просто заткнитесь. Хотя с ним заговорить об этом никто не решался. С ним вообще почти не разговаривали. Только Неджи, остающийся таким же равнодушным к подобным «порывам души». И еще парочка ребят с параллели. Тем не менее, он как-то раз даже усомнился в адекватности своего восприятия и пошел к самому близкому человеку — Итачи. Брат легко улыбнулся на корявый вопрос, не переубеждал и не соглашался, рассуждал как всегда спокойно и философствовал о «подходящем времени и месте». Того ответа хватило с лихвой. Тогда всё встало на свои места. Сейчас — всё шло по пизде. Или по хую. Сейчас — Саске проклинал подходящее время и место, восстанавливая дыхание, салфетками оттирая то самое место. И это еще одна его перемена. Ужасная. Вызывающая жажду и лишь секундное удовлетворение. Приносящая отвращение к себе и стыд. Куда уж больше стыда? Но, видимо, в небесной канцелярии его не жаловали, обливая стыдом с головы до ног чуть ли не ежедневно. «Это похоже на помешательство» — и Саске отнюдь не радовался очередному весеннему открытию. Чем дальше, тем хуже. Но выбора особо и не было. Наруто продолжал таскать Саске с собой. Или это Саске таскался за ним. Неважно. Учиха прагматично решил, что задаваться подобными вопросами небезопасно для собственной психики. Пару раз он оставался у Узумаки. Теперь без вранья. И это было нормально. Нет, это ощущалось настолько правильно, что каждое утро, после размеренного вкусного завтрака, прощаясь в дверях, его окатывало двойной волной тревоги, будто двери закроются, а остров спокойствия потонет, подобно Атлантиде, став, как и она, не то былью, не то мифом, а он так и будет беспросветно с надеждой в сердце нырять все глубже и глубже в поисках затонувшего острова, пока не потонет вслед за ним, корчась в судорогах от нехватки кислорода. Это было ужасно. Любовь всегда писали так светло и так мрачно одновременно. Но Саске никогда этому не верил. Видимо, над ним жестко стебался кто-то свыше, предлагая проверить это на собственном опыте. Только на его согласие на опыты всем было до пизды. Почему настолько больно и хорошо одновременно? На многие вещи теперь Саске не находил ответа, проклиная момент знакомства с голубоглазым нечто в моменты тяжелого уныния. Наруто снился ему: не так редко, чтобы отпустить, и не так часто, как хотелось бы, сгорая в этом безобразии. Саске просыпался в поту, в скручивающей эйфории. Во снах были мягкие простыни, пахнущие свежестью, теплые объятия, взгляд глаза в глаза с принятием, с нежностью, дарящей успокоение и понимание, что все хорошо. Во всем поддержат, всё примут, со всем можно справиться. И это принятие сквозило чем-то карамельным (видит Ками-сама, он ненавидел карамель!), но карамель та была непритворная, приятная, обжигающе-восхитительная. Будто сидишь у костра, а огонь обнимает за ноги и живот, а за спиной — бескрайнее море, объятое штилем, и легкий ветер, гладящий по лопаткам. Теплые руки по телу — везде, неуловимо, и казалось ему, будто его мнут, точно глину, придавая форму чего-то божественно-прекрасного — с такой любовью на него смотрело голубое небо напротив. И сам он охотно поддавался рукам — бери, бери, все до остатка, до последней капли забирай, лишь останься, смотри вот так, да гладь почаще. Да, еще, еще чуть-чуть, еще мгновение, больше, пожалуйста. Прошу. Особенно часто приходил один сон: долгий, мучительный; он всегда оборачивался кошмаром. Летний парк, лучи пробиваются сквозь молодую листву, в руке — загорелая, еще более теплая ладонь, напротив — прищур голубых глаз, от которого спирает дыхание. Глупые нежные улыбки. После — та же постель, белая-белая, ткань струится, существуя везде одновременно. Поворот головы и — снова взгляд голубых, уже без хитрецы, открытый, доверяющий, честный взгляд, рука блондина оглаживает бедро, а вторая гладит лопатки. И нет в этом жесте пошлости, кроме правильности момента и нежности, вообще, кажется, ничего в этом мире и нет. Медленно, нежно руки вкладывают в каждый миллиметр движения тонну любви. Хочется извиваться, прижимаясь всё ближе. Хочется урчать. Мало. Чертовски мало. Этим ласкам и этим глазам невозможно ни врать, ни сопротивляться. И с губ под благостью момента срываются заветные слова. — Люблю. Он кладет ладони на изгибы челюсти, большими пальцами оглаживая любимые полоски на щеках, прижимаясь губами к губам в невинном поцелуе. Те губы мягкие, сладкие. Таковы на вкус свобода и умиротворение в одном флаконе. Когда же он отрывается от губ — всё вокруг проваливается во тьму. Перед глазами — отец. Мрачный взгляд сверху вниз. И вот — он уже ребенок. Он меньше отца. Он глупее отца. Он никто. Отец смотрит, всё щурясь в презрении, едва насмехаясь, а после плюет: — Позорище. И уходит. Просто уходит. Не оборачиваясь, ничего не объясняя. Мрачная фигура стремительно отдаляется и так хочется бежать следом. Бежать сломя голову и он бежит: но фигура всё также далеко, он бежит, не приближаясь ни на йоту. А ноги всё тяжелее и тяжелее, будто тонут в зыбком мокром песке и вязком болоте. Боль. Дышать почти невозможно, все тело дрожит, то пытаясь бежать, то пытаясь дышать, но ничего не выходит. Ноги до последнего сотрясаются, в попытках добежать, достать, остановить. Отец. Папа. Почему? За что? Он безвольной куклой оседает на пол, продолжая карабкаться, продолжая ползти: сил не хватает, горло хрипит, обжигая углекислым газом. И последнее, что он помнит: оглушающий стук шагов, мрачный силуэт и подросток рядом идут нога в ногу прочь, и жуткая боль во всем теле. После этого он сидел ночью, в кромешной тьме, за кухонным столом, клюя носом в кружку. Иногда его находил Итачи, и тогда всё становилось еще хуже. Будешь молчать — и тишина сожрет тебя с потрохами под звук удаляющихся с кухни шагов, огрызаться — едкие слова растащат на косточки и лоскуты кожи под аккомпанемент разочарованно-сочувствующего взгляда. — Отото… — Нет, Итачи… — словно смертельно раненый зверь, загнанный в угол, готовый кинуться в любой момент, он не терял надежды и самообладания даже в самый последний момент. С уст едва не слетело «пожалуйста», ведь тогда бы голос точно дрогнул. А впрочем, Итачи всегда мог его читать и без подрагивающего голоса. По одним лишь глазам да позе. — Ты всегда можешь прийти ко мне. Я знаю, ты не хочешь этого слышать и признавать, но, Саске, это правда. — Итачи. — почти что угроза. «Не приближайся» — раненный зверь все еще готов обороняться. Тишина снова сжирает изнутри под звук шагов и рассветные лучи в чае. *** Что с этим делать? Какой выход? Он ужасный. Ужасный человек. Какое будущее его ждет? Даже если эти чувства и могут обрести взаимность, какая жизнь их ждет??? И, самое главное, как сказать семье? И надо ли? Он и так тут чужой, будто больной чумой — своими чувствами, необузданным скверным характером и не всегда контролируемыми эмоциями. Как посмотрит отец еще более презрительно и уничижительно, как с отвращением отвернется Итачи, как со слезами на глазах мама будет поджимать трясущиеся губы и прятать такие же трясущиеся руки. Больной. Отбитый на голову... Ублюдочный голос в голове лишь шептал: а вот он...ОН... Сын маминой подруги... И умный... И целеустремленный... Потрясающий... Он — натурал. Точно натурал. Самый обычный. Классический. И, вместе с тем, самый правильный. Он точно найдет милую, такую-же-гениальную-потрясающую-успешную девушку, заведет семью. Подарит родителям внука. Или внучку. Или двоих сразу. Или больше. Он — гордость своей семьи. А ты... Ты — ничтожество. Жвачка на подошве лакированных туфель Учих... Просто мусор. А он... ОН... Как же так? Еще одно поражение. Даже здесь. Двойное — ведь без ответных чувств сидит в тяжких раздумиях, от вывода из которых будто зависит вся жизнь. Зависит. Зависит. Зависит. Вся. Жизнь. Даже здесь он позади. Даже здесь он в дураках, разбитый, потерянный и сопливый ждет своей участи. Ужасно. Ужасно несправедливо и неправильно. И почему он? За что??? Что такого он сделал в прошлой жизни, что колесо Сансары повернулось причинным местом, еще и факом на прощание ткнула прямо в нос. Ногой под жопу и — вперед! — в эту страшную, пропитанную стыдом, разочарованием, виной и неправильностью выводов и чувств, жизнь. Ками-сама! Да за что!? И чувства эти догадался направить в ненависть. А куда же еще? Когда всю жизнь живешь так, сколько себя помнишь. Вечная безэмоциональная броня и оборона. Научили? — пожинайте плоды, работнички хуевы. Ненависть. Брат, сын маминой подруги. Родители, что едва научили проявлять свои чувства — будто по праздникам, как подарок и в качестве исключения дарят друг другу тихие минуты нежности на виду у детей. А дальше нельзя. От того маленький Саске всегда видел в новогодней идиллии какое-то сверх-чудо. Это был праздник. Нет, ПРАЗДНИК. Ведь в этот день он гарантированно видел все те чувства, что были между родными. Чувства витали в воздухе. А на следующий день — все начиналось сначала. И било больнее, чем раньше. Саске даже мысленно промаргивался — неужели опять показалось? Это ведь жестоко, на самом-то деле. От того Саске мало помнил таких моментов. Но в фотопленке памяти было много и других: идеальный брат на собрании по получению идеально-красного-блять-диплома (он даже мысленно шутил, что свой окрасит собственной кровью вручную) и надменные взгляды отца. И одного такого взгляда хватало, чтобы понять какое же ты ничтожество. Сочувствующие и жалостливые взгляды матери. Будто она одна виновата в том, что происходит в его семье. Будто она — причина всего этого легкого абьюза, прикрытого заботой и моральными ценностями семейства Учих. Но, на чистоту, она-то и виновата. В равной степени с отцом. Что за замашки вообще такие? Какие свои неудачи тот компенсировал? Ответа не было. Как ожидаемо и банально. Срывался на брата по пустякам, Итачи лишь молчал, разочарованно отводя взгляд куда-то вверх. В них читался вопрос «Да что не так? Когда оно закончится-то?». И Саске хотел бы знать, да сам застрял в этом, как загнанный зверь бросается на тех, кто подойдет ближе всех. Без разбора. Это стало почти перманентным состоянием. Конечно, он вроде жил так и раньше. Но теперь — жил более резко, более нетерпеливо. Будто ранили точно смертельно. Ударили на совесть. А раньше ведь был шанс выжить. Иногда вскидывал руку к груди, убеждаясь в натуральности психологических мук на теле: конечно, это смертельно. Ведь все это буквально физически ощущалось в районе грудной клетки — секунда и потечет алая кровь. А тут и врачом быть не надо, чтобы знать, что ранения в грудь — в сердце — дело смертельное и мучительное. Даже Наруто удостаивался гневных взглядов и ядовитых фраз и молча уходил. Без вопросов. Классика. Да и зачем слова — эти яркие глаза говорили за владельца погромче слов. Тоска. Непонимание. И снова разочарование. Снова. После Саске сам приходил (о, кто бы знал, чего ему это стоило) и Наруто, не говоря ни слова, продолжал делать то, что делал раньше: втаптывать Учиху в это беспросветное болото убивающей напрочь любви. Легкими будто случайными прикосновениями. Веселыми историями. Радостью, что плескалась на глубине морских глаз. И снова насмерть. Особенно много ненависти направлял в единственного человека, которого ненавидел столько же сильно, сколько и не знал даже в лицо. И это не приносило облегчения. Ведь даже в этой ненависти потерпел поражение: следов призрачного сына маминой подруги нигде не находилось. Поступив в баскетбольный клуб вместе с Наруто — все же баскетбол он любил всей душой, но и тут он обозначил подтекст сего действа. А что? Если ублюдок так любил баскетбол и даже выигрывал турниры, должен же он там объявиться. В клубе его встретили взбалмошный Киба, ленивый Шикамару, одногруппник внебюджета и те, кто уж точно не подходил под описание сына маминой подруги. (Он проверил каждого — ни черта не нашел). Тут даже взглядов отца не требовалось: неудачник как он есть. Он напивался. Много. Непростительно много для него. Раньше не пил — да и куда? Совсем дитя еще. Рядом с Наруто. Но продолжал держать себя в руках. Иногда становилось легче, иногда накрывало девятым валом. Но он молчал. Держался до последнего. Иногда Наруто, видя алкогольные приходы, молча гладил по руке, выражая поддержку. Иногда просил выговориться. Но Саске упрямо молчал. Да и что тут скажешь? «Одно сплошное нытье» — и снова голосом Фугаку. Утром все забывалось. Наруто пару раз поднимал вопросы прошедшей ночи, но натыкаясь на непробиваемые стены и молчаливые уходы — прекратил. И выбрал другую тактику. Все же, в ломании барьеров он был спец. Пусть хоть по кирпичикам разберет. Но сломает. Мягко. Ему понравится. Не сейчас. Позже. Почти каждые выходные Учиха выходил на одиночные прогулки, мрачно сдерживаясь от колких слов в сторону семьи. Вроде бы, и недовольство им поутихло — до сессии далеко, пока нечего оценивать. Лишь мрачные, давно знакомые морали. Но в один день отец особо отличился. Цеплялся за другое: где опять шляешься? До этого не шлялся и даже на бюджет не прошел. А теперь-то что будет? Да что будет? Что хуже тусклой жизни в четырех стенах за конспектами? Теперь Саске знал, как может быть по-другому. Знал, какая жизнь может быть: с волосами, развивающимися на ветру, с принятием, с откровенными разговорами и искренними улыбками. Что тут скажешь? Он бы взял это взамен на посредственные оценки в табеле, еле-еле дотягивающие до среднего балла. Уже все равно. Но даже тут — чего доебались? Его успеваемость не изменилась, а энтузиазма стало больше. Он был даже и готов работать на отца, потакая его вкусам и мнениям, лишь бы эту, недавно обретенную часть жизни попросту не трогали. — Молчишь? Я жду ответа. — Какого ответа ты ждешь? — Ответа на вопрос. — желваки заходили у обоих. Казалось бы, просто ответ. Но воздух на кухне вмиг сгустился. Потребность в завтраке пропала. — Я не хочу отвечать, отец. — А тебя никто и не спрашивает, хочешь или нет. — Отец. — Итачи вступил в игру. Но голос его не выражал ни смятения, ни беспокойства. Простое обращение, как констатация факта. Глаза говорили больше. Глаза попросили обоих прекратить. Но Саске сыт по горло просьбами, наказами и наставлениями. Ключевой вопрос был… — А может быть, стоило бы? Хоть раз в жизни спросить, чего же хочу я? — Саске. — опять угрозы. Но ему внезапно стало так все равно. Он молча уставился на отца, не сводя взгляда с хищных темных. С минуту молчали. — Саске, — более мягко, — ответь отцу на вопрос, — Микото нервно отставила тарелку чуть дальше, с надеждой глядя на сына. Самый главный медиатор в семье. — Мама, я тебя уважаю и люблю, но, пожалуйста, хотя бы сейчас не лезь. — Да как ты разговариваешь с матерью?! — следующий этап. Повышенные тона. В ответ лишь тихое и насмешливое: — Не знал, что признаваться в любви в нашей семье позорно. Что ж, это и неудивительно. — Замолчи! — А то что? У нас разрешено лишь критиковать и читать морали? — Итачи медленно переводил взгляд с одного на другого, больше не вмешиваясь. Просто наблюдение. Эксперимент? Фугаку, видимо, вспомнив, какому клану он принадлежит (что за гадость), поумерил пыл. — Я сыт по горло твоими вольностями. — О, главу клана так легко довести? Наконец, похвалишь меня, па-па? — Саске… — наверное, она думала, что сможет навесить еще одну гирьку вины. Но вины не было. Все гири лежали за завесой шатра этого жалкого цирка. О вине (хах, белом или красном? Даже смешно) он подумает потом. Как и о стыде. — Убирайся, — выплюнул глава. Точка. Дальше обычно вопрос закрыт и возражения не принимаются. Но, ах, какой необычный сегодня день. — Да с радостью, подальше от тебя, — выплюнули в ответ. Вот же! Теперь видно — достойный отпрыск своего отца. — Еще одна такая выходка, и ты мне не сын. — Ярость застилала глаза и все, что он смог услышать лишь пораженное «Ах!» от Микото. Вскочил, направляясь в комнату, бросая едкое. — Тогда ты мне больше не отец. — Уходя (или улетая как ошпаренный), лишь краем уха услышал гневные попытки встать из-за стола и предупредительное: — Фугаку. — От матери. Еще одна гиря вины. Но уже не в его огород. Битва окончена. Точка. Фугаку сел за стол, прокашливаясь. Пыл второй волны поугас. — Полагаю, теперь мы закончим трапезу в более спокойной обстановке. — Фугаку. — Предупредительный выстрел в воздух. Даже непричастный Итачи почувствовал, как петля на шее пришла в движение. От одного лишь тона. Он в удивлении поднял брови. На лице матери ни одной эмоции — лишь глаза светятся злостью в перемешку с разочарованием. Стоило досмотреть спектакль до конца. Брата, конечно, было жалко, и он знал, что рано или поздно тот сорвется — младший, в отличие от них, был слишком эмоционален, хоть и прятал это до поры до времени, боясь нарваться на очередной разочарованный взгляд отца. Близкие всегда говорили, что Саске пошел в Микото. Но это того стоило — такой свою маму он никогда не видел. Может быть, Фугаку доигрался. Может быть, Микото наконец покажет характер. Не зря же, среди тех же родственников ходили легенды о Микото-до-брака. Он не верил. Пока не увидел вживую. И сейчас он вспоминал всех Богов и все молитвы, чтобы это было так. Саске метался по комнате, как загнанный в клетку хищник, набивая сумку самым необходимым. Здесь — ни секунды больше. Хуевая вышла аффирмация. Через пару минут он шумно обувался в коридоре. Это было не новым — после завтрака он часто уходил на прогулку, а потому никто не пошел вслед, что было на руку. — Спасибо за завтрак, мама. — уже спокойно. И скрылся за дверью, не дожидаясь ответа. *** После пяти пропущенных от Итачи и трех от Микото, всем стало ясно, что Саске не собирается возвращаться. Об этом говорила и его комната — разворошенный комод и письменный стол не оставили сомнений. Микото в ярости затеяла уборку, Фугаку не показывал носу из кабинета. Итачи расположился в зале за книгой. Днем, помогая отцу разбирать рабочие документы, Итачи заметил, что тот был до жуткого тихим и задумчивым. Многозадачность отца работала безупречно и, несмотря на отвлеченные мысли (все понимали О КОМ), он успевал вникать в дела и отвечать на вопросы сына. Отлучившись в уборную, он удивился, увидев отца с телефоном. Тот задумчиво вертел его в руках, не решаясь что-либо сделать. Итачи мысленно улыбнулся: его отец не такой уж клановый сноб и бесчувственный сухарь. Когда ужин был готов, Микото спокойно, насколько могла, попросила сына сходить за отцом. С самого завтрака она не проронила ни слова в его сторону. Итачи ждал еще одного взрыва, но бомба медленно тикала. Фугаку благоразумно не попадался жене на глаза, спустившись к ужину слишком быстро и без телефона. Итачи мысленно присвистнул, в предвкушении потирая руки, и пожелал, чтобы младший воочию увидел родителей во всей красе. — Милый, выйди на минутку. — пропела Микото. Сын понял: бомба отсчитывает последние секунды и повиновался. Впрочем, в зале все было слышно, чему тот был несказанно рад. — Фугаку. Вновь тишина. Такая же напряженная, как и за завтраком. — Посмотри на меня. Краски сгущались. Итачи почему-то захотелось закрыть уши. Не потому что разговор был интимным и личным, ведь его ситуация касается тоже. А разговор наедине — издержки воспитания: родители разбираются между собой наедине. Детям этого знать не обязательно. И ничего, что Итачи уже взрослый мальчик и работает с Фугаку чуть ли ни рука об руку. Он все еще их ребенок. А потому, что слышал в ее голосе совсем незнакомые ноты. — Учиха Фугаку. Думаю, ты понимаешь, что перешел черту… — голос ее был спокоен. Ни намека на чувства и эмоции. И от этого по спине Итачи прошлись мурашки: мать действительно никогда так не разговаривала. Итачи такого не слышал. Ее голос всегда сквозил эмоциями и чувствами: радостью, гордостью, тоской, разочарованием, и — почти никогда — злостью. Лишь один раз, где-то в детстве он слышал ее голос, полный злой стали. Но со временем он стал думать, что ему лишь показалось. Может быть, это был просто сон? Но, услышав из уст матери имя отца, он понял: то был не сон. Даже не наблюдая за ней, он внезапно осознал, что выдержки и воспитания у Микото больше, чем у трех мужчин в доме вместе взятых. Возможно, с ней мог бодаться разве что Саске с союзником в виде материнского инстинкта. И сейчас этот самый материнский инстинкт снес все барьеры. Нет, она не притворялась, просто внезапно устала. Может быть, где-то смолчала и где-то стерпела, в надежде, что муж сможет разобраться по-мужски. Но уход сына стал критической точкой в понимании сути происходящего в семье. И теперь — за дело берется она. Женщина с фамилией Учиха. Со стальной хваткой, выдержкой и, похоже, яйцами поболе отцовских. Это вызывало липкое восхищение: благоговение вперемешку со страхом. И Итачи внезапно понял, по одному лишь голосу и монологу, что это не отец выбрал мать. Это мать позволила и выбрала отца. Добровольно сдалась. Похоже, Фугаку кое-что подзабыл. Самое время напомнить. — Микото. — Последняя попытка взять ситуацию в свои руки. — Нет, больше я не буду отмалчиваться. Настало тебе время послушать. У алтаря я клялась тебе в верности, а посему согласилась с твоей внезапно возникшей политикой воспитания. Я соглашалась, шла на уступки даже там, где была не согласна. Но сегодня мое терпение лопнуло. Я думала, ты — взрослый мужчина. А ты ведёшь себя как мальчишка. Ты правда считаешь, что приемлемо говорить подобное родному сыну? Потому что если он не вернется и решит обрубить связи с семьей, — Микото знала, что Саске вернется, чувствовала, но это не мешало ей переживать и вести воспитательные беседы, — то и у тебя этой семьи не будет. Как бы сильно я тебя ни любила, а воспитание взрослого мужчины — не моя забота. Я могу либо смириться и делать это, либо убрать из своей жизни. И тебе ли не знать, как поступают Учихи? Ты — взрослый, они — твои дети, но это не значит, что они глупы и слабы, а ты здесь власть. Они — твоя кровь и плоть, и могут ли они в таком случае быть слабы? И кто в этом тогда виноват? Итачи нашел себя вжатым в диван с распахнутыми глазами. Он понял все слова, что слышал до этого в кругу родни. Услышал своими ушами. Это по-настоящему впечатляющее зрелище. Ни один децибел в голосе этой женщины не дрогнул. «Ками-сама, — думалось ему, — пошли мне женщину подобную этой.» — Я молчала лишь потому, что видела, как он сбит с толку и не знает, куда ему пойти. Но сейчас я вижу, как он улыбается, и его улыбка гаснет, когда он переступает порог нашего дома. Ты можешь иначе. С Итачи с самого начала было иначе. Теперь я вижу, какую ошибку мы совершили. И признать ее и исправить придется тоже нам, а в особенности — тебе. Я не хочу говорить очевидных вещей, но Минато был прав. — контрольный выстрел. «Минато? Минато Намикадзе? В чем прав?» — сын развернулся на диване в сторону кухни. — «С каждой минутой все интереснее». Итачи знал, что его отец с Намикадзе в ссоре. Видел, как меняется взгляд отца, стоит матери заговорить о своей подруге и ее сыне — семье Намикадзе. Но сути конфликта он никогда не знал. — И ты не посмеешь сейчас сказать мне, что это не так. Я разочарована. Надеюсь, теперь ты начнешь слушать близких, а не вывозить все на себе. Мы — семья. Поэтому, будь добр, пересмотри свои взгляды. — тон ее внезапно смягчился, в нем появились нотки сожаления и какой-то нежности, послышались шаги, она подошла к мужу, положив руки ему на плечи, — Я не прошу делать это здесь и сейчас. Это сложно. И я понимаю все твои чувства и все обстоятельства. Я люблю вас, я люблю тебя. Сильно люблю. Но если мне придется выбирать — я выберу их. Ты должен это понимать. А потому — взвесь свои за и против, и возьми, наконец, себя в руки. Не таким я тебя знала. И не таким тебя выбирала. — и вновь шаги, теперь уже точно в сторону зала. Мама показалась в дверях. Черты лица ее были мягкими, как и прежде, она легко улыбнулась. Достойная женщина своего клана. — Итачи, пойдем поужинаем. — Теперь уж он точно не будет понапрасну испытывать ее терпение. Да и раньше не очень хотелось. *** — Отец. — Фугаку вновь отложил бумаги, и какая к черту работа, когда перед глазами лишь события прошлых лет. — Я знаю, Итачи. Я был неправ. — младший, кажется, второй раз за день сполна прочувствовал слово «катарсис», мозг на секунды коротнул. Пожалуй, не только у него. — Я поговорю с ним. Все будет хорошо. — он принялся рассортировывать документы по папкам, наблюдая, как рабочий день подошел к концу. Да и вряд ли он начинался. Они впервые сделали так мало. Но на то были причины. — Ты молодец. Я правда горжусь тобой. — он взглянул на сына, горько усмехнулся и вновь отвел взгляд. — И Саске тоже горжусь. — Итачи усмехнулся следом. — Вот уж действительно — достойный сын своего отца. — «Особенно учитывая прошлое» — про себя не без иронии добавил старший. — Все наладится. Мы тоже тобой гордимся. — он направился прочь из кабинета. Фугаку остался один. Слишком много гордости, она льется через край и еще не позволяет сказать то, что вертелось на языке. «Я не прав. Здесь нечем гордиться.» — нет, еще не время. Он не может быть слабым. Разучился. Раньше был таким. Но разве это слабость? Разве «слабость» позволила Минато Намикадзе построить успешную IT-империю вместе с женой? Едва ли. Он медленно погружался в дела минувших лет. Настольные часы мерно отсчитывали секунды до следующего часа. *** — Минато! Минато! Минато проснись! — Магх, что случилось? — Я влюбился… — Микото?.. — Фугаку однозначно сверкнул глазами и блаженно улыбнулся. — Хаааа, — он взъерошил волосы ленивым движением руки, — Что ж, кажется, я задолжал Кушине двадцатку… — Что?! И это все?! Ублюдок! — ответом ему был лишь хрипловатый заливистый смех. *** — АААААААААААААААААА МИКОТО!!!!!!!!!!!!! — женщина с алыми волосами влетела в палату, темноволосый мужчина подскочил со своего места, готовый защищаться. — С рождением первенца, ребята! — следом за ней вошел блондин с широкой улыбкой. Фугаку расслабился, узнав вошедших и позволив женщине налететь на его жену с объятиями. — ГдЕ оН?! ИтАчиии?! Вы жЕ назВАли его ИтаЧИИИ???? — Да, — коротко ответил мужчина, устало моргнув глазами. — Кушина, милая, успокойся! — Даттебане! Как Я моГУ быТь СпоКоЙна?! Такое счастье!!! — Ты задушишь Микото! Успокойся! — Минато, все хорошо… — Микото обняла подругу в ответ. — Когда мы его увидим? — Сейчас попрошу его принести, скоро время кормления, — утомленный эмоциями Кушины, Фугаку вышел из палаты. *** — Ооооо, я узнаю этот взгляд! Учиха, гены берут свое с самого рождения! Минато, ты видишь это?! — Я вижу, что задолжал тебе двадцатку… — ЧТО?! Минато! — палата разразилась многоголосным смехом. *** — Оййй, какой симпатяга! Итачи, — Кушина потрепала Итачи по волосам, — как тебе братик? Теперь ты будешь не один! — Итачи бойко кивнул, глядя на брата в своих руках с блаженной улыбкой. — Микото! — Кушина быстро подбежала к подруге, поглаживая собственный живот, — Слушай, — переходя на почти шепот, — а это не больно??? — Неужели ты боишься, Кушина? — женщина мягко рассмеялась, — Пусть будет сюрпризом… — она хитро прищурилась. — Ах, ты! — так рассмеялась в ответ, возвращаясь обратно к Итачи. — Твой срок в октябре? — Конец сентября — начало октября. Саске, — большим пальцем руки она прошлась по младенческой щечке. Итачи по-детски ревностно, с усилием скрывая очевидные эмоции, проследил за движением руки, — Вы с Наруто будете друзьями. Может быть, даже одноклассниками. — Ребенок в ответ лишь поймал большой палец в захват ручками и бойко потащил его ко рту. — Ооо, нет-нет-нет! — в ответ лишь звонкий женский смех и детский плач. *** Фугаку плавно вошел в отделение больницы. Только ходящие желваки выдавали его нервозность, вытянутое по струнке тело могло бы быть вторым фактором тревожности, если бы не учиховская дрессура. Он спокойно узнал номер нужной палаты в регистратуре и последовал туда, согласно полученной информации. В палате было тихо и спокойно. Лишь покачивающиеся занавески и писк приборов. Он заметил бледность обманчиво молодого лица, черные волосы и усталый взгляд на пейзаж за окном. — Отец, — он едва кивнул головой в знак приветствия, как бы между делом выказывая и уважение. — Фугаку. — слишком холодное и спокойное. Сын фыркнул. Это обманчивое спокойствие, та самая блаженно-лживая секунда тишины перед пиздецовой бурей, но Фугаку не привыкать. — Как ты? — На днях я соберу людей, — его вопрос был наглухо проигнорирован. Черт! Конечно, чего еще тут можно ожидать. — Я назначу тебя главой клана и отойду от дел. — Какой снобизм! Мы что, в средневековой Японии? — Я думаю, ты понимаешь, что твое баловство пора заканчивать. — Он продолжал, будто не слыша ничего вокруг, — поиграли в бунт и хватит. Пора взрослеть. Скоро меня не станет, а ты — самый достойный из Учих. — Слова отца вызвали противоречивое послевкусие. Гребаные манипуляции. Тут и слова о том, что вся его жизнь — сплошной цирк, и признание его значимости в глазах отца. М-да, красота. То, чего он так долго добивался, даже будучи условным бунтарем. Постояв так с минуту, глядя на уставшего отца, что даже не поднял на него свой потухший взгляд, Фугаку направился на выход, не говоря ни слова. — Я умру, а ты будешь жить и жалеть, что не слушал отца и до последнего сбегал от своего предназначения. Кому будет хуже, Фугаку? — А вот это уже подло. Нож в спину. Тут его окатила и вина, и стыд. Семейные, оказывается, эмоции. Передаются по наследству, что ли? Вопрос остался без ответа, но цели достиг. Катарсис пришел внезапно, а потому он ускорил шаг, но на выходе из палаты строгий голос, не терпящий возражений, вновь настиг его. — Я сообщу о дате сбора. — Скрип двери стал ему ответом. Мужчина усмехнулся, продолжая глядеть в окно, он прекрасно знал: сработало. *** — Фугаку, я тебя не узнаю! — светловолосый мужчина широкими шагами беспокойно мерил комнату от стены до стены. — Ты сам понимаешь, как это абсурдно звучит?! — Дело как раз таки в том, — отвечал ему тот спокойным, холодным тоном, — что я понимаю, насколько это правильно и своевременно. — Ты с ума сошел?! Ты же не собираешься и детей растить подобным образом? А как же Итачи? Он уже знает, как может быть. К чему тогда весь этот путь? — У Итачи нет выбора. — ледяное спокойствие еще больше заводило Минато. Он знал друга вдоль и поперек, но сейчас не узнавал ни на йоту. Будто того украли, посадив на его место марионетку Учиха. Не к этому они шли, и не за это боролись. «Боролись» — потому что именно Минато вместе с ним с самого начала проходил весь тот цирк, который Мадара устраивал в попытках «образумить» блудного сына-предателя. — Он вряд ли согласится с таким скотским учиховским отношением. — Скотским учиховским? — Фугаку зло усмехнулся. — Так вот, твое истинное отношение ко мне и моей семье? — Я не об этом! Ты меня не слышишь! — И не хочу. — Чертов Мадара! Разве ты не понимаешь, что это просто театр одного актера напоследок?! — Минато. — Ты что, забыл все, что сам же думал и говорил? Это просто абсурд. — Минато. — А как же дружба? А дети?! Я даже не говорю о нашей работе!! Вспомни свое детство! Этого ты хочешь для своих же детей? — Намикадзе. — последнее «предупреждение». Явная угроза. — Нет, ты просто… — Хватит! — даже короткий вскрик будто звучал спокойно. Продумано до мелочей. — Я ясно выразился. Если ты не готов принять мои взгляды и мое отношение к происходящему, то, полагаю, на этом мы можем закончить. — Ты… — светловолосый встал как вкопанный, ошалело уставившись в проницаемый взгляд напротив. — А знаешь, что? Катись ты к черту и клан свой прихвати, У-чи-ха! — зло хлопнула дверь кабинета, по инерции будто чуть покачиваясь даже после закрытия. Фугаку устало провел ладонью по лицу, сжав переносицу. Он оглядел кабинет и уставился в окно. Солнечный теплый вечер сентября. Тени от закатного солнца плавно ложатся на улицу, тепло и спокойно. Жаль, почувствовать подобные моменты ему больше не дано. С этого дня. С этой минуты. Не глядя, он достал виски и снифтер. Жаль, несмотря ни на что, в этом мире ничего не поменялось. Никакого отражения внутреннего во внешнем. Не такого он желал себе и своим близким, но груз ответственности, вины, сожаления и стыда обрушился на него снежным комом. Маленький мальчик внутри трепетал на пороге новой жизни. От ужаса и страха перед авторитетом, не от предвкушения этой жизни. Жизни с вечной муштрой, которую, казалось бы, перерос еще в подростком возрасте, а помогли с этим те, кого отчаянно, нарочито спокойно оттолкнул. Жизни с вечными правилами и жесткими взглядами. Жизни с недоуменным взглядом старшего сына, не понимающего сути столь разительных перемен в устройстве их быта и поведении собственного отца. Да, жаль. Очень жаль. Но, хвала Богам, тащить это бремя вынужден в одиночку. Остальные не пострадают. Не так сильно, как могли бы. И все же, очень жаль. Он сделал глоток, но алкоголь обжег горло и не принес облегчения — мысли его бегали, летали словно желтые листья под порывом штормового ветра, тяжелели, словно грозовые тучи. Минато был прав — он проиграл абсолютно все, что успел отвоевать за эти годы. Жаль. Но и жалость будет выброшена за борт, потому что ей не место на этом судне. Отныне лишь муштра, долг и ответственность. Все лишнее уже убрано, как обманчиво-ненужные, но такие любимые и памятные вещи. А ведь речь не о вещах вовсе. О людях. О жизнях. Как хладнокровно. Показно. Все в стиле Учих. Какая ирония. *** Сейчас, вспоминая весь пройденный путь, он, наверное, сильно бы жалел, если бы не та же гордость, душащая совесть на корню. Та же гордость смело запихивала на задворки памяти мысли и воспоминания о том, как было легко и свободно раньше. За все эти годы он не единожды порывался взять в руки телефон и набрать знакомый номер. Особенно после лепета Микото о делах Кушины и семьи Намикадзе в частности. Он гордился другом: после ссоры Фугаку вышел из партнерства и Минато пришлось тащить стартап на себе. Вместе с Кушиной и новорожденным ребенком. Интересно, он как отец или как его мать? Он тогда поставил сотню на то, что парниша характером уж точно пойдет в мать: слишком уж тот пробивной. Доминантный. Сейчас лишняя сотня вряд ли поменяет положение многомиллионных счетов, но может, хотя бы повод нашелся? Какой же бред. Услышать тот голос. Тот смех. То беззлобное "Идиот". Он действительно идиот. Жалкий идиот в окружении все тех же учиховской гордости и правил. Минато был прав дважды. Минато был прав всегда. *** – Да и правильно, что не вмешивался. – рассуждал на кровати Наруто, заложив руки за голову, глядя в потолок. Основная тирада подошла к концу, и сейчас они, с видом «мне этот мир абсолютно понятен и я ищу здесь только одного...», с видом познавших жизнь мудрецов, рефлексировали, разбирая ситуацию, людей и их реакцию на произошедшее по кирпичикам. – С Итачи-то в чем проблема? По твоим рассказам, он довольно классный. Я бы хотел иметь рядом кого-то такого же. – вспоминая свое детство, родителей и собственные проблемы и обиды, он задумчиво перевел взгляд на Учиху, что восседал в кресле, сложив кисти рук и подбородок на приподнятое колено. – Эй, ты вообще за кого? – он зло сверкнул глазами. – Эй, за тебя! – передразнил его интонацию Наруто, примирительно вскинув руки. – Я просто думаю, – взгляд его стал размытым, он смотрел сквозь Учиху. «Ясно, связь с Землей потеряна» – мысленно констатировал Саске. – Думаю, – протяжно продолжал Наруто. – Я понял, ты это умеешь, хоть и полный идиот. – Эй, ублюдок! – весело оскалился Наруто, – дай же договорить! – Ну-ну, – поддакнул тот. – Представь: у тебя есть младший брат, которого ты любишь. Ты хочешь ему помогать, ты хочешь его оберегать. А на другой чаше весов – родители. Ну, какие бы они там ни были, – родители, – он многозначительно взмахнул руками, внезапно переходя с безличной теории к совершенно конкретному кейсу, – И представь, как он разрывается. Защитить, взяв удар на себя. Где-то отступить, чтобы дать иллюзию, что все под контролем. Где-то не сдавать позиций… Наверное, это пиздецки выматывает… – он почесал подбородок, – То есть… Я пытаюсь сказать, что это ебуче тонкий лед, теме! – с видом знатока изрек он, вытянув руку, тыча указательным пальцем в потолок. Саске скептично поднял брови. Конечно, он понимал, в чем суть данного монолога, но, стоит признать, в голове быстро крутились все ситуации с братом и отцом, подходящие под слова Узумаки. Стоило также признать, что его монолог был не так уж далек от правды. Наверное. Скорее всего. Точно. И, видимо, он был еще СЛИШКОМ трезв, чтобы одномоментно этим проникнуться. – Ладно, я слишком трезв для таких разговоров, – будто читая его мысли, произнес Узумаки. Саске утвердительно кивнул, соглашаясь со столь философской аксиомой. – Пиво? Что покрепче? – Что покрепче. – У меня есть грейпфрутовая и персиковая соджу. М? – Даже не знаю, какая из гадостей менее убийственная? – Эй! Ты ушел из дома к человеку, которого знаешь пару месяцев. Что может быть убийственней? – Наруто знал, что это скользкая дорожка и сомнительная тема для шуток, но, наученный опытом, понимал: любая боль выправляется шутками с близкими. А себя он все же причислял к близким людям необщительного парня. Опасения Наруто развеялись, стоило ему услышать приглушенный смешок. Почти нервный. Саске полностью сложил лицо в ладони, опирающиеся на колени, и, если бы не тихий смех, заглушенный конечностями, походил бы на истерически рыдающий депрессивный комочек. – И почему они не придумают томатную соджу? – обреченно подняв глаза к потолку, пробормотал Учиха. – Я даже не сомневался, теме… – с мягкой улыбкой фыркнул Наруто. – Ну, что жжж, тогда на твой вкус, мистер алкогольная задница. – Наруто рывком спрыгнул с кровати. – Зато какая! – он продефилировал к двери спальни. Увидев, как медленно на него поднимается ошарашенное лицо Учихи, он заливисто рассмеялся, довольный произведенным эффектом и скрылся за дверью. – И вообще! – донеслось с кухни, – главный алкоголик здесь ты! «И не поспоришь» Саске был благодарен. Кто бы там ни сидел на этих чертовых небесах, иногда хоть что-то случается вовремя. Сейчас этим «вовремя» был уход Наруто. Ведь секунды спустя «главный алкоголик» почувствовал, как пылают его щеки. Мысли и воспоминания о снах и фантазиях ворвались в голову, прогнав легкую тоску и стыд. Все же, спитч Наруто о брате попал в цель. Оторвав взгляд от пустого дверного проема, он двинулся к сумке. Достал телефон и открыл диалог. Мысленно усмехнулся, увидев имя брата в телефонной книге, вспоминая детство: Саске путал обращения и часто коверкал уважительные суффиксы, так и прижилось шутливое обращение к старшему брату. Как бы он ни избегал брата и ни огрызался, воспоминания о нем все равно вызывали мимолетную улыбку. Он насчитал десять пропущенных от Итачи и пять от матери. Стало тоскливо и стыдно. Отец даже ничего не написал. Ну, и пошел он![ Нии-чан ]
[20:44] Саске: Я у друга. Жив-здоров. – ответ пришел почти моментально
[20:44] Нии-чан: Рад знать, что ты жив. [20:44] Нии-чан: Беглец-засранец. – Саске фыркнул. [20:45] Нии-чан: Возвращайся скорее [20:45] Нии-чан: Точнее, возвращайся как будешь готов ;) Ну, кто-то в семье умеет уважать его решения. Хотя, зная своего отото, Итачи прекрасно понимал, когда стоит отступить: одно неверное слово, и процесс мучительно затянется, а конечная цель значительно отдалится. [20:45] Нии-чан: Ты пропустил шикарный спектакль. «Какой же болтун иногда» [20:45] Нии-чан: P.S. Я лично убедился, что рассказы о маме в кругу семьи не врут. А вот это уже интересно. Тут и злоба в паре с гордостью почти сдались, отдавая преимущество интересу. Пока что он ни за что не верил в то, что мельком слышал от родственников.[20:45] Саске: Лгун. Не ве-рю.
[20:46] Нии-чан: Возвращайся и увидишь сам. Бунт на корабле привел к свержению власти. [20:46] Нии-чан: Да здравствует матриархат! [20:46] Нии-чан: God Save the Queen!!! Amen ;)[20:46] Саске: Болван…
[20:47] Саске: Доброй ночи, нии-чан
Наруто нашел Саске улыбающимся в телефон и сам невольно улыбнулся, увидев, что другу полегчало. Да, все же, хоть он обычно и не подает вида, но за друзей переживает в избытке. Саске поднял на него взгляд. Развернул телефон, зачем-то демонстрируя экран, пусть Наруто и не смог бы прочитать содержимое с такого расстояния. Шейла загадочно проклацала следом за хозяином. – Итачи. – констатировал Учиха. – Что там? – Говорит, теперь у нас матриархат. – Ухх, мне уже жутко. Женщины у власти восхитительно опасны. Я как чел на опыте тебе говорю – страшное дело. – Саске знал о положении дел в семье Узумаки немного, но отсылку уловил. Они оба тихонько рассмеялись. Саске открыл диалог с мамой. Пусть он знал, что Итачи уже сообщил ей все, что узнал сам. Но вина не давала молчать, как и скрывать свои эмоции. А потому он набрал короткое сообщение: «У друга. Прости. Люблю тебя» – ответ он получил также почти моментально. Вина отступила под настойчивым: «Спасибо. И я тебя. Доброй ночи.» *** Он напился. Снова. В этот раз до легких вертолетов. Грейпфрутовая соджу оказалась не такой уж ужасной, как он предполагал. Горечь вполне скрашивала сладковатый вкус. Они валялись в постели, рассуждая о чем-то вроде «смысла жизни», «внеземных цивилизациях», «есть ли вероятность, что они живут в матрице?» миксуя все странными, иногда неуместными шутками, которые сейчас были от чего-то безумно смешными. Снова он нашел себя легким, смеющимся и свободным. У-ми-ро-тво-рен-ным! Чертовски вкусное чувство… Сомнений, кто это чувство ему дарил, не оставалось. Оно, наоборот, лишь подогревало другие, более однозначные и романтичные. Поймав себя на этом, он замолчал, задумчиво глядя в потолок. – Эй! Земля вызывает Саске! – в ответ прозвучал недовольный «Хн», и Наруто улыбнулся: Учиха у аппарата. – Пойдем спать? – Да. Пожалуй. – Услышав ответ, Наруто протянул руку к тумбе и выключил лампу. Комната погрузилась во мрак. Но незадернутые шторы делали свое дело: комнату по-прежнему было видно даже не привыкшим к темноте глазам. – Доброй ночи, теме. – Доброй, добе. Саске, вопреки тяжести мыслей, довольно скоро погрузился в дремоту. Наруто же, повернув одну лишь голову, продолжая лежать на спине, рассматривал его профиль. Сомнения съедали его с потрохами. Хотелось коснуться этой светлой кожи, на вид такой мягкой и будто светящейся в темноте. Он нерешительно начинал поворачиваться и возвращаться в обратное положение. Тридцать раз. Он считал. В один момент дыхание Саске стало совсем уж тихим и размеренным. Алкоголь не спешил покидать организм, а ударил с новой силой, подарив безбашенную решимость. Он быстро, но бесшумно развернулся, приподнимаясь на локте. Еще раз прислушался к дыханию. Зажмурился, как бы приводя себя в чувства. Не помогло. Молниеносно прижался губами к губам Саске: – Приятных снов, Саске… – в эту же секунду осознав произошедшее, как ошпаренный вернулся на место и отвернулся, закутавшись в одеяло, в надежде что это почти-необдуманное-действие осталось не замеченным. На самом деле, ужасно хотелось, чтобы одновременно действие было и замечено, и нет. Но, отогнав ненужную рефлексию и сильно зажмурившись, силился уснуть. *** На утро Саске проснулся первым. Одномоментно он понял две вещи: Первое: ему снился прекрасный сон о Наруто. Снова. Блять. Второе: эти ебанутые сны не покидают его голову даже в присутствии виновника сей вакханалии. В этот же момент стало ужасно стыдно: человек к нему со всей душой, а он к нему… жопой? Нет-нет-нет, господи, ужасные мысли! Но какие сладкие! Но вскочил с кровати: надо убираться вон пока не поздно. Он похватал свою одежду, переодеваясь из домашней буквально на лету, сцапал сумку с вещами, телефон и выскочил в зал-кухню. Шейла, нехотя (или не веря?) подняла голову, следя за передвижениями гостя. Гость, между тем, схватил из холодильника пакет томатного сока, который Наруто держал персонально для него, и, обувшись, тихо выскочил из квартиры, захлопнув за собой дверь. Он выпил сок, поглядев на экран блокировки, и рассеянно зафиксировал время: 08:17. Повезло проснуться так рано. Написал Наруто что-то о раннем отбытии и делах дома, пожелав хорошего дня, извинившись и поблагодарив за временное пристанище и гостеприимство. «Это было бы справедливо по отношению ко мне, правда?» – вспомнились слова добе полуторамесячной давности. Чертова вина! – «Это во благо. Это во благо.» – Как мантру твердил он в надежде поверить самому. Так больше продолжаться не может. Это ужасно! Надо что-то думать. Нет, он все уже надумал и передумал!!! Надо что-то с этим решать. Что-то делать. Это ненормально. Это неправильно. Он устал. Мыслями натолкнулся на единственного человека, кто всегда мог выслушать, дать дельный совет, защитить и просто молча поддержать. Судорожно набирая знакомый до мозга костей номер, он брел по протоптанной дороге. Гудки длились вечность. – Итачи… Пожалуйста… – теперь уж точно почти мольба прокаженного, – Мне нужна помощь, – На том конце провода нервно встрепенулись. Зашуршали простыни. – Только не дома. Сегодняшний сон был реалистичнее обычного, приятнее обычного, до странного интимнее обычного. Одним словом, ужасный. Он терроризировал разум и теплом разливался в районе грудной клетки: мрак, знакомая комната, свет луны, легкое прикосновение к губам и хриплый любимый голос. – Приятных снов, Саске…