***
Остаток дня Тайвин решил потратить на неприятное, но необходимое дело — он счел нужным написать Джоанне письмо. Она уже получала от него два послания. Одно Тайвин отправил спустя пять месяцев, после прибытия в Кингстон, второе через год, из Сан-Хуана. Ни на одно из них ответа не было, потому как он не оставил обратного адреса, ибо это было бессмысленно — он бывало менял квартиры по два раза в неделю или не имел их вообще. Теперь в нем жила неуклонная готовность получить от нее хоть словечко. Тайвин не хотел писать в своей квартире, словно это могло осквернить его мужскую часть жизни. Поэтому он купил себе бутылку порто, хлеба, сыра и пикулей в банке и ушел на дикий пляж, где гнили забытые лодки рыбаков, а в белом песке бегали маленькие крабы. Он оставил одежду на выброшенной океаном коряге и, никем не видимый, с разбегу нырнул в лазурные волны, упиваясь свежестью и тишиной. Под вечер океан был спокоен, и волны, слегка качаясь, поблескивали лучами заходящего солнца. Вода была настолько чистой, что можно было разглядеть дно, отплыв на много метров от берега. Накупавшись вдоволь, Тайвин разлегся под тенью кокосовых пальм и мирно наблюдал, как по гладкой, высоленной коряге, а потом и его одежде бегают ящерки. Когда руки высохли и на коже остались соляные разводы, он взял бумагу и, разложив ее на плоском камне, занес карандаш для первой буквы. Он так и замер над листом, не в силах выдавать из себя хоть слово. Лорд Тайвин мог составить приказ, продумать стратегию боя на поле битвы, сочинить новый закон, проследить за течениями экономики, продумать заговор, распланировать траты и сбережения целого государства, но написать сентиментальное письмецо, в котором бы писал о своей жизни или спрашивал о жизни Жан, казалось ему невероятно трудным и пустым занятием. Он просидел над чистым листом битый час и, рассердившись на себя, снова ушел купаться. Небо стало розовым, а облака золотыми. Он лежал на спине, качаясь на волнах, и смотрел, как пролетают над ним чайки, картаво крича что-то своим собратьям. Тайвин думал о Жан, о маленькой комнате с чугунной печью, о ширме с китайскими журавлями и свисающими с ее краев бюстгальтерами, о пепельнице, в которой всегда лежали испачканные помадой сигареты. Он видел ее лицо настолько близко, что чувствовал ее дыхание на себе. Ее выразительные глаза сосредоточились на нем. Жан, нахмурилась, приложила палец к губам и тихо спросила: — Слышишь, как бьется твое сердце? Тайвин замер, сжав кулаки на коленях, и внимал тихому омуту своего тела. Он испугался, что чем-то болен, поэтому тщательно вслушивался в себя: слюна скатилась в горле, скрипнули кости, кровь билась в ушах, но сердце не стучалось. Он честно помотал головой. Вдруг серьёзное лицо Жан просветлело, и она взорвалась лёгким, как дневной свет, хохотом: — Потому что у тебя его нет! Ты порожний человек! Ты весь наполнен солью! Ей было смешно. Она смеялась над его глупым видом. Тайвин молчал. Раньше она шутила весело и бойко. Раньше ему тоже было смешно. А теперь она, как выдохшийся лицедей, сползла до дешёвых издевочек. Когда стало смеркаться, Тайвину все же удалось написать пару пресных, ничего не значащих строк. Он размышлял о политике, написал свое мнение по поводу Лиги Наций, дал несколько наставлений для Жан. Перечитав свое пустословие, он рассеяно приписал в конце вопрос: «Ты живешь прежней бездумной жизнью?» Тайвин снял всю одежду с коряги и быстро оделся. Затем разложил на камне еду, откупорил бутылку и тупо смотрел в океан. Почти полная луна светила ярко, как фонарь. Было видно всю пляжную полосу и край городской бухты. Тайвин прикладывался к бутылке и о чем-то думал. Он много пил, но никогда не напивался. К вину прикасался редко и предпочитал то, чего на его родине никогда не было — спирт. Текила, ром, абсент, джин — все, что воспламенялось. Он пил, чтобы ослабить чувства, но не притупить ум. Его одиночество прервали голоса вдалеке. Тайвин прислушался. То был хохот: легкий, звонкий, заразительный, словом, женский или даже девичий. Он быстро убрал остатки сыра в пакет и спрятался в кустарнике в пальмовой рощице. На пляж пришли совсем юные, только распускавшиеся своею красотой девушки. Пять или шесть, они шли босиком и остановились в нескольких шагах от коряги. Побросали одежду в песок. Они купались нагишом, и Тайвин, не замеченный в листве, следил за ними. Трое из них забежали в волны и, весело смеясь, брызгали друг друга и визжали. Взбитая пена ложилась на их еще неразвитые груди и гладкие лобки. Одна девушка, статная, черноволосая, вышла на берег и стала отсчитывать подруг. Тайвин, не моргая, смотрел, как ее намокшие волосы прилипли к спине, вырисовывая причудливые узоры на коже. Вода стекала по плечам и скользила вдоль изгибов загорелых ягодиц. Он вжался в ствол пальмы, боясь пошевелиться и выдать себя, не в силах отвернуться. Он снова чувствовал, как кровь бьется в висках, и позволял похоти воспламеняться в своем чахлом теле. Девочки продолжали плескаться у берега, и старшая из них, устав, вышла на песок и расселась, сложив ноги по-турецки. Оттерев пот со лба, Тайвин закрыл глаза и подумал о фотокарточке, вложенной в фолиант. В миг на закрытых веках нарисовался рояль, брошенные чулки и Джоанна в украшениях. Он нервно вздохнул и, опустив глаза, быстро собрался, спеша уйти. Он убегал и в темноте не увидел, как наступил на ветку — глухой треск не долетел до пляжа и не вспугнул вступающих в жизнь дев. Почта была уже закрыта. Тайвин постучался в темные окошки. Ему хотелось поскорее отправить письмо. Оно словно жгло ему руку. В мутном стекле показалось лицо паренька, должно быть прибиравшего контору. Он, дымя самокруткой, крикнул недовольно: «Vuelve mañana!» «Te pagaré si abres la puerta ahora», — был ему ответ. Парень уступил. Конверт обклеили всевозможными марками, и Тайвин два раза спросил, как быстро доставят его послание в Штаты. Уже выйдя на улицу, он подумал, что лучше бы отправил телеграмму. Ночь только начиналась. Спать не хотелось. Тайвин бесцельно шатался по городу. Он зашел в людное патио, освещенное газовыми рожками. Два музыканта развлекали публику музыкой, отбивая ритм кастаньетами:Era Marta, la reina Que mi mente soñaba
Тайвин заказал и выпил бутылку теплого пива. Какая-то неведомая тоска сжирала его после пляжа и гнала прочь. Тайвин расплатился с хозяином и побрел дальше, все больше запутываясь в кишках старых кварталов. Он оказался в лабиринте ветхих улиц и плохо понимал, куда попал. Его, будто течением, несло по чужим дворам и мрачным средневековым закоулкам, где на окнах висели ржавые решетки, а на черепичных крышах ворковали голуби. Дома кучились, врастали в землю и выглядели все беднее. Их источенные термитами ставни были распахнуты настежь, и внутри виднелись полуголые бабы с детишками, отмахивающимися от мух. Это был та нищая, позабытая сторона, где меж хибар бродили коровы, а помои выбрасывали через окна прямо на улицу. Пару раз Тайвин забрел в тупик. Мрачный негр, точащий ножи на ступенях разваливающегося крыльца, проводил его неприветливым взглядом — белых тут видели редко. Только тогда Тайвин поднял голову и поискал глазами шпили соборов, чтобы найти дорогу обратно. Луна стояла полная, и он успевал замечать подозрительные тени, быстро разбегающиеся или умолкающие при его появлении. На пути попалась собака, грызущая куриные хрящики, и разбросанные по земле кровавые перья. Ее спугнул грохот колес — мимо проехала повозка, запряженная мулами, и оставила длинный след на пыли. Дорога извивалась, упиралась в изгороди или выводила на заболоченные пустыри с одинокими пальмами. Только тогда Тайвин поднял голову и поискал глазами шпили соборов, чтобы найти дорогу назад. Он развернулся и побрел обратно, дымя тлевшей сигаретой и отдаваясь на волю старой клоаки изгнившей империи. В какой-то момент он услышал жалобный свист птицы, доносящийся откуда-то из густой листвы. Свист затихал, снова завывал, и, пройдя несколько шагов, Тайвин понял, что крики принадлежат человеку. Он дал себе волю полюбопытствовать и отправился искать источник звука. В саду апельсиновых деревьев, под арочной обвалившейся оградой сидела негритянка. Ее шея и запястья были густо обвешаны стеклянными бусами, а голова покрыта синим тюрбаном. Она пряталась в зелени так, что если мимо пройдет полиция, то ее не заметят, но если будет гулять клиент, он тут же откликнется и найдет ее в полутьме. Это была молодая проститутка. Гибкая, худая и ужасно печальная. И эта печаль витала в воздухе, отгоняя всех мужчин. Тайвин наблюдал за ней из тени, и в его голове мелькнула мысль — не купить ли ее на ночь? За все те годы — сначала в бетонном городе, а затем и в жарких, тропических островах — ему ни разу не довелось остаться с женщиной. Он пытался связаться с проститутками, и только с уличными, одинокими. Но каждый раз, подойдя ближе, он пугал женщин. Молоденькие, ахнув, просто убегали, а старые, не скрывая презрения, отвечали ему: «Я с больными не ложусь». В какой-то момент он перестал их искать, надеясь на счастливую звезду. В тот вечер он следил за негритянкой просто так, из любопытства. Она снова грустно засвистела и снова никто не откинулся на ее зов. Тайвин вышел из укрытия и приблизился к ней. Негритянка подняла голову. Глаза ее расширились, и она отпрянула в сторону, прошипев что-то на неизвестном языке. Но Тайвин угадал ее страх и решил, что она сказала: «Прочь! На тебе печать смерти». Так жизнь и молодость пугалась тени смерти, что крепко легла на его лицо. Он схватил ее за запястье и заставил смотреть на себя, пока она, наконец, не привыкла и не перестала дергаться. Потом, машинально, сунул ей денег, даже не посмотрев, сколько отдает, и, не разжимая пальцев, повел за собой. Негритянка, не проронив ни слова, покорно последовала за ним. Тайвин шел и не понимал, что будет с ней делать. Он повел ее не через главный ход, где могла бы в кресле качалке дремать вдова-креолка, а двором, где паслись куры. Дом спал. Свидетелей не было. Они ощупью поднялись по темной лестнице, стараясь не скрипеть половицами. Тайвин долго пытался попасть ключом в замочную щель. Как только дверь отодвинулась, он сразу затолкал негритянку внутрь, словно непристойную вещь, которую надо спрятать в кладовой. Девушка зашла в просторную неосвещенную комнату и сразу села на край кровати. Она не собиралась снимать тюрбан и бусы, а смиренно ждала, опустив глаза в пол. Соблазнительница была из нее прескверная. Возможно, она начала недавно и совсем еще не освоилась с ремеслом обольщения. Тайвин поставил стул в угол и властно, но очень тихо сказал ей: — Раздевайся. Девушка перебрала розовыми пальцами бусы, собираясь с силами, и неспешно стала расстёгивать пуговицы на корсаже и виновато опустила засаленную рубашку. Тайвин смотрел на нее, пытаясь всколыхнуть в себе хоть какое-то чувство, но оно не появлялось. Тело у нее было красивое, изящное, с аккуратной талией и упругими темными грудями. Они оба молчали, и только треск цикад в маленьком закрытом саду обогащал эту скудную сцену. Тайвин думал, что с ней делать дальше. Ему еще не удавалось зайти так далеко. Он никогда не слышал, чтобы американцы ложились с черными. Если такое случалось, то втихую и вряд ли по обоюдному согласию. Спать с черной — это что-то более непристойное, хуже чем спутаться с обычной шлюхой. Он чувствовал, что заходит за черту дозволенного, и оттого беспокойно ощущал разгорающееся желание. Тайвин, наконец, поднялся и подсел к девушке на кровать. Негритянка старалась не смотреть на него и чуть отвернула лицо. Его это не волновало. Он, словно врач, трогал ее выпирающие ребра и щупал впалый живот. Кожа у нее была тугая и блестящая, словно намащенная маслами. Она чуть приспустила юбку и показала то, что так бережно прячут все благоразумные женщины от жадных мужских глаз. И то, что она открыла, было таким же диким и пышным, как та листва, в которой она пряталась часом ранее. Совсем не такое, как у тех девочек на пляже или как у Жан на фотокарточке. Она была первой женщиной, до которой он дотронулся после смерти. Она лежала на белоснежных простынях, четким контуром обозначая свое место, и ждала его. Тайвин смотрел на нее, не зная как подступиться. Он опустил подтяжки с плеч и старался расстегнуть пуговицы на манжетах. Левая никак не поддавалась. Это его ужасно раздражало, даже злило, но он упорно продолжал ее дергать, не боясь оторвать. Вдруг он замер. Что-то блеснуло в уме, заставив сердце биться чаще. Он жадно зацепился за эту мутную вспышку и стал изо всех сил поднимать ее из памяти, словно зловонную тину из болота. — Не торопись. У нас целая ночь, чтобы закрепить наш брак, а потом — вся жизнь. Когда это было? Тайвин лихорадочно вспоминал и не мог ни за что ухватиться. Голос. Ночь. Шум пира — далеко. Ее сорочка. Балдахин. Мысли зажигались, как спички во тьме, и, ухватив неясное очертание, тут же гасли. Тайвин с досадой понял, что не может вспомнить ни ее лопаток, ни теплоту грудей, ни мягкость ее живота, ни еле заметное пушка на ее щеках. Нарочно или нет, но он забыл все это. Он мог вспомнить, какой приказ отдавал своим вассалам, и какие слова запечатывал сургучом на письмах, но не мог понять, какие ласковые плечи были у его жены. Он позабыл ту, которую любил сильнее всех в жизни. А та фотография, что хранилась в толстой книге, была далекой и холодной. Потому что предназначалась не для него. Он не знал той женщины. Тайвин тяжело опустился на стул, не обращая внимания на негритянку. Она продолжала ждать в постели и следила за его лицом. Глаза старика остекленели, он ушел глубоко в себя, позабыв обо всем на свете. Негритянка наклонила голову и теребила край простыни. Пауза затянулась. Тогда женщина слезла с кровати, походила по комнате, пытаясь без слов привлечь к себе интерес, прошуршала юбками и браслетами. Чтоб хоть как-то отработать деньги, она села у его ног и попыталась расстегнуть тугой ремень. И только теперь Тайвин вздрогнул и заметил ее. — Уходи, — глухо сказал он и, поискав купюры в карманах, сунул денег, позабыв, что уже заплатил ей. — Иди через тот же ход, что пришла. Больше не возвращайся. Негритянка оживилась, спрятала деньги в тюрбане и накинула рубашку. Перед тем, как уйти, она обернулась. Поглядела на старика светящимися в темноте белками глаз и улыбнулась яростно и дико. Она была красива — хищная кошка джунглей, и такая же молчаливая и непредсказуемая. Негритянка не поблагодарила его, не попрощалась, а просто слилась с мраком ночи и исчезла. Тайвин продолжал сидеть в углу, опустив голову в ладони, и слушал треск цикад в патио. Он понял, что был приговорен на вечное одиночество.