***
Дом, к которому они подъехали, находился в центре села и отличался от других своими размерами и каменными стенами. Поодаль стояли пятеро мужчин. Один из них был одет в чёрную рясу и носил большой крест на груди. Похоже, что священник. У других одежда не выражала их рода деятельности. Мужчина, стоявший чуть ближе к дороге, чем остальные, держал в руках блюдо с пышным румяным хлебом. Волнистые седые волосы спадали на мускулистые плечи. Низкого роста, подтянутый и с небольшим шрамом на щеке. Может, бывший военный, может, тот самый Александр Христофорович. Чёрт его знает. Сзади стоял, держа в левой руке соль к хлебу, высокий молодой человек. Уткнув задумчивый взгляд в спину, подкручивал короткие усы. Смотрелись они вместе довольно странно, но, видимо, люди растут здесь, как горы: чем младше - тем выше, чем старше - тем ниже. Выходит, каменные. Вставать с нагретого места не было абсолютно никакого желания. Глаза нещадно саднило, будто песком засыпали, да так, что разлепить невозможно. Но мысль о том, чтобы лечь на кровать, вытянув одеревенелые ноги да устроиться на мягком матрасе, где, наконец, можно расслабиться после полуторасуточной тряски в душной кабинке кареты, казалась соблазнительной. Поэтому, распрощавшись с жёстким кожаным сиденьем и взяв сумку своего попутчика, Гоголь вышел вслед за шустрым Яковом Петровичем, который уже стоял на улице, открывая дверцу запоздалому писарю и принимая свой багаж. - Приветствуем, господин дознаватель. - мужчина с седыми волосам протянул блюдо, на котором лежал ароматный свежеиспечённый хлеб, предлагая попробовать. В слова Николай Васильевич особо не вслушивался, но на голос внимание всё же обратил - чуть хриплый, явно усталый, отчего-то грустный баритон. Яков Петрович покосился на замешкавшегося парня с солью. Тот продолжал хмуро разглядывать обтянутую грязно-коричневым сюртуком спину, будто пытался найти там что-то ему одному известное, а оттого ещё более загадочное. - Вынужден отказаться, Александр Христофорович. - он повернулся к стоящей сзади карете, около которой, в нерешительности потупив голову, мялся Гоголь. - А вы, Николай Васильевич, не желаете? - кивнул на выпечку. - Нет, спасибо. - только и смог пискнуть, голос словно пропал. "Это, вероятно, из-за долгого молчания." - успокаивал себя Гоголь. Признавать, что ему просто неуютно стало под презрительным взглядом Александра Христофоровича, не хотелось. Не успел приехать, как его уже готовы палками выгонять отсюда. Ситуацию спас Яким, так вовремя подошедший забрать тяжёлую сумку с вещами из рук барина и поделиться скромным мнением по поводу внешнего вида домов в деревне. - Что же, господа, не вижу смысла терять времени зазря. Поэтому, Александр Христофорович, покажите нам то, ради чего мы и собрались здесь. - лицо Гуро выражало высшей степени нетерпение, впрочем, он и не пытался его прятать. Было видно, что все эти формальности ему не по душе. - Покажите нам девушек. Священник нахмурился, поправляя массивный крест, и подошёл ближе. - Так это, господин дознаватель, одна ведь осталась. - Как одна? - спросил с некоторым недоверием, - А вторая, я предполагаю, встала и ушла? - привычное ехидство нисколько не удивило Гоголя. - Закопали её. - снисходительно отвечал священник. Яков Петрович, занервничав, начал крутить средним и большим пальцем кольцо на указательном. Зажмурив на пару долгих секунд глаза, он громко вздохнул. Надо было показать глубокое разочарование, прежде чем он скажет то, что собирался. Актёрское искусство Якову Петровичу давалось легко, возможно, оттого что практики у него было много, ведь в кругах высшего общества тугая маска беззаботного аристократа не слетала никогда благодаря стараниям носителя, возможно, просто самого Якова Петровича толком-то и не существовало. Кто он без своего арсенала бесконечных фальшивых костюмов для личности? Он не знал. Даже не представлял, да и незачем. Менять уже всё слишком поздно. Гуро прикрыл глаза и опустил уголки губ, стараясь подавить рвущуюся на свободу злорадную гнилую ухмылку. - Грустно, но ничего не поделаешь - придётся выкапывать. Священник задвигал рукой в поисках опоры рядом, но, так и не найдя таковой, решил перекреститься, будто бог помог бы ему, создав столб для широкой морщинистой ладони. Не помог, как и многим в этом забытом им месте. Александр Христофорович, покосившись на шокированного таким заявлением священника, сказал: - Господин дознаватель, никого раскапывать мы не будем. - он сделал акцент на последних двух словах и посмотрел в глаза Якову Петровичу, безмолвно говоря ему что-то. Тот смотрел в ответ, но по-другому: свысока и жёстко, будто бил или стрелял глазами. Отступать он явно не собирался. Яким отошёл куда-то. А Гоголь остался наблюдать за перепалкой двух пар глаз: тёмно-коричневых, почти чёрных, оттого бездонных; в их черноте Николай Васильевич мог увидеть всё, что хотел, даже себя; и грязно-голубых, даже, можно сказать, сероватых, как пасмурное небо над их головами. И Гоголь мог почти со стопроцентной уверенностью сказать, что часа через три или четыре они пойдут усердно работать лопатами, даже самому священнику придётся взять в руки инструмент и порыться в сырой земле. И писарь был прав, ну, почти. - Что же, как скажете, но не сейчас, не сегодня. Сейчас вам нужно отдохнуть после долгой дороги и освоиться на новом месте. - Александр Христофорович как-то странно посмотрел на дознавателя, так, словно только они понимали, о чём говорят, вероятно, у слов был какой-то скрытый смысл. - Можете вечером осмотреть труп оставшейся девушки - Тесак проводит, - он кивнул в сторону молодого человека с солью, тот подобрался и шагнул ближе, учтиво склонив голову, - а завтра ночью мы откопаем вторую. Осмотрите потом. - Главное, чтобы было что осматривать. - такое своеобразное “договорились”, но Александр Христофорович, казалось, не удивился ответу и улыбнулся.***
Гоголь ожидал увидеть почти развалины с прогнившими досками и брёвнами, разбитыми окнами, впрочем, ожидания оправдались. Выглядела изба и впрямь неважно. Зато внутри обставлено всё было прилично: кровать, приставленная спинкой к правой стене, если смотреть с порога комнаты, была мягкая и вроде удобная, но это лишь на вид, а внешность, как понял Николай Васильевич, обманчива, это он потом сам проверит, сегодня же. У стены, противоположной входу, стоял письменный стол. Большой, что самое главное и необходимое с работой Николая Васильевича. Напротив кровати было окно, выходящее на дом Якова Петровича. Гоголь подошёл поближе к застеклённому проёму в стене и начал всматриваться - интересно было, что там делает дознаватель, как он ведёт себя, оставшись один, без публики и окружающих людей. Писарь старался не упускать ни одной детали, даже самой маленькой, ведь дьявол, как известно, кроется именно в деталях. Яков Петрович осматривал свою скромную комнату, совсем не такую, какая у него имелась в Петербурге. Здесь нет витиеватых узоров, красивых картин, заказанных у малоизвестных художников, широкой кровати с расписными подушками. Всё просто. Кровать - жёсткая и холодная, шкаф - узкий и невысокий, и стол. Впрочем, дознавателю не было до этого никакого дела, как и не было до рюшечек в родном Петербурге. Пустое равнодушие иногда пугало и самого Якова Петровича. Тогда, задумавшись, что, возможно, в той или иной ситуации он должен был испытывать радость, а может, и разочарование, он не понимал, что делать с тем, что вместо всего этого в голове лишь отстранённые мысли, а в сердце безразличие. Только наедине с собой Гуро мог позволить не скалиться, пытаясь изобразить улыбку, и не вздыхать разочарованно, когда того требовало положение. Он уселся на кровать. И впрямь, жёсткая, но человек такое существо, которое может привыкнуть абсолютно ко всему, вот и он привыкнет. Может, поболит спина пару дней - Гуро и к этому привычный, так что ничего страшного. Гоголь долго смотрел на спину дознавателя, но тот не оборачивался. Николаю Васильевичу было страшно что-то упустить - он схватился за раму окна и вглядывался так упорно, что, казалось, просверлит дыру в стекле, а потом и в спине Гуро. Гоголь ожидал, что Яков Петрович решит сделать что-нибудь такое, что прольёт свет на тайную личность загадочного и абсолютно непонятного ему человека.***
В дверь постучали, дознаватель догадывался, кто там. Уже было примерно полдесятого. Солнце скрылось за горизонтом, а на небе мелкими огоньками зажглись звёзды. Самое время пойти прогуляться. Вероятно, это Бинх послал Стёпу показать деревню - они ведь договаривались. Яков Петрович открыл дверь. На ступеньках стоял Тесак и, задумавшись о чём-то своём, нервно крутил ус. Неприятный скрип досок под ногами Гуро вырвал Стёпу из размышлений. - Здравствуйте, господин дознаватель, - он склонил голову, кивая в знак приветствия, - Алексашка. Извиняюсь, то есть, Алексанхристофорыч, попросил показать вам и господину писарю деревню, а также её окрестности. Далеко, конечно, уходить не будем, посмотрим только главные улицы, дорогу до полицейского участка и амбара, где лежит труп, это, правда, в конце. - говорил он быстро, иногда сбиваясь, но Яков Петрович его понял. Взяв горевшую свечу, они вышли.***
Гоголь снял верхнюю одежду, оставаясь в одних тонких штанах и белой ночной рубахе. Спать хотелось неимоверно, несмотря на то, что почти всю дорогу он только и делал что спал. Яким любезно принёс ему небольшой тазик с водой, дабы он смог умыться. Николай Васильевич снял перчатки, прежде чем стереть с себя всю дорожную пыль и усталость. Холодная вода приятно освежала кожу. Взгляд упал на указательный палец правой руки. От самого кончика и до запястья шёл глубокий розоватый шрам. Он был у Гоголя всегда, по крайней мере, сколько тот себя помнил. Многие люди подобного просто боялись на подсознательном уровне или пытались сделать вид, что всё нормально, но получалось зачастую из рук вон плохо. Николай Васильевич сравнивал себя со страшным чудовищем Франкенштейна. Такой же страшный, оттого и одинокий. У каждого свои тараканы в голове. Метка на руке (выглядел шрам именно меткой) была не столь ужасна. Быывает, что называется, и хуже, но Гоголь считал, что хуже - просто некуда. Николай Васильевич целиком и полностью состоял из противоречий: когда резкий, даже где-то грубый, серьёзный, когда просто мягкий и отзывчивый, что бывало на удивление нечасто. Единственное, что не покидало его никогда, - чувство справедливости, а вместе с этим и правда, которую всегда следовало, как думал Гоголь, говорить, какой бы она ни была. Послышался громкий топот и знакомый цокот каблуков. Не успел он ничего предпринять, как дверь распахнулась и показались странно весёлый Яков Петрович и Тесак. Последний, увидев писаря в домашнем одеянии, опустил голову, вперив взгляд в пол. Гоголь увидел алеющие щёки молодого человека. Яков Петрович же бесцеремонно прошёл в глубь комнаты, осматривая почти ничем не отличавшуюся от его обитель, где предстояло им провести ещё много-много часов, дней, недель… Николай Васильевич метнулся к столу с такой скоростью, будто от этого зависела его жизнь, схватил перчатки, надел и, наконец, спокойно выдохнул, чувствуя, что опасность раскрытия позади. Яков Петрович поставил на стол свечу и подошёл к Гоголю, тот отшатнулся назад и чуть не снёс таз с водой. Пара брызгов попала на штанину, сделав её неприятно влажной. Гуро улыбнулся своей постоянной улыбкой-оскалом. - Что же вы, Николай Васильевич, такой неосторожный. - он положил руку на плечо согнувшегося в три погибели Николая Васильевича, пытающегося укрыться от такого порыва дознавателя. - Одевайтесь, мы вас ждём. - то был приказ, что Гоголю не понравилось, но он всё равно побрёл к шкафу за новым, чистым комплектом одежды. К слову, они все были одинаковые: белая рубашка - их было всего несколько штук, примерно одного и того же кроя, Николай Васильевич носил вещи аккуратно, поэтому не было необходимости часто покупать - жилет, пиджак и брюки, а сверху древний плащ, который носил ещё его отец.***
Прохладный ветерок приятно колыхал чёрные пряди шелковистых волос. Несмотря на то, что на дворе всё ещё было лето, хоть и позднее, уже чувствовалось приближение осени. В деревнях она особенно живописная. Тесак шёл впереди, указывая то на один дом, то на другой. Их избы стояли прямо на отшибе, что очень нравилось Николаю Васильевичу, ведь дальше был только лес - соседей почти нет. А где нет соседей, есть тишина. Только в тишине можно окунуться в свои мысли, не отвлекаясь на какие-либо раздражители. Можно было поразмышлять, что особенно любил Гоголь. Каждый раз находить в своём бытие изъян, который сам себе и придумал. Болото, в которое за последний год превратилась его жизнь, не то чтобы не устраивало писаря, и всё же изменить что-то хотелось. После критики, а критиковал не абы кто, а сам Александр Сергеевич, и столь неположительных отзывов в сторону “Ганца…”, он чувствовал себя открытым, обнажённым и уязвимым. Радовало лишь то, что писал он под псевдонимом.. Можно было бы сказать, что Николай Васильевич перегорел, как и копии его поэмы, идеей создать то, что будут помнить и любить не только его родные, а множество незнакомых людей, но это было не так. Казалось бы, раз хочется - иди, делай, пиши, создавай, но страшно, страшно опять напороться на острые языки, страшно бродить вечерами по Петербургу, выискивая книжные лавки, впрочем, их место положение он знал уже наизусть, и скупая все копии, чтобы потом опять с обидой сжигать то, на что ушло много сил, времени, что для самого автора не пустое место. “Не умеешь - не берись.” - постоянно думал Гоголь, ощущая тяжесть где-то рядом с сердцем и колющийся ком в горле. Гонял он подобные мысли, как только представлялась возможность. Вот и сейчас он просто шёл, особо не запоминая дорогу, и смотрел на чёрное небо, пытаясь разглядеть звёзды за набежавшими откуда-то тучами. - Так, - задумался Тесак. Они стояли на перекрёстке. - Если пойдём прямо, то дойдём до участка. Если налево, то будет тот самый амбар. Куда… - Участок нам сейчас не нужен, - Яков Петрович вскинул руку в пренебрежительном жесте, - дорогу мы запомнили. Да, Николай Васильевич? - он повернулся. Вид у Гоголя был совершенно потерянный. - Да. - бросил, особо не думая, что говорит, только, чтобы отвязались, на самом деле даже и не знал, о чём спрашивают. - Ну вот. - Гуро протянул руку, ожидая, что её пожмут. Тесак растерялся, но конечность свою пристроил. - Спасибо, Степан, за указанную дорогу. - Только доктор наш не приехал ещё, так что вскрытие придётся вам проводить. Я наслышан, что и в подобных делах вы так же успешны. - склонившись до роста Якова Петровича, тихо поведал Стёпа. Тесак пошёл прямо, а там где-то свернул и скрылся из поля зрения. Улицы понемногу пустеть начали, свет в некоторых окнах погас. Николай Васильевич вглядывался в мутное небо, в скрывшие луну тучи, будто надеялся там что-то найти. Задумавшись, даже не увидел, что стало на одного человека меньше. Скрытые в густых тенях дома казались угрожающими, тёмными и скрывающими в себе всё самое плохое. Возможно, там прятались те бабаи, которые детей в мешках уносят. Может, в том нежилом доме, стоящем на отшибе, живёт Бука с чёртовыми рогами, маленькими обгоревшими крылышками и козлиной рожей. Но всё это сказки, которые оживают благодаря бурной фантазии Гоголя. Он с детства был самостоятельным мальчиком: сам придумал - сам испугался. - Пойдёмте, нечего вам, Николай Васильевич, в облаках витать. Дела важнее есть. - Яков Петрович подошёл и взял под локоть писаря.***
В помещении было темно, и попахивало чем-то неприятным. Гоголь, протянув руки вперёд, принялся “осматривать”, пытаясь нащупать что-то большое, на что потом можно будет ориентироваться. В перчатках сделать это было трудно. Боль, внезапно пронзившая руку, хоть и была резкой, но Николай Васильевич выдохнул с облегчением, поняв, что это его "маяк". Судя по всему, это был стол, возможно, на нём были свечки, а спички найдутся в кармане, в этом он был уверен. Воодушевлённый этой мыслью, Николай Васильевич снял бесполезную и мешающую сейчас ткань и стал двигать руками в два раза усерднее. Глаза к темноте привыкли, но не настолько, чтобы различить предметы, поэтому слух и осязание обострились. Гоголь левой рукой нащупал что-то, по ощущениям напомнившее ему мешковину, но вряд ли здесь лежала картошка - она бы сгнила, учитывая сырость помещения. Писарь с опаской отодвинул край ткани, пытаясь понять, что у него под руками. Краем сознания Гоголь понимал - ничего другого здесь быть не может. Но надо было подтвердить свои догадки. Сзади раздавались шаркающие звуки. Может, у Якова Петровича получится найти хотя бы одну бедную свечу. Всё-таки, каковы дураки. Знали ведь, куда идут, а свечи не взяли, понадеявшись, что им всё необходимое предоставят. Николай Васильевич переместил руку, та в свою очередь наткнулась на чьи-то губы. Не успев осознать, что это такое, он слегка надавил пальцами, просовывая их в чей-то холодный и невлажный рот. Гоголь почувствовал зубы, запавший язык. Резко отпрыгнул, подавив чуть было не вырвавшийся крик, и наткнулся на спину Якова Петровича, чиркающего спичкой. Через пару секунд слабый свет озарил помещение. Теперь дознаватель мог увидеть абсолютно белого Гоголя с зрачками-точками, которые видны еле-еле, тонкими губами, слившимися с остальным лицом. Вот это портрет. Крик, можно сказать, только немой, возможно, как и сам Николай Васильевич после такого. Кинув взгляд на лежащий сзади труп с раздвинутыми губами, Яков Петрович похлопал рукой по плечу стоящего рядом. Гоголь присел на стул, стоящий почти у самого входа, и прикрыл глаза, чтобы не видеть того, что будет происходить дальше. Сидел, стараясь не вслушиваться в хлюпающие звуки, он недолго, пока голос дознавателя не прервал сомнительную тишину. - Ну, Николай Васильевич, - протирая руки белым, к большому сожалению Гоголя, полотенцем, позвал Гуро, - у девушки-то нашей, оказывается, печени нет и живот был вспорот, ещё до того, как я взял в руки скальпель. Кому нужен был столь… - он задумался, подбирая слова, - неочевидный орган. Вот сердце, - осёкся, - впрочем, не стоит за него беспокоится - оно цело, только не бьётся, но это уже не наши с вами проблемы, - Яков Петрович, повернувшись к уставшему Гоголю, улыбнулся самой кривой улыбкой, какой только можно было улыбнуться. В полумраке она казалась вполне приемлемой и даже дружелюбной, так мог подумать Николай Васильевич, если бы дознаватель не открывал рот, ведь слова, произнесённые им, прямо таки сочились ядом, - да, Николай Васильевич? - А вы руки не помоете? - протянул Гоголь с удивлением. - Не здесь. Коротко и ясно. Николай Васильевич понял. Главное, чтобы эти руки никоим образом не соприкасались с ним и его одеждой. - Где тогда? - Дома. - Да как же вы пойдёте-то? Не проще ли сейчас смыть? - тут Николай Васильевич замялся, отводя взгляд от испачканных рук - хоть Гуро и вытер их полотенцем, в некоторых местах кровь сохла и начала стягивать кожу. - Полно, господин Гоголь. Я вас услышал. Кстати говоря, принял к сведению, чтобы вы не удручались. - с привычным ехидством Яков Петрович чеканил слова, попутно накрывая труп. - Можете помочь? Писарь встал, немного шатаясь. Отчего-то всё вокруг смазалось, превращаясь в пятна. Щёки закололо, словно маленькими иголочками, подобные гвоздями, на которых стоят йоги. Слишком знакомое чувство, что не могло не пугать. Гоголь цеплялся за образы и старался не останавливать поток мыслей, чтобы сознание совсем не ускользнуло. Он в два шага оказался у стола с девушкой и ухватился за него, как утопающий за соломинку. Яков Петрович благоразумно оставил его в покое, лишь наблюдал с нескрываемым интересом. Вряд ли он хотел помочь писарю - ему, скорее, было любопытно, что тот сделает дальше. - Всё нормально. - Гоголь повернулся к Гуро, чтобы понять, о чём он думает, что, впрочем, было абсолютно бесполезно, ведь Яков Петрович в лице ни капли не изменился. - Что надо сделать? - Да вот, выкиньте, пожалуйста, полотенце, отстирать его мы уже не сможем. Писарь подумал, что над ним издеваются, даже не пытаясь скрыть этого, но всё же покорно взял испачканную тряпку и сильно сжал, в попытках подавить рвотный рефлекс. Дышал через раз, чтобы не чувствовать отвратительного металлического запаха, который словно впитался в бедную ткань. И тем не менее лучше не становилось. Всё такая же муть в глазах, ещё и каша в голове. Мечты о прохладной простыни и мягком матрасе казались чем-то далёким. Ноги гудели, хоть прошли они немного. Но именно здесь, в этом пыльном, старом, грязном амбаре с воняющим и разлагающимся трупом на столе, Николай Васильевич понял, насколько сильно он устал. Стоя на свежем воздухе, Гоголь почувствовал, как начало холодить руки, и ужаснулся, поняв, что таки забыл надеть перчатки. Не раздумывая, бросил ткань. Но на руках остались следы от невпитавшейся крови, видимо, это было свыше возможностей полотенца. - Николай Васильевич, неужто вас волки съели? Не поверю. - голос становился громче, свидетельствуя о приближении Якова Петровича. Гоголь с шумом втянул воздух и закатил глаза. Сейчас Яков Петрович выйдет и увидит то, что боялся видеть даже сам писарь, а потом будет его сторониться. "Нет! - пульсировало в голове, - Как же мы...нам же ещё работать вместе, причём долго", - размышляя, Николай Васильевич вытер руки о панталоны - у него есть запасные, к тому же они сейчас не главное, - и надел перчатки. - Николай Васильевич... о, эва как. - он глянул на валяющуюся тряпку и, на удивление, наклонился, чтобы поднять её, - Что же, раз вы не справились с такой простой задачей, то понимаю ваши опасения по поводу проведения вскрытия. - Я не... - Не стоит тратить лишних слов, господин Гоголь. Вряд ли вы скажете что-то столь необычное. Последняя фраза оскорбила бы Николая Васильевича, если бы он не испытывал громадное облегчение.