(Без)духовные практики

      Замок входной двери скрипнул, ключ в замочной скважине встал на сорока пяти градусах, а молодой человек, попытавшийся провернуть его до конца, вдруг ойкнул и улыбнулся. Вытащив ключ, он нажал и потянул на себя ручку, смущённо посмеявшись. Точно ведь, он же сегодня дома не один. Прислушиваясь к возможным звукам изнутри квартиры, Альберт быстро скинул с себя кроссовки, а затем заглянул в спальню. Задëрнутые плотно светонепроницаемые шторы погрузили комнату в полумрак, а на столе и тумбочке горели мерным огнëм свечи. По направлению к нему уже шёл Александр, приветственно улыбаясь. За его спиной, на кровати, опустив голову, сидел Миша, в одних трусах. Ну, конечно же, успел сам себя пристыдить в таком положении, теперь загоняется, когда было по-другому. Балу оперся рукой на дверь, улыбаясь. — Я тебя не сильно отвлёк? — озадаченно поинтересовался он, но не смог не улыбнуться, наблюдая за тем, как его партнёр поправляет длинные волосы. — Не сильно, — в ответ улыбнулся Визенберг, выудив из нагрудного кармана резинку и наспех затянув ту на волосах, да покрепче, — Что у вас тут? Шура помялся, кинул взгляд себе за спину и качнул головой. Его голос теперь был куда тише. — Да это... Помощь нужна. Мишу опять срывает, лучше сейчас, чем тянуть. Ты знаешь. Альберт пожевал губу, заторможенно кивнув. Да, лучше сейчас. В своё время они нашли способ купировать появление дурных мыслей в отлетающей голове их Миши, замена одной зависимости другой. Балунов тогда вычитал, пересмотрел кучу материала, ознакомил, и теперь, когда Горшенёв уставал, от жизни, от себя, от людей, то шёл не в первый попавшийся притон, а к первому попавшемуся из их семьи. Никогда не просил вслух, злился на себя и на то, что вообще делает это, но прижимался слишком красноречиво, становился покладистым и ласковым, как большой кот, более неврозным в обычной жизни, более неуклюжим, всё время тряс ногой или качался из стороны в сторону, злился, но если и эти знаки были проигнорированы, то уже подходил конкретно, глядел в глаза и тихо, боясь как бы кто не услышал, говорил, мол, всë, не могу больше. И хочешь не хочешь, по карим потерянным глазам всё равно понимаешь из-за чего именно Горшок больше не может. Медленно кивнув и проведя обратной стороной пальцев по щеке Балу, Альберт пошёл мыть руки. Включил воду, хорошо намылил, протирая каждый палец, смыл пену, а затем потянулся за полотенцем. Гитарист вернулся в комнату поправляя рукава, подвернув их до локтей. На Мишу не смотрел, – не хотел встречаться с обжигающим и побитым взглядом карих глаз. Он вообще не любил этот умоляющий взгляд со смесью просьбы и злости на самого себя. Чёртовы Горшенëвские загоны. Шура же следил за Визенбергом не отвлекая, смотрел на манипуляции с рукавами, а затем вдруг шумно выдохнул и в два шага подошёл к нему. — Какой же ты красивый, всë-таки... — выдохнул он в губы, увлекая в медленный и тягучий поцелуй. Альберт был и не против ответить, прикрыл глаза, ласкал чужой язык своим, наслаждался мягкостью тонких губ, а сам, чтобы не терять времени даром, снял подготовленную заранее резинку с чужого запястья и потянулся руками вверх, собирая Шурины пряди с боков, завязывая хвост на его затылке, чтобы не мешали. Оба чувствовали взгляд Горшка. Тот тихо выдохнул звонкое «Блять» в тишину и запрокинул голову назад. Было видно, что терпеть ему сложно, а наблюдать за ласками партнёров ещё сложнее. Альберт лишь улыбнулся в губы и отстранился. Подняв руку Балунова, он не удержался и оставил мягкий поцелуй прямо посреди ладони, после чего отпустил. Шура молодец, достал всё, что им было нужно, и окидывая небогатый ассортимент, картинка у Визенберга уже сложилась, что они могли бы сделать. И что сделают. Саша поднял джутовый моток верёвки с кровати, а гитарист, наконец, подцепил с тумбочки кожаную маску. Сейчас лучше было бы скрыть этот жгучий почти обиженный взгляд. Что он и сделал, обойдя кровать и сев на неё, со спины надевая маску на чужие глаза, затягивая ремень сзади так, чтобы не слетело. Горшок инстинктивно дёрнулся вперёд и словно отмер, будучи до этого молчаливым наблюдателем. — Мужики, вы, это.... Побыстрее давайте, я заебался. Незнающие Мишу люди могли бы по его интонации подумать, что тот хочет побыстрее закончить. Знающие сразу бы определили, что он хочет поскорее начать. Шура цокнул языком и поднял чужой подбородок на себя, давил на него большим пальцем, но больше Горшок не издал ни звука, лишь поерзал. — Говорить будешь, когда попросят, Миш. А сейчас заткнись, пожалуйста, — и сглаживая колкость речи, провёл пальцем по губам, затем уводя к щеке, поглаживая, словно стирая невидимую пылинку. Горшенёв вновь дёрнулся, а Альберт не смог сдержать улыбки. Успокаивающе провёл по бедру, мол, тише, мы знаем, как тебе тяжело усидеть на месте. Балу рукой с джутом в ней, надавил на чужую грудную клетку. Горшок намёк понял, вытянулся на кровати, подтянув живот, судорожно выдохнул, пока длинные пальцы Альберта уже подцепили его нижнее бельё. Миша не помогал, но и не мешал. Саша же поднял его руку за запястье, затем вторую, крепко сжимая, одним взглядом сетуя на огромные Горшенёвские лапищи, перехватить которые удобнее было достаточно проблематично. Верёвка коснулась кожи, давала привыкнуть, прежде чем Шура затянул на запястьях узел. Достаточно крепкий, но не настолько, чтобы он пережимал нервы. Даже перепроверил, разгладил кожу, прежде чем пропустить джут меж рук следующим обвязом. Визенберг не сидел без дела, пуская в него второй моток верёвки. Поднялся с кровати, подошёл к бортику и, невольно поднимая глаза на Балу, принялся связывать между собой чужие лодыжки. Горшок не дергался, молчал, поджав губы, но его вставший член говорил красноречивее любых слов. Ему нравилась депривация, нравилось быть покорным, особенно с закрытыми глазами. Словно бы это совсем не он, а кто-то другой податливо подставляет тело, эгоистично ожидая, что с него снимут напряжение. В комнате было тихо. Лишь скрип кровати из-за манипуляций на ней, шумное ожидающее дыхание Горшенёва и приглушенные звуки уличной жизни за закрытым окном. Все вопросы партнёры решали друг с другом взглядами и жестами, научившись понимать друг друга с полувздоха. Не так виртуозно, правда, как Андрей с Мишей, да и русский жестовый язык не освоили. Выдохнув, Альберт перебрался на кровать с ногами, в носках, сел на колени. В иные дни их "помощь" могла длиться вплоть до нескольких часов, но сегодня чёткого плана не было, всё было собрано быстро и спонтанно, без указания времени и обсуждения перед. Сегодня нужно было лишь снять острую фазу, расслабить, а уже потом, когда будут время и силы, можно было и поговорить с остальными. Возможно, в следующий раз соберутся даже с двумя нижними. Положив горячую ладонь на живот Миши, он провёл ей вверх, словно растирая тревогу, а сам взглядом уже указал Балу на дальнейшие действия. Подтянув к себе Горшенёва, молодой человек заставил его лечь горизонтально кровати, опустить связанные ноги на пол, а голову положить ему на колени. Миша явно смущался своей открытой позы, быстро облизал губы, а руки опустил вниз, словно бы пытаясь ими закрыться. За это он получил глухую, предупреждающую, пощёчину от Альберта, и тут же вернул обе руки на грудь, согнув их в локтях. За это был награждён мягким поглаживанием по волосам, от которого затих вновь, прекратив бунт. Александр наклонился, поднял его ноги, согнув в коленях, пару раз шлепнул Мишу по бедру, чтобы тот расслабился. Глаза у Балунова были сосредоточены на действиях, он внимательно следил, чтобы нигде не пережало мышцу от позы, резко не дёргал, знал, что Горшок может начать подгибать пальцы ног, а значит и расположить конечности нужно было так, чтобы при этом их не свело судорогой. Когда же Саша прижал его колени к груди, отчего у Михаила, кажется, где-то что-то хрустнуло, Альберт перехватил его ноги, удерживая в этом положении. Для этого он и перебрался за спину. Естественно Михаил сдавленно промычал, недовольный такой открытой позой, но закусил нижнюю губу и глубоко вздохнул. Балу кинул на Визенберга вопросительный взгляд, на который последний ответил отрицательным кивком в сторону. Не сегодня. Он не любил брать Мишу в таком состоянии почти безумия, а думать о том, что вместо этого могла быть доза, было невыносимо. Радовало, что пока, раз за разом, Горшенев делал правильный выбор. Балунов был с Альбертом одинакового мнения. Со столика была поднята последняя вещь в их сегодняшнем арсенале – деревянный паддл. Без дырочек, не обтянутый кожей, простой и достаточно тонкий, в умелых руках превращающийся в инструмент по выбиванию из Горшенëва стонов. — Потяни носки на себя, — без особой эмоциональной окраски попросил Балу, и Горшок, тихо кашлянув, выполнил это, вдавив затылок в колени гитариста. Его ноги слегка подрагивали, дыхание сбилось от предвкушения и стянувшего его тело напряжения. Визенберг чуть сжал пальцы на его коленях, прежде чем Саша, без размаха, хлестко ударил дощечкой Мишу по ступне. Горшок дёрнул ногами, коротко промычал и завозился, но получил лишь ещё один увесистый хлопок уже по обеим ступням. Шура провёл ребром дощечки по стопе, вызывая щекотку, дав привыкнуть к ощущению гладкого дерева, игнорируя чужие ерзания – проблема удерживания Горшенёва на месте теперь была переложена на плечи их немца. После этого, крепко взявшись за верёвку меж чужими лодыжками, Балунов начал бить по стопам, заставляя Горшенёва мычать и вскидываться, не прекращал, остановившись лишь единожды, чтобы взять паддл удобнее в ладонь. Лишь когда сдавленное мычание сменилось стонами и тихими вскриками, а кожа на пятках и ступнях приобрела равномерный розовый оттенок, Шура отпустил его, позволив расслабить лодыжки. Стопы Горшка горели. Он тихо ныл в чужих руках, невольно пытался потереть ногами друг о друга, но что Балу, что Альберт, его проблему старательно игнорировали. Нервозность с Миши сходила, зажимы начинали трещать, а значит он заслужил поощрения. Кивнув Саше, Визенберг оставил фиксацию на него – Балунов ладонью придавил чужие колени к груди, чтобы руки гитариста оказались свободны, а последний, тем временем, мягко провёл пальцами по чужим щекам, уходя вверх, цепляя уши. Михаил был падок на ласку после порки, а потому тут же подставил лицо и вытянул шею, словно говоря всём своим видом: «Наклонись, целуй». Но поглаживания и были его сегодняшним поощрением. Следующий звук, который издал Миша, был звонкий вскрик, когда паддл с силой опустился на ягодицу, оставляя след за собой. — Шура, бл– Ещё один удар, намного сильнее предыдущего – Миша бы выгнулся в спине, если бы его не вжимали в кровать. Лёгкое поглаживание, чтобы успокоить раздраженную кожу, а затем десяток шлепков сверху, до пятен. Горшенёв скулил и метался, но от каждого неловкого движения в наказание получал удар куда болезненнее. Длинные пальцы Альберта скользнули по кадыку, что вырвало из Горшенева судорожный стон ожидания. Добровольно из них всех шею подставлял как раз только сам Визенберг, но остальные никогда не отказывались, пусть и не просили сами. И Горшок не был исключением. Новый шлепок и громкий скулёж, а молодой человек уже обхватил поудобнее шею обеими ладонями, заставив закашляться. Отпустил, дал вздохнуть, начал медленно сдавливать, будто зажимая в тиски. Горшенёв начал загнанно дышать, цедил каждый вздох, хрипло выдыхая, выравнивая дыхание, ощущая, как воздуха становится всё меньше и меньше.... Новый удар по заднице не оставил ему ни шанса на то, чтобы сохранить ритм. Он сипло вздохнул, тут же закашлявшись, а Альберт сжал чуть сильнее, поймав обеспокоенный взгляд Балу, мол, аккуратнее, подавится слюной. А он знал это. Знал и сдавливал шею, пока не понял, что перед чужими глазами начинает темнеть, Миша непроизвольно обмяк, даже заходясь кашлем, после чего Визенберг отпустил его, позволяя дышать полной грудью, но этого не дал сделать уже сам Шура, обрушивая на него град ударов. Горшок скулил и выл, дёргал руками, хватал губами воздух, злился, сбивался уже на рыдания от переизбытка эмоций. Пытался потираться членом о собственные же ноги – не получалось, Шура слишком сильно держал, как и Альберт, зафиксировавший его плечи, давил, вжимал. Наконец Балу откинул паддл в сторону, жестом показав своему сегодняшнему напарнику, что можно отпускать, что тот и сделал, улыбнувшись. Горшенёв взвыл, мол, куда, зачем, а как же я? Молодой человек сжал его левую руку, потянув на себя, а затем медленно, словно издеваясь, распустил крепкий узел, невольно залипнув на следах под верёвкой. — Сам, Мишенька, — промурлыкал он ему в губы, склонившись к самому лицу, но никуда не делся, даже когда Балунов отпустил его колени и провёл по своим взмокшим волосам всей пятерней. Михаил заскулил, с хрустом распрямляя затекшие ноги, завозился. Перевернувшись на живот, он уткнулся Альберту во внутреннюю сторону бёдра, обхватил ладонью свой член, и начал дрочить. Ему было не очень удобно, пришлось лечь на бок, чтобы остаться головой на коленях Визенберга, но при этом чтобы ноги не свешивались с постели. Ему не нужно было физическое. Ему нужно было эмоциональное, кроющее с головой. Балу тоже это понимал, смотрел, прожигая взглядом вспотевшую спину и красные ягодицы, скрестив руки на груди. Миша стыдливо мычал, дрочил, пока Альберт гладил его по волосам, прогоняя мурашки, щекоча короткими ногтями шею. Горшенёв сжался всем телом, а затем громко простонал, кончив себе в ладонь, сильнее вжимаясь в чужую ногу. Двое верхних расслабленно выдохнули. Комок Горшенёвских напряжённых нервов распутался.       Уже после, они стояли на балконе и курили, молча. Горшок успел принять душ и даже наворчать на них, что и задница болит, и руки ломит, и стопы жжёт, теперь дремал. Смотрели на дом напротив. Там тоже живут люди, у всех свои истории, проблемы. А какая у них история? Определённо счастливая, пусть и со своими нюансами. Первым тишину нарушил Балу, тонко выдохнув дым. — У нас тур, кстати, скоро. Молодой человек понимающе кивнул и прислонился виском к чужому плечу. — Ага, вот Мишку и кроет. Напомни Андрею не забыть массажное масло взять. Тебе тоже полезно будет, плечи полны зажимов, я и не трогая тебя это вижу. Шура широко и устало улыбнулся, после чего приобнял партнёра и прижался губами к его макушке, прикрыв глаза. — Обязательно.