***
Флоран таращился перед собой, до боли сжимая челюсть. Слова, обычно так сподручно крутившиеся в голове, улетели напрочь. О понимании собственных чувств не шло и речи. Как он мог назвать палача Иисусом? В голове просто не укладывалась такая возможность. Почему именно он? Неужели в Париже нет других людей, равно достойных дружбы? Или же это злая шутка судьбы, призванная чему-то научить? Он опять остался один. Опять сидит за столом, ожидая у моря погоды. Опять пытается собраться с мыслями, чтобы понять, что делать дальше. Вместо разумной горечи сердце сдавила… Злость. Подобные совпадения казались слишком уж частыми. Если жизнь так хочет что-то ему показать, пусть делает это прямо. Он ничуть не глуп, но возможности понимать какие-то символические знаки, которые могли быть простым совпадением, у него нет. Воспоминания накатили, как вышедшая из берегов река. То объятие, те прикосновения… Что, если проклятие реально? Сердце болезненно забарабанило. Что теперь делать? Он не хотел умирать. За всю жизнь Монтагю не видел ни одной казни. Мама не разрешала даже близко подходить к эшафоту в дни, когда он будет использован, и нарушать этот запрет в целом-то и не хотелось. Юноша никогда не понимал, почему весь город сбегается посмотреть на чью-то смерть: неужели это их веселит? Неужели у них нет занятий поважнее? Видимо, у кого-то и впрямь не было, а другие… Просто тянутся к страданиям. Чужая тяга к наблюдению за чужими страданиями, либо желание самостоятельно мучить других, приводила в уныние. Эти же самые люди, сиявшие от улыбок при виде обезглавливания или повешения, могли в тот же день пойти в церковь и помолиться за отпущение любых грехов. Разве это честно? Разве не любовь к ближнему является одной из самых главных идей веры? Все эти мысли заставляли мозг кипеть. В один момент окружающие твердили, что все, кто поступают не по канонам — грешники, а спустя секунду без зазрения совести врали, завидовали, ненавидели других людей, будучи уверены, что молитвами заработали себе вечную жизнь. Такая двойственность и лицемерие злили лишь больше. Процедив что-то недовольное, Флоран ударил по столу, противоположную руку закопав в кудрях и от досады их сдавив. Каждый раз, стоило об этом вспомнить, то-… От мыслей отвлёк звонкий стук: будто что-то упало совсем близко. Растеряно оглянувшись, подросток скоро обнаружил, что с полки упала книга, раскрывшись. До неё было не дотянуться, посему пришлось, нехотя цыкнув, подняться со стула. Взяв текст в руки, Монтагю бегло пробежался взглядом по обложке. В руках он держал… Новый Завет. Закладка в виде дубового листа, вылетевшая на пол, обозначала последний раздел, до которого удалось дочитать, который и развернулся перед глазами. Первоначальная злость испарилась, уступив место искреннему удивлению. Почему именно это?.. Юноша уложил том перед собой. После более вдумчивого прочтения удалось узнать послания Иоанна Богослова. Первое было самым долгим, занимая чуть больше пяти глав. Даже если это было совпадение, казалось оно слишком удачным. Может, удастся почерпнуть какие-то идеи в священном писании? Впрочем, не мешало хотя бы успокоиться: рука всё ещё болела из-за удара по дереву. Уткнувшись в книгу, принялся читать. Первая глава начиналась, сравнивая веру и свет: те, кто заверяют, что имеют общение с Богом, но сами грешат и «ходят во тьме», лгут. Те, кто утверждают, что безгрешны, обманывают самих себя. Флоран хмыкнул, не ожидая получить такое скорое подтверждение своим ранним размышлениям. В конце концов, в мире действительно нет идеальных людей, которые за всю жизнь не совершили бы ни одной ошибки. Спустя пару предложений автор напоминает, что необходимо поступать по заповедям, так же, как и Иисус. Десятый и одиннадцатый стих второй главы заставили перечитать себя несколько раз — слишком уж мысль была похожа на ту, что возникла в голове, только в более отполированном и ясном виде. Во свете пребывает тот, кто любит брата своего; тот же, кто брата своего ненавидит, ходит и не знает, куда идти, потому что тьма ослепила ему глаза. Подросток вновь задумался. Но если посмотреть с другой стороны… Палачи просто исполняют свою обязанность. Их работа — наказывать виновных. Они не ходят по улицам и не пытаются нанести вред простым людям, будто ненасытные кровопийцы. Более того, они поддерживают безопасность, избавляя общество от грабителей, убийц и других ужасных преступников. Их задача, ко всему прочему, лежит в том, чтобы сделать умерщвление настолько быстрым, насколько возможно, дабы не приносить лишних страданий. Страдания нужны лишь толпе. Им нужно что-то, о чём те будут говорить сутки напролёт. Им нужны зрелища. Им нужно подтверждение собственной исключительности. Ведь они думают, что стать Жнецом может лишь бесчувственный, холодный и немилосердный дьявол. Однако им никогда нет особого дела до того, что представляет из себя человек, только что лишивший кого-то жизни. Монтагю принялся за четвёртую главу. Восьмой и двадцатый стих казался бесконечно понятной, простой истиной: кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Кто говорит: «Я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец. В голове что-то щёлкнуло. Палачи — не внеземные сущности, существующие лишь тогда, когда нужно отсечь чью-то голову. Они такие же люди. У них есть свои переживания, свои радости, свои трудности. Если же душой Жнец никак не отличается от простого гражданина, почему их необходимо презирать? Захлопнув книгу, Флоран тревожно поджал губы. Шарль не сделал ничего, за что мог бы заслужить сегодняшней реакции. Первым же порывом было извиниться — чем скорее, тем лучше. Не было никакого желания оказаться для того очередным ненавистником, тем более вкупе со всем, через что друг и так вынужден проходить. Видимо, самая первая аналогия всё-же оказалась верна. Продлевать чужое мученичество хотелось меньше всего. Мысли проедали весь мозг ровно до тех пор, пока не собрались в высказывание, от которого сердце пропустило удар: как люди могли наречь Иисуса палачом?Глава 32.
27 июля 2023 г. в 20:50
Дорога оказалась мучительно длинной. Уже на полпути хотелось упасть лицом на землю и сдаться. Вместо крови в жилах лился терпкий ужас. Любые попытки успокоиться и взять себя в руки были тщетны. Если бы только он промолчал, если бы попросту забыл рассказать… Шарль прекрасно понимал, что на этот раз вина лежит исключительно на нём.
Пришлось вложить все силы в простое поднятие по лестнице. Если закроется у себя, то его никто не тронет, никто не будет донимать с вопросами. Вопросов сейчас хотелось меньше всего. Чего хотелось уж точно — так это кричать. Спеть свою лебединую песнь раскатистым, устрашающим, горьким рёвом, чтобы дать миру понять… Что, конкретно?
Будто бы это что-то изменит. Будто бы небеса разверзнутся, чтобы помочь. Будто бы Бог услышит и придёт на помощь. Если раньше он был оскорбительно глух, то и сегодняшняя ария не окажется для него ничем большим, кроме как назойливой помехой — почти как шелест насекомого. Разве есть смысл?
Подобное пение принесёт только проблемы. Если слишком шуметь, семья это определённо услышит, и тогда ни отвертеться, ни схитрить уже не получится. Они не соглашались на оперное представление у себя дома, и будут готовы на многое, чтобы их покой оставался нетронутым. Поэтому все отвратительные и тошнотворные чувства должны были остаться внутри.
Эта заразительная гангрена норовила добраться до каждого нерва, каждого капилляра в теле, оставляя после себя лишь ни к чему не годные обрубки и кровоподтёки. Всего было слишком много — слишком много мыслей, слишком много ощущений, слишком много себя. Пробирала изнуряющая зависть к камням, воде и другим неживым вещам.
Сансон закрыл лицо руками, боясь, что хриплый плач привлечёт внимание. Возникла темнота — успокаивающая, словно естественная. Глаза всё ещё отбивали пульс вместе с сердцем. Он просто хотел помочь.
Оглушающее молчание друга сидело в памяти, будто клин, вбитый в висок и пригвоздивший к земле. Что будет дальше? Простит ли Монтагю? Захочет ли вообще видеться? Ответы появляться не намеревались. Разве не сам приятель говорил, что не верит в проклятия?
Вероятно, эти слова он и сам давно забыл. Лишь только Шарль, цеплявшийся за каждую толику внимания и доброты, держал её в голове, как святыню. Он готов был молиться на любое, даже самое крошечное, самое незначительное доказательство своей человечности и нужности, ибо они искренне ощущались, как послания от всевышнего.
В чём он виноват? Что сделал не так? Как он может исправиться? Несмотря на отсутствие хоть каких-то сил, где-то внутри сидела настырная, зубастая дерзость, готовая продраться, проползти хоть на край земли, лишь бы заслужить прощение.
Когда-нибудь это всё равно случилось бы. Нельзя вечно скрывать ни свою фамилию, ни своё предназначение, ловко увиливая от разговоров и всего, что могло бы изобличить. Но почему сейчас?
Юноша не мог переступить через себя и избавиться от всего, что связывает его с семьёй. Да и если бы смог… Что именно делает его палачом? Кровь ли, текущая по венам? Лицо и характер, доставшиеся от родителей? Фамилия, передающаяся из поколения в поколение? Ремесло, сделавшее его род презренным для остальных? Всё это казалось поверхностным, неточным. Если он полностью обескровит себя, изменит внешность и поведение, обретёт новое имя и займётся чем-то радикально иным, найдёт ли он спасение? Собственная суть была чем-то неясным, бесконечно эфемерным. Может, всё дело в душе?
А чем отличаются людские души друг от друга? Что их роднит и что разделяет? В ту же секунду в памяти всплыли слова богословов. Если душа, — любая душа, — имеет родство с божественным, и есть зрелище настолько замечательное, что ни одна земная красота с нею не сравнилась бы, не значит ли это, что все живые и разумные существа от начала равны в своей безгрешности?
Шарль сдавленно всхлипнул. Неужели сам факт его рождения — грех, который тот вынужден искупить? Не он решал, кем и когда ему появиться. Он не выбирал ничего, за что его можно было бы ненавидеть. Он не виноват.
Даже если все свои муки он получил как наказание за ошибки предшественников, искупить их может лишь он сам. Что, если проклятие, появившееся из чужой ненависти, можно побороть лишь милосердием? Незаметно для себя холодные руки сомкнулись в замок, а дрожащие губы зашептали. Если он и впрямь может что-то сделать, если любое его усилие поможет, пусть и самую малость… Господи, дай знак.