***
До участка оставалось совсем немного. Гоголь пытался вспомнить, когда и куда поворачивать. Темнота самая настоящая: не видно ничего на расстоянии вытянутой руки. В кустах на обочине слышался скрип кузнечиков, будто игравших на расстроенных скрипках. Хоть ещё лето, но к вечеру становилось прохладно. Николай Васильевич поёжился и сжал челюсти, чтобы зубы не стучали, это, конечно, мало чем помогло. Зато перчатки как никогда спасали. Свет не горел ни в одном окне, словно все, сговорясь, задули свечи. Дорога, по которой они шли, ровностью не отличалась. Пару раз писарь чуть не упал, пытаясь наступить на поверхность, но там неожиданно оказывалась ямка. Тесак в полудрёме храпел, удобно облокотившись на своих добродетелей и почти не шевеля ногами, а волоча их за собой. Яков Петрович всю дорогу молчал, погрузившись в глубокие размышления, и лишь когда они дошли до полицейского участка, он выдохнул: - Слава Богу, - голос его был хриплый от долгого молчания и тихий, как будто он боялся разбудить прикорнувшего Стёпу, во что Николай Васильевич мало верил. Ввалившись в помещение, они увидели Александра Христофоровича, пишущего что-то. Услышав стук гоголевских каблуков, он поднял голову, осмотрел вошедших и, когда взгляд его упал на сопящего Тесака, кивнул на кушетку при входе: - Кладите. Гуро и Гоголь сняли здоровые лапища с плеч и уложили пьяного. Тот что-то сказал, но быстро отвернулся к стене, закрывалрукой глаза, чтобы спрятать их от света. Дознаватель стряхнул с пиджака невидимую пыль и обернулся к Бинху: - Вы, Александр Христофорович, следите за ним. Не хотелось бы ещё раз ощутить на себе вес этой туши. - на что Николай Васильевич вздохнул. Ему было неприятно слышать такой грубый тон в сторону Стёпы. Тот понравился молодому человеку своей задумчивостью, простой и открытостью - его эмоции воплощались через мимику, по лицу можно было понять, что тот испытывает. Гоголю он нравился, потому что сам писарь так не мог. Простота и задумчивость, может, и про него, но остальное - нет. - Да. - отозвался глава полиции. - Вот и славно. - Гуро мило улыбнулся, но глаза его блестели, казалось, ярче солнца, и это не только блики от свеч. Эти отблески засели тревогой в душе Николая Васильевича. Он впервые видит Якова Петровича таким воспрявшим, а не устало-язвительным. Что-то в груди предательски кольнуло, но понять, что это, Гоголь не смог. Настроение упало куда-то вниз, ближе к центру земли. Он взглянул понуро на Бинха. Тот красноречиво смотрел на Якова Петровича, словно пытаясь ему что-либо сказать. - Господин дознаватель, прошу вас остаться. Надо обсудить дело. Николай Васильевич, вы можете идти. Думаю, вам стоит отдохнуть. - Александр Христофорович глянул на писаря так, что тот был готов пойти хоть куда. Рядом с полицмейстером Гоголю было не по себе. И его понять можно было, ведь кто будет себя комфортно чувствовать, когда тебя чуть ли не прожигают взглядом. Чем уже успел насолить, если только сегодня приехал? - Николай Васильевич, вам правда не помешал бы отдых. - имя Гуро произнёс так ласково, даже без иронии и ехидства. После такого писарь сделал бы всё, о чём его только могут попросить. Это звучало так, словно дознаватель заботится о нём. Гоголь встрепенулся, стараясь не развивать мысль дальше, иначе неизвестно, во что она может эволюционировать.***
Выйдя из душного помещения, писарь тяжело вздохнул. Опрометчиво было думать, что дело строится по тому же принципу, что и в Петербурге. Но уехать обратно - значит сбежать. И Гоголь бы сбежал - толку играть настолько благородного человека - да вот только чувство незавершённости будет гложить ещё очень долго. Довольно таки эгоистично. Чёрные пряди развевались на ветру. Николай Васильевич подставил лицо под настойчивый поток воздуха. Дорогу ничего не освещало, даже луна скрылась за тучами. Писарь шёл, полностью полагаясь на интуицию. И, подошед к дому, он убедился, что не зря. Яким спал в соседней комнате, но храп его слышен был даже в коридоре. Николай Васильевич снял плащ, повесил его на вешалку и прошёл в свою комнату. Кровать так и манила: одеяло казалось мягким, подушка - пышной и прохладной. Томительное ожидание грело сердце, и от осознания того, что этот день наконец подойдёт к концу, Гоголь ликовал. Надев тонкую, приятную телу рубашку для сна, молодой человек опустился на ложе и, чуть голова его коснулась белой наволочки, уснул.***
Мокрая трава касалась босых ног, щекоча пальцы. Сильный порыв ветра дунул, казалось, исключительно в Николая Васильевича - волосы его отбросил за спину, тонкую рубашку прижал к телу с одной стороны, с другой - раздул, словно парус, штанины развевались, аки чёрные флаги, а трава и кроны деревьев остались неподвижны. Абие глаза к темноте привыкли, Гоголь разглядел впереди речку спокойную и пошёл к ней. Ветер у самого берега затих, будто спрятался куда, так резко и неожиданно. Взглянёшь на другой берег реки - там лес, дремучий и тёмный, потеряться на раз два. У Николая Васильевича кололо в кончиках пальцев при мысли о том, что он может заблудиться там, в глуши. Стук сердца отдавал в уши, пульсировал, казалось, по всему телу. И несмотря на сильный ветер, молодой человек не мёрз, как бывает обычно. Что-то было с его руками - они были не привычно ледяные, а тёплые, даже горячие. - Экий баской парубок. - тоненький женский голосочек доносился с реки. Подошед ближе, Гоголь увидел двух девушек: они сидели в пол-оборота; длинные, чуть волнистые, мокрые русые волосы одной, словно водопад, струились и окутывали всё тело так, что наготы обладательницы почти не было видно; другая сидела спиной к первой, пока та тощими руками копошилась в её золотых при свете луны локонах. Николай Васильевич оглядел вторую и смущённо отвёл взгляд - волосы второй были не так длинны, чтобы прикрыть её стройное тело. Девушки звонко рассмеялись и повернулись к писарю. - Что годишься? Буде смел, подходи. Не обидим. - девушки встали - первая была немного выше своей подруги - переглянулись и снова засмеялись. - Сестрица права. Что вскую стоять. Иди к нам. - вторая подозвала жестом руки, и Гоголь пошёл. Он понимал, что ничем хорошим это не закончится, но ноги его не слушались. Может, две плутовки заколдовали? - Я - Аза. - прошептала на левое ухо Николаю Васильевичу первая девушка. Она медленно расстёгивала пуговицы рубашки, пока вторая, наклонившись к правому уху, говорила: - Я - Варвара. - девушки стянули с онемевшего писаря белую рубашку и накинулись на него, словно тысячу лет провели здесь одни - так глубоко было их одиночество, несмотря на то, что они были вдвоём. - Милый, ты же не откажешь девушкам? Мы сидим здесь, на этом болоте, одни одинёшеньки, света дневного не видим. Тоскливо нам, понимаешь. Горестно. Другие девушки уже замуж вышли, с любимыми живут, деток рожают, а мы тут время коротаем, аки в тюрьме какой. - шепчет Варвара, проводя тонкими синими пальцами по голому верху Гоголя и приникая губами к шее. Аза оставила невесомый поцелуй, отдававший тиной, водорослями, илом и чем-то похожим на запах в амбаре, на гоголевских устах, и, немного отстранившись, прошептала: - Пойдём, дорогой, - она аккуратно, но с некоторым напором взяла ладонь Николая Васильевича и слегка сжала. Варвара стояла за спиной молодого человека, внимательно изучая оную: острыми коготками водила от лопаток до поясницы, оставляя красные полосы-царапины. Холодная вода неприятно морозила кожу. Было сыро и влажно, хотелось обратно на берег. Но Аза была непреклонна, ещё эти её чёрные глаза, полные невиданной печали. Варвара всё шептала что-то, успокаивала нежным голосом в самое ухо так, что все сомнения сразу пропадали; она прижималась голой грудью к не скрытой одеждой спине Николая Васильевича; её руки блуждали по всему его телу, иногда цепляя пряжку ремня, отчего Гоголь шёл быстрее, навстречу Азе, лишь бы не чувствовать чужое нагое тело. Аза мило улыбалась, целовала пальцы молодому человеку, смотря ему в глаза, стараясь сконцентрировать всё его внимание на себе, понимала, что уловки Варвары не работают на писаре. Для неё такое было чем-то новым. Обычно приезжие парни велись на их женское обаяние, а этот... - Чёрт, - прошипела она, но Гоголь ничего не услышал, продолжая идти за ней. Не нравился он ей, задевал самолюбие. Если жизнь не была с ней мила, так после смерти единственной утехой стала прекрасная внешность. При жизни от женихов отбоя не было. Много, кто за ней бегал, но сердце одного лишь признало. Но другой парубок, взаимности не дождавшись, отвёл её на речку, предложив искупаться, да утопил, приговаривая: "Мне не досталась, - значит, никому не достанешься!"; сверкая страшными глазищами. Девушка хотела бы забыть тот ужас, что испытывала, ощущая грубые огромные руки на своей шее, смотря на красное от ярости лицо, на вздувшиеся вены на мужской вые. Забыть, как, пытаясь по привычке вздохнуть, глотала воду, а слёзы смешивались с водой. Каким же спасением стала темнота, наступившая спустя несколько мучительных, кошмарных минут. И, смотря на других молодых людей сейчас, машинально ощущала крепкую хватку, сдавливающую горло. Лишь мысль о любимом не причиняли ей боли. Даже после смерти девушка не разлюбила, приходила к парню, стояла за забором, скрытно наблюдала, и легче становилось, а того, кто утопил, не вспоминала с милым. Наведывалась так недолго она. В один день пришла и увидела, как он с другой паночкой обжимался, пару дней погоревав о ней да забыв. Тогда поняла, что видеть его хочет, если не с собой, так окутанным водорослями с рыбами. Когда тот на рыбалку пошёл, заманила, как Николая Васильевича сейчас: той же улыбкой, глазами страдающими; и утопила. И спокойно было, и важно. Поустпила, правда, она не по-людски, прямо как с ней когда-то. С тех пор обиду заложила глубоко внутри на всех парней. А того, кто приходил сюда, старалась с собой увести. Да только на утопленниц не велись местные, надежда оставалась на приезжих Фом неверующих. Они-то и клевали, как рыба на крючок, на красивых одиноких дев - никакой запах мертвечины не пугал их. А неподвижное сердце Азы, каждый раз, когда какого-нибудь парубка обладательница на дно утаскивала, ликовало. Ненавидела весь род мужской. Заманивая на дно, на корм рыбам их, отомщённой себя чувствовала. Вода была уже по пояс, но Николай Васильевич всё шёл на блестящие глаза и милую улыбку, сзади подгоняемый беспечной Варварой. Босыми ногами Гоголь чувствовал зыбкий песок, оплетающие пальцы растения и проплывающих мимо рыб. До одури противно. Варвара обошла писаря и схватила его вторую руку. Вдвоём они утягивали всё сильнее и сильнее. Мокрая ткань штанов неприятно липла. "Приду в избу, повешу рядом с печкой, чтобы высохли" - пронеслась здравая мысль, но её тут же выбил из головы сильный толчок - Аза споткнулась о камень и чуть отпрыгнула назад. Гоголь поплыл к ней. Когда уровень воды был по грудь, Варвара подплыла к молодому человеку сзади и опёрлась руками о его плечи, перекладывая весь вес на ладони. Аза нырнула, а потом начала тянуть вниз, цепко ухватившись за ноги. Николай Васильевич уже почти ничего не чувствовал, лишь слышал чьё-то приглушённое шипение, словно сквозь пелену. Вскоре пропали руки и с глезней, и с плеч, а дальше темнота, будто чем-то тяжёлым стукнули.***
- О, проснулся. - девушка, что только что нависала над ним, поднялась и села рядом. - Дурак ты, кто же с утопленницами в воду заходит? Сказок не читал, али жить надоело? - пытливо посмотрела, но всё же улыбнулась. - Вот, рубашка твоя. Надень, аже замёрзнешь. Ты, кстати, мне теперь должен. Николай Васильевич протёр глаза, ещё не понимая, что кому он должен и с какой это стати. Он надеялся, что всё это ему кажется и сейчас он не в гае каком, а в тёплой постели. Да только над головой всё то же чёрное туманное небо с редкими проблесками луны. Голова трещала, в ушах шумело, словно в гонг били. Гоголь присел, запустил ладони в мокрые, с прилипшей грязью вперемешку с песком волосы на затылке и крепко сжал, абы более резкую боль создать да от ноющей тупой в висках и макушке на неё отвлечься. - Экий чудной. - девушка улыбнулся и хлопнула по плечу. - Я Оксана. Тебя как звать, везучий мой? - Николай. - Гоголь что ли? - быстро спросила она, но потом резко замолкла, потупив взгляд. - Да. Откуда знаешь? - Николай Васильевич удивился бы ещё сильнее, но боль в голове притупляла эмоции. - Рассказали. Это ж такое событие. В Диканьку, и приехал кто-то! Тут весь лес на ушах стоит. Мавки, утопленницы, русалки - все новых обсуждают. И все к себе в болото затащить хотят, аки трофей какой. Так что ты смотри, аккуратнее. - Оксана говорила быстро, восторженно и радостно, но глаза были печальные. Гоголь ей поверил, и всё же сомнения были, лукавила где-то. Впрочем, не так это и важно. Главное, не сделала бы чего-нибудь, как Аза с Варварой, домой отпустила бы. - Испужали тебя эти две? Глаза голубые твои померкли что-то. - девушка погладила Николая Васильевича по голове так заботливо, словно мать родная. - Али меня боишься? - и, не дожидаясь ответа, продолжила. - Коли так, то не надо. Вреда не причиню. - Они тоже так говорили. - обиженно выдал Гоголь и повертел головой, наровясь скинуть чужую руку - от любого прикосновения становилось не по себе, сразу чувствовались настойчивые, полные сил ладони и на плечах, и на ногах, будто Аза с Варварой отпечатки оставили. - Ну что ты, то были утопленницы. А я такими нечестными делами не занимаюсь. - Оксана мимолётно коснулась вновь холодной руки Николая Васильевича и встала. - Пойдём.***
Гоголь изредка поскуливал, наступая голыми ступнями на шишки и опавшие иголки. Тонкие сухие веточки похрустывали, ломаясь под весом молодого человека. Оксана шла впереди, на удивление, хорошо ориентируясь. Полы белого ночного платья тащились за девушкой. Когда она проходила под редкими кронами, собирая лунный свет, полупрозрачная ткань одеяния просвечивала узкие плечи и длинные худые ноги. "Здесь все так откровенно одеваются?" - прикинул Николай Васильевич, однако, вспомнив, что некоторые вообще не утруждают себя одёжкой, мысленно поблагодарил Оксану за то, что та хоть накинула что-то. - Оксана, как ты вообще у реки оказалась? - Мимо проходила. - Куда шла? - пытаясь хоть что-то разузнать, спрашивал Николай Васильевич. - Не твоего писательского ума дело. - цыкнула она. Все последующие попытки заговорить о девушке обрывались ею же. Они проходили через густой, сильно заросший участок леса. Листва и хвоя не пропускали свет, оттого почти ничего не было видно. Николаю Васильевичу попало под ногу что-то непривычно большое и круглое. Камни здесь обычно острые - все ступни исцарапали. Может, этот не такой? Гоголь наклонился, пытаясь поднять это нечто, но оно, как оказалось, зарыто, а сверху, стало быть, торчит только кончик или рукоятка. Дёрнув, что есть мочи, молодой человек выдернул с корнями находку и, не рассчитав силы, упал на землю. - Что ты там делаешь? - девушка обернулась, побежала ближе и ахнула. - Чёрт! Дурак ты, Николенька, ой дура-а-ак. - отчаянно завыла, - Что ж ты натворил, окаянный! Николай Васильевич не понимал, что это на него так накинулись. Оксана выхватила предмет из рук удивлённого писаря. - Ежели верно мыслю, то теперь ещё одна душа стала несчастной. - Как так? - Ох, сразу видно, что с чужой земли пожаловал. - ворчала девушка, на что Гоголь уныло вздохнул. - У нас здесь неподалёку колдун живёт. По ночам то ли собакой, то ли волком - всё одно, такой большущий и с длинными лапами - бегает. Ну что ты так смотришь? Не веришь? Вытащил ты один из двенадцати ножей, что тот втыкает, дабы превратиться. А коли кто вытащит одно остриё, то к неминуемым последствиям приведёт: так и останется волшебник животным. А обратный обряд ой какой сложный. Гоголь-Гоголь... - по голосу было слышно, что Оксана поникла. Николай Васильевич будто увидел её разочарованное лицо с полуприкрытыми глазами, длинными ресницами и пухлыми, слегка подрагивающими губами. И, казалось бы, чего так расстраиваться из-за какого-то неизвестного, который, судя по словам, осознанно шёл на риски, но где-то в темноте послышался тихий всхлип и приглушённый звук упавшего лезвия. Гоголь встал и на коленках, ощупывая всё вокруг, пытался найти Оксану. - Понимаешь, у нас тут друг за друга горой стоят. - девушка подошла ближе к Николаю Васильевичу, присела, подняла, обхватив под мышки, и разгладила складки на рубашке, стряхивая грязь и прилипшие крошки земли. "Видимо, одному мне не видно ни зги." - всё это казалось чем-то обычным, подобно снам, где происходит такое, что после бы к санитарам, но, пока спишь, тебя ничего не смущает. Только сон больно реалистичный, даже вот холод рук Оксаны чувствовался, отчего по телу бежали табуном мурашки. - Аза и Варвара - девушки хорошие, да только жизнь была сложная, а смерть ещё тяжелее. Ты, конечно, полное право имеешь обиду затаить, но знай, что у медали две стороны. - она говорила таким снисходительным тоном, словно объясняла маленькому ребёнку что-то простое и всем понятное. - Девочки, как я уже говорила, они хорошие, только натерпелись на веку своём. - услышав, как Гоголь порывисто вздохнул, не желая слушать про утопленниц, девушка замолкла. Николай Васильевич понимал, что есть доля правды в словах Оксаны, но, когда ненависть девушек коснулась его лично, признавать не хотел. Поэтому резонно промолчал. - Ладно. Вижу, не желаешь об этом говорить. Я к тому, что колдуна этого хорошо знаю. Только он по-старому ножи втыкает. Считает, что надёжно. Тоже дурак. Вот не живётся вам, мужчинам, спокойно. Остальные через пни кувыркаются, но этого надолго не хватает - на пару часов буквально, зато безопасно, по крайней мере, насколько это возможно. Говорила ему, что хорошим не закончится, а он отмахивался. - Оксана говорила сбивчиво, с предыханием. Николай Васильевич разумно молчал - что сказать, дел он, правда, натворил, вроде, почувствовав себя гончей какой, раскопал находку, а получилось то, что получилось. - Пошли дальше. Стоять здесь бесполезно.***
Большая мельница замаячила на горизонте. Старая и не работающая. Паруса обломанные, древесина почерневшая, где-то гнилая. Видно, давно на земле стоит. Они, наконец, вышли из леса на освещаемую луной опушку. Метрах в двадцати от постройки горел костёр, по обе стороны которого друг напротив друга лежали брёвна. "Ночь когда-нибудь закончится?" - подумалось Гоголю. Ночь и впрямь была словно бесконечная: шли до мельницы они достаточно долго, Николай Васильевич не мог сказать, сколько примерно, но чувствовалось, что небыстро. Оксана после того момента в лесу не сказала ни слова и, лишь когда подошла к огню, глухим шёпотом предложила: - Сядем? Писарь кивнул, как зачарованный, и сел. Девушка села напротив. - Мы тут с отцом раньше сидели. Он мне давал небольшой кусочек стёклышка, - Оксана пересела на его бревно и показала правую ладонь, на указательном пальце которой был небольшой рубец, - кровь лилась ого-го-го. Отец с матерью так переживали, вроде ничего такого и не случилось. Что хочу сказать. Приятно, когда за тебя переживают, любят тебя, - она улыбнулась светлым воспоминаниям. Тема немного удивила Гоголя, но он решительно подхватил её: - Мне с родителями тоже повезло. Мама - добрейшей души человек была. Всегда готова помочь. Ни в чём не отказывалась людям. Наверное, в этом и заключалась её проблема - она редко когда думала о себе. - Николай Васильевич смотрел на пылающий огонь, ему внезапно вспомнился милый, любимый матерью Ганц, который остался пеплом в гостиной. Только сейчас молодому человеку на миг показалось, что зря он так, не подумав, да сжёг. - Жаль, что их век недолог. - хриплым и низким от затянувшегося молчания голосом проговорила девушка. - Дак наш же тоже. - на что Оксана усмехнулась. - Наш тоже. - эхом повторила она. С этими словами девушка встала с бревна. Взгляд её был задумчив и туманен. Оксана опёрлась о дерево, на котором сидел Николай Васильевич, руками по обе стороны от писаря. Она стала выше всего на пару сантиметров, но смотрела свысока всё таким же нечитаемым взглядом. Гоголь почувствовал, что начинает заваливаться назад, и, чтобы не упасть, бездумно схватился за воротник оксаниного платья, но всё же завалился назад, потянув ткань на себя. Послышался звонкий треск, а после молодой человек упал на спину, ощущая, как от резкого столкновения с землёй воздух выбило из лёгких. Николай Васильевич смотрел на оборванную ткань в руке. Мысли в голове словно растворились. Трудно было связать всё вместе. Еле поднявшись на локтях, писарь увидел спину Оксаны. "Ну как спину." - думал Гоголь, рассматривая открытую рану, жёлтый позвоночник с коричневыми засечками, куда крепятся рёбра. Сам он был похож на отростки в виде шипов, спускающиеся вдоль хребта дракона. Николай Васильевич приблизительно знал строение тела, а здесь всё как-то странно. Было ощущение, что чего-то не хватает. Пересчитав рёбра, он понял, что с одной стороны их двенадцать, с другой же - всего десять: отсутствовали седьмая и девятая кость. При свете костра на девушку падала тень, так что рассмотреть внутренности писарю не удалось, но, возможно, они там были. И только после всех вычислений Гоголь задумался о том, как же Оксана живёт, почему кровь у неё не вытекает, и есть ли она вообще, да и может внутрь попасть какая-нибудь ересь, пойдёт заражение и всё такое. Состояние было как у пьяного: мало соображалось, факты сознание сопоставить не могло, а языку не сиделось за зубами. - Оксана! - девушка повернула голову, сверкая глазами. - А как ты не умерла-то с такой раной? Люди обычно не настолько живучи, может, прячешь чего? Ты говори если что, я выслушаю. На вот возьми. - протянул порванное платье. - Возвращаю. Хочешь, могу рубашку дать? Мне не холодно. Девушка в два резких и дёрганных шага приблизилась к неумолкавшему писарю, выдернула платье: - Придёшь сюда завтра в три часа ночи, принесёшь с собой платье - голубое и со стразами, как небо с аккуратными облачками. - шипящим громким шёпотом заговорила с примесью обиды и горечи. - Этим закроешь долг. Понял? Не опаздай.***
Гоголь подскочил на кровати и, казалось, слегка вскрикнул. В доме тишина, значит, Яким спит. Сердце до сих пор выстукивало бодрый флотский марш. Вытирая холодный пот со лба, Николай Васильевич поднялся с кровати, к ногам что-то неприятно липло: какие-то комочки, песчинки; но не может быть такого, что за тот период времени, пока он ворочался во сне, грязь внезапно приумножилась. Яким, конечно, мог понатаскать всего, ведь иногда забывал снимать обувь, да чтоб столько. Писарь кинулся осматривать пол только тогда, когда под ноги попалось что-то мерзкое, скользкое и холодное. Он зажёг свечу. Её пламя бросило свет на стены, потолок и пол в том числе. Какого́ было удивление Гоголя, когда под босой ступнёй он увидел раздавленную белую личинку, а следом и ошмётки земли, по всей видимости, спавшие именно с него. Николай Васильевич был уверен, что это всё осыпалось с него, но принимать не хотел. Он метнулся к кровати, стараясь найти на простыни подтверждение его “невиновности”, но только больше разочаровался, увидев белую с коричневыми разводами на стороне ног ткань. Поставив свечу на стол, молодой человек поплёлся к тазику с остывшей водой, которую Яким приносил ещё, получается, вчерашним вечером. Грязь с ног сходила тяжело. Гоголь мылил и смывал, мылил и смывал, а некоторые пятна всё равно не отмывались. Зато после первого нанесения мыла стало понятно, что все ступни в мелких порезах, царапинах и прочих радостях человеческой жизни. Такие болячки могли оставить острые иголки, жёсткие шишки, на которые Николай Васильевич наступал во сне, но такие мысли он гнал в шею. Наскоро убравшись, дабы не испачкать отмытые таким трудом конечности, молодой человек уже собирался лечь обратно в постель, но чёрт дёрнул взглянуть в окно. Свет в доме напротив горел. Вряд ли Яков Петрович боится привидений, чтобы спать с зажжённой лампой. Да и тени падали так странно, образуя двух людей, вместо одной тени загадочного и язвительного дознавателя.