«Потная длань дрогнула, багровая кровь полилась из пера и испачкала росписью бумагу. Подпись кровью поставлена. Сделка заключена. Ты знал, на что шел. Не запястье, вскрытое и кровоточащее болит, а в груди где-то глубоко.»
Ты был схож с раненой птицей, которую я норовил поймать, но никак не удавалось. Твои мысли о том, что я перья твои вырву вместе с крыльями, были ложными, я лишь хотел залечить твои старые раны, из-за которых ты не мог в небо с полной силой вспорхнуть. Не позволив излечить тебя, ты зачем-то сломал меня, мои крылья, мои перья, мою хрупкую грудную клетку. Ты оголил свои руки, снял перчатки, и потянулся ко мне. Сломал мои ребра и вытащил из-под них мое сердце, по твоим бледным запястьям катилась моя кровь. Она касалась твоих рук, текла только в том месте, где были твои вены. Только твоя кровь бурлила внутри тебя, моя же снаружи, но по твоим рукам. Возьми мою кровь, возьми мою плоть, поглоти мою шею себе в пасть, словно вампир, испей моей крови и насладись, насыться мной, но только мной, и никем другим. Я видел в тебе галактику и Млечный Путь, состоящий из звезд и комет, пылающих и горящих. Ты был точно космос — огромный, темный, с мириадами планет, галактик, квазаров прекрасных, и ярких малиновых пульсаров, которые мерцали. Ты вселял в себя загадку и страх, неизвестность, какое-то сомнение того, что будет дальше, если я сдвинусь на несколько тысяч километров от своего родного дома, от своей души, от своей земли. Нет риска, нет истории. Я готов был задохнуться, дабы взглянуть на что-то чарующее лишь глазом. Пусть меня твои черные дыры поглотят и расплющат, взорвут на все пространство, но я буду знать перед смертью то, что тебя тяготило так долго. Гридлер, ваш внутренний мир был так богат для моих глаз и мыслей, что я начал додумывать того, чего не нужно было, что в конечном итоге сам себя разочаровал. Но я вовсе не печалюсь. Вы были ангелом небесным в моих глазах, но оказались падшим, когда я почувствовал горячую кровь на своих одеждах, ваши руки, обнимающие меня, и шпагу с серебряной рукояткой в сердце. Я смотрел на вас полных, мерцающих от любви глаз даже в этот кровавый момент. Спасибо вам.***
«Ответная реакция — это не проблема. Проблема обтесать её и отшлифовать во что-то пристойное, конструктивное, выдержанное в определённой эмоциональной плоскости, стачить все первичное. Но сделать полностью искусственным и изящным получится только с одной стороны из двух представленных. Мечтаю о собственном семиотическом смысле каждого слова, чтобы люди ощутили мою инаковость, не понимали меня ровно так же, как и я их. Вот тогда это и будет: и нам и вам и им, и удовольствием со справедливостью в целом»
Не будем больше драматизировать, я просто сяду в поезд и уеду навсегда. Признаюсь, Ты был удивительным человеком. Но будешь ли ты догонять? На лобзание судьбы больше нет времени, и рыбка в аквариуме твоего кабинета плавает к верху брюхом. Мы оба знаем, что это означает. Ты уходишь под утро вместо глаз с синяками. Ты ночь не спал, и идиллия мещанской жизни насквозь протухла. Замени меня на новые пиалы из фарфора, вылакай свой яд из них до дна и любуйся, ощущай свое несовершенство и задыхайся, хватайся за горло и слюни, что текут по рукам дрожащим и подбородку. Для тебя ведь яду проще испить, чем признаться себе. Моя должность на этой смене — связывать терниями твои руки и ядро души, пока в глазах твоих адова неизвестная глубина, в которую ты не разрешаешь впасть. Тебя это не волнует? А ты спросил, волнует ли меня? Себе даже не признаюсь. Глаз отражение — моя кончина. Мертвец, оплетенный веревкой в глубине реки тонувший в пространстве, некогда хватавшийся за невидимые и несуществующие петли. Он перестал быть объектом для воздыхания, алеющих щек и дрожащих пальцев, а превратился лишь в иллюзорный шлейф забвения и юных мечтаний. Но я не мог его забыть. Как быстро однако помилование и оды любви с уважением заменились презреньем, пусть и безликим, и тем же молчанием, но по-настоящему терзающим. И без звонка об этом, без весточки, без предупреждения, резко и быстро. Все так, как ты любишь. Ты был на готове, ты знал, ты предугадал и подстроил, планировал ведь. Все это в твоей манере. Будто ничего не менялось с того момента: в хрустальной вазе все еще до сих пор стоят рваные полевые васильки с поля, однако совсем сухие, хрупкие и вялые, обветшалые и одинокие, постанывающие по виду. В кабинете привычно тикают настенные громадные часы — самая важная и дорогая для него вещь, к которой он запрещал прикасаться лишний раз руками, не то что мне, даже себе. И каждый раз он суетливо подпрыгивал, когда я просто стоял с ними рядом. Мне казалось, ты часы предпочтешь, чем меня. Меня уже не было там, где источались эмоции, где существовали на них запреты, твои запреты. Я сквозным потоком проходил чрез них, и они не служили помехой, но в один момент ты предпочел преградить мне тогда путь, даже не позволив и шагу ступить. Тебе подвластны твои эмоции, ты контролируешь их, и они твои покорные слуги. Они сами огибали энергию, но боялись по-настоящему боли. Они сами тебя загубят, поборов свои главные страхи, пока ты будешь кутаться в боли, некогда кутавшись в страсти. Потому позабудь меня, утоляя потребность в забытье, так легче будет оправиться. Однако, ссылаясь на твои слова, ты ничего не терял. Пусть это будет и так, но это отразиться на твоей совести, ты ведь сам это понимаешь. Буквы складываются в ответное признание. Вымученное и вымоленное. Жаждущее не ожогов алых, а губ сухих и знакомых. Потерял, оставил, забыл, наплевал и насильно поставил на колени в грязь, даже руку испачкал, дабы мне лицо измазать. Даже не обернувшись, просто ушел, бросив на произвол судьбы то, что для него не являлось родным. Мы ведь оба знаем, что ты врешь. Разорвал и оставил плыть своим путем по морскому судну куда подальше, главное от него подальше, чтобы не нашел, даже если бы хотел, чтобы не смог найти, чтобы не вспоминал никогда и забыл все пластинки, дотошно крутящиеся в голове до каждой буковки и фразы. Это были не песни, это был мой голос. Ты думаешь, я не понимал, почему ты каждый раз брал винил ******* и включал их, хотя они тебя раздражали? Вновь сам же нарочно заикнулся и расколол себя. — Я никогда не разговариваю во время прослушивания музыки. Ты знаешь, как я ценю ее. — Тогда почему мы разговариваем сейчас? Ты и тогда не ответил, специально сменил тему, но лишь недавно я нахожу осколки винила у тебя под столом и держу их в руках. Я знаю почему они битые. Как же ты бываешь предсказуем, но ты и этого не замечаешь. Мы оба знаем, что ты врешь, себе врешь. Ты ведь со студенчества такой. Не смей мне врать в глаза, когда я знаю то, что тебя эта тирада поглотила еще с юных лет. Ты не сможешь спрятаться, когда бежать больше некуда.***
В ванну захожу с одеждой, не снимая абсолютно ничего, ни штанов, ни рубашки, даже берета. Даже красного галстука, что в багровых пятнах. Но он все так же необычайно красив, такого же яркого красного цвета и все так же хорошо сидит на шее. Но все ниточки расходятся, ткань лишь рвется. Его разрывает весь смысл, вложенный в него, все воспоминания и эмоции, все касания к узлу, которые означали лишь двусмысленность. Это все создает его не просто тканью, а памятью, рождением чего-то необычного, но не законченного. Я вхожу без бут, но с грязными носками, которые за пару минут поволочившись на грязном паркетном полу старой, но большой трехкомнатной Московской сталинки, стали из себя представлять из белого — грязное серое, до чего прикоснуться пальцами смелости не хватит. Но на ступнях что-то мокрое, холодное и грязное все же ощущалось хорошо и до слабого отвращения. На это было так плевать, что я даже, признаться, мог и уснуть в таком виде; в куртке, во всей уличной одежде, весь грязный, потный, уставший и вымученный всем, что навалилось. В прихожей сладко сопеть и слюни пускать, смотреть сны в обыденном облачном царстве и сидеть в обнимку с собственной грязной обувью, будто плюша пожимаешь в руках — как делать нечего. Но благо этого не произошло, хотя вероятно, могло. Я рад, что нет. В голове лишь гул и порочные воспоминания, которые не больше, чем отдают головной болью в мозг и в придачу эхом по стеночкам. Кажется, еще не отошел от суматохи в поезде… Однако поезд тут был не при чем. Какая-то насильственная пустота и лишение памяти одним махом. Все так, будто не бывало. Однако руки помнят, ощущения из прошлого помнятся, и крики помнятся, взмахи руками с летящими документами, слова, которые сложно назвать словами, это помнится так отчетливо, что ощущается и сейчас, прямо тут, в сердце, в памяти, в слабости ног, на щеках и рябью в глазах. И последний хлопок дверью твоего кабинета тоже помнится. Не могу поверить, что последний. И слова из обоих уст «Ты меня никогда не понимаешь!» тоже помнятся. Сколько раз я бы себя не щипал, сколько бы раз я не возвращался в мыслях к нему, и не представлял то, как все обратно перематывается, словно кинопленка, сколько раз я кулаками о стекло не бил, о стену, о грудь, все без толку. Это все было, есть, и будет, и осколки в кровоточащих костяшках тоже будут, и ноющая рука, только усугубляющая ситуацию, будет выть и выть, шептать о том вечере и указывать на немощь, полное бессилие и пассивность в ситуации. Все будет сниться и помниться до той поры, пока курок пистолета не спустишь. Как бы я не молил на ноющих червонных коленках, скрещивая потные ладони в замок и обращаясь к небу, ничего не прекратится. Нам нужно было поговорить, но ты предпочел вновь себя, свое безразличие и отрешенность. Ты называл меня упрямым, капризным, ты называл меня дитем малым, сравнивал с моим отрядом, подшучивал и дразнил меня, говорил о том, что к тебе в отряд нужен еще один ребенок, который с черной соломой на голове, в рубашечке, в галстучке красном, который ведет себя капризно и его нужно перевоспитать, хорошенько отпороть, чтобы свое место знал и больше не смел вслух произносить слова, которые не нравятся лишь одному из двух. Ты имел в виду меня, я это прекрасно знал, ты и не скрывал. Кого и нужно было отправить, так это тебя, Грид. Ты бы там был самым умным и взрослым ребенком, который ничем бы не отличался своими поступками от поступков девятилетнего ребенка, но ведь тебе тридцать три. Был бы ты рядом, не согласился, возразил, стал бы доказывать мою неправоту, даже в силу твоего спокойного характера, я не сомневаюсь в этом, но ты забыл, что мы внезапно поменялись местами, теперь плевать не тебе, а мне. Делай, что хочешь, думай, что хочешь. Это ведь твои любимые фразы, ведь так?***
В поезде душно, в поезде противно и вздохнуть лишний раз себе же проблема. Наверстать такое — на всю жизнь запомнишь, но это не являлось для меня таковой проблемой, как казалось на первый мой раздраженный и нервный вздох. Я взлюбил поезда за то, какая в них царит атмосфера, которую создают сами люди лишь своим присутствием. Любил за запах, за историю, за воспоминания, за людей приятных и не очень, но все еще людей. Всегда было интересно, куда они направляют свой путь, почему читают эту книгу, а не ту. Почему читают с абсолютным бесстрастием, когда на странице самый важный момент для настоящего искреннего воздыхания, радости или волнения на лице, как мне казалось. Ощущать дрожь под ногами вместе с приятным на слух, совсем не громким звуком рельс, а даже напротив, спокойным, с таким тихим скрипом, было приятно и знакомо. Смотреть на полу-прозрачные занавески, на которых были до чего аккуратно вышиты красными нитями пышные розы с хрупкими тонкими лепестками, с зелеными шипами и прочным стеблем, и все они были облечены в золотые нити по краям. Лицезреть сахарно-белые⁰ кружева с краю ткани, на бант шелковый, который цвета как коричневая шоколадная помадка¹ и блестит так же, как и она. Всматриваться не в вид прекрасный, а в какие-то вышитые узоры на ткани… После этого создавалось впечатление, что это не обыкновенные занавески, а действительно картина, преподнесенная странным образом. А позолоченный цвет нитей так и привлекал к себе внимание своим ярким проблеском на свету горящей лампадки, дабы полюбовались красивой мелочью перед знаменующим ужином. Хотелось, чтобы посчитали количество роз, всмотрелись в ткань и задумались, из чего же оно такое все вычурное и очаровательное сделано, посмотрели в окно: на траву бледно зеленую, на облака хмурые, на деревья, мелькающие перед глазами. Хотелось, чтобы они почувствовали себя как дети и показали настоящих себя во взгляде, в действиях, повели себя в какой то мере глупо и смешно, даже если уже через десять минут нужно будет вести себя совершенно резонно. Я так любил это робкое непостоянство, такое стеснительное, но такое родное, детское, означающее мимолетное ребячество, но до покалывания забавное и приятно пленимое. Детская ностальгия, вызываемая мелочью и обсуждаемая за бокалами холодного пива под громкий смех, под пенку на губах, которая неаккуратно и забавно облизывается. И это все вызывает еще больше восторга и хохота на весь вагон-ресторан. Приятно было наблюдать за чьим то счастьем в данную минуту. В такие моменты ты не смотришь в окно, не вглядываешься больше в занавески, чтобы получить детские воспоминания, когда на поезде ехал со всей семьей куда-то. Все это достается тебе другим, которое ты не замечаешь, но ощущаешь с удовольствием. Ты проглатываешь все вместе с пивом, которое в горле уже жжет и першит, но потом в груди так приятно будоражит и вспыхивает, а в глазах салюты, размытость, но зато неконтролируемый смех. Я не любил пьяных людей, но те люди за столом: несколько мужчин и две девушки, заставили меня действительно улыбнуться и понять что-то необьяснимое, просто взглянув на них. Их беседы за столом были, в сущности, больше монологами, ведь каждый из них рассказывал что-то поистине увлекательное, иначе бы не было смеха на весь поезд. Я шел через множество множество людей, смотрел на них всех и в ком-то находил себя, даже если и бросал секундый взгляд. Все мы действительно в чем-то похожи, у каждого из нас были частицы друг друга, чего мы не замечали. Но громкая компания из нескольких невежд нетипичного вида, которая через пару шагов встретиться мне с глазу на глаз, заставила меня их невзлюбить сразу же и немного поежиться. Я смотрел на них с полным интересом глазами и с жадным любопытством внутри себя, гадал, какую же жизнь они ведут. Кто-то мимо таких людей просто проходит, спеша по своим делам, а я смотрю и вопросом задаюсь «Как же так?». Огромные бутылки пива, моветон с жаргоном, одежда и по-простому дурные манеры… Жестикуляция… Ничего необычного. Возражать в их сторону об их шуме не хотелось. Я натерпелся морального зверства не для того, чтобы и физического испытывать; с кровью на разбитых губах и носу, с болящей, разбитой переносицей, из-за которой круги перед глазами и в ушах звенит, в голове пульсирует и слезы катятся от элементарных слов про себя «Не выдержал. Мужики тоже плакать могут.» Оправдываюсь. «Какой из тебя мужик, если ты нюни мне в рубашку пускаешь. Проваливай на смену.» Промолчу раз, перетерплю. Перетерпел то, перетерплю и это, не привыкать. А говоришь, мужик… Да какой из меня… Сопляк ведь только. Не зря Он говорил. Перед глазами вместо компании пьяниц больные воспоминания. А ведь тогда на зарядке по линеечке стоял, подбородок выше всех поднимал, смотрел кончиком носа в небо (глазами на тебя), прижимал руки до того, что отпечатки оставались от одежды на коже, по запястьям холодным чуть пот катился, потому что нервничал, да и просто жарко было невыносимо. И все равно из своего странного принципа ты не замечал, даже не кивал, не смел и хвалить, а на вопросы «Почему?» выпаливал непонятное и сухое, либо отвечал игнорированием. Не любишь ты публичность эту, когда на глазах у других, но в библиотеке по-другому себя вел. И по линейке меня равнял, и подбородок мой поднимал, и руками касался, однако по-другому совсем, не так, как утром, а слабо и с подходом, нежно, чтобы нравилось, но не всегда получалось. И раздражал ты меня так же, как и на утренней зарядке перед завтраком, но это раздражение далеко отличалось от того утреннего, поверь мне. И в буквальном, и прямом смысле, но ты этого не понимал, считал, что я обозначаю так то, что ты что-то не так делаешь. Обижался как девчонка, хуже меня себя вел, капризно, но я ценил это в те моменты, это было что-то вроде слова «Мило». Ничего ты никогда не делал напрасно и без намеков, всегда по-особенному относился ко мне. Но твоя особенность была другой. Выделял из толпы моими недостатками, говорил всерьез, но мне в лицо смел оправдываться иронией, дабы я забыл и поскорее пошел отряд поднимать. «Ибо нечего коснеть на ровном месте и бездельничать». Ох как жаль, что ты был выше меня. Каждый раз проговаривая это вслух, ты клал на мои плечи свои тяжелые руки, чуть ли не облокачиваясь на меня всем своим весом. И тебе обязательно нужно было кричать коллегам, чтобы заметили и вместе с тобой похохотали на весь корпус. О боже, какая шутка! Специфичный у тебя юмор, а еще про мой что-то смел говорить. И ведь знал же, что неприятно, тяжело. Но пока я стоял на дрожащих ногах в шортах, ты в глаза мне смотрел, как-то необычно, и улыбался так ново… Как я никогда не видел. В такие моменты я забывал о тяжести и боли, тогда это было не так уж и важно. Просто смотри на меня, в мои глаза. — Ты умеешь шутить? Ты умеешь искренне смеяться? Никогда бы не подумал. — Когда мы перешли на ты? Да, обращайся ко мне по фамилии отчеству до старости, обязательно на надоевшее «вы», от которого тошнит и руки подрагивают в поту от раздражения. Можешь деревянным сучком выцарапать мне на груди это местоимение, я не буду против. Ты не спросишь. Как максимум, ты этим обозначишь свою значимость ко мне, что я важен тебе, это же будет новый этап отношений! Тошнотворный сарказм. Ведь ты из принципа шагу первый не ступишь. Несомненно, Вы уже надумали многое обо мне, я знаю. Не нужно на меня так смотреть. Ты думаешь, я не понимаю? Ты так ошибаешься, но я ведь не дурак совсем, коим ты меня считаешь, Грид.***
Тру мозолистыми руками красные глаза и встаю, с прихожей направляюсь в ванну по памяти, потому что не вижу ничего, одна размытость и невольные крупицы слез перед сетчаткой. Открыв дверь даже не раздеваюсь, вся одежда на мне как и была, так и остается. Лицезреть падающую и потрескавшуюся штукатурку на потолке, плинтусе и стенах было не из лучших, но я прохожу просто мимо, наступая на осколок, который под давлением моей ноги ломается и рассыпается. Некоторые кусочки легонько вонзаются в мою кожу. Неприятно, но терпимо. Смотрю в зеркало в отчаянием. Чувство безысходности и безразличия доминируют над друг другом, но больше всего надо мной. Это та борьба, в которой я вынужден пока что проиграть без шанса на вторую попытку, ибо не смогу, меня вновь пронзят шпагой, но в этот раз больней, чем в прошлый. Я паду на колени пред заклятым врагом и дам этим понять то, что он выиграл, что он смог, что он лучше и сильнее меня. Просто стою и мою руки, разглядывая свои синяки под глазами. Надо было спать в поезде, а не рассматривать ночное небо… Кожа на руках красная из-за того, что по привычке деру ее, сдираю каждый микроб, каждую грязную частичку. Я не терпел грязь, всякий раз, когда у меня была возможность, бежал в уборную, дабы поскорее смыть с себя весь этот ужас. Руки намыливал с дикостью, с жадностью относился к мылу, не жалел и пол бутылки вылить, еще куплю, если то потребуется. Ладони были сухими, шершавыми, но зато набело чистые, и это было самым главным. До завтрака мыть руки, после завтрака мыть руки. Хочешь есть? Иди мой руки! Перед обедом, после обеда, в любой ситуации я бежал смывать все это. В этом не было причины даже, все как-то спонтанно получилось, и я стал так делать. Любая грязная мелочь, любой микроб до буквальных истерик доводил. Мысли бы тоже стоило отмыть конечно, окунуть их в воду мыльную и потормошить, чтоб пузырьки пускали и задыхались, а после не дергались. Ну и бред же. Надо было спать. Думаю о многом и захожу в ванну, ступаю по керамике. Касания я не любил, потому что грязно и потно, отвратительно, нельзя просто взять и вылить на человека ведро с мылом и сказать: мойся до дыр, вот тогда и пожму тебе руку. Очень жаль, однако. Но его касания я ждал всегда. В любой момент, в любое время, пусть удобное или нет. Промычать одно «Пожалуйста» было достаточно, чтобы он пальцами коснулся моего кадыка, вел по шее, залезал под футболку к ключицам. Как же он любил на них что-то царапать, разглядывать их так внимательно, с таким интересом… Ощущать горячее дыхание где-то около макушки было сверх награждением, я готов был все простить, только прикоснись ко мне, только поцелуй, ведь ты и без того это редко делал. Но все кончилось. Я не мог просто пойти в его комнату из импульса, не мог прикоснуться к его рукам, к костяшкам, рассматривать его вены и любоваться просто так. Я не мог пролить перед ним свои горькие слезы, я не мог почувствовать его руки на себе, на шее, лодыжках или талии. Не мог прошептать очередное «Пожалуйста». Не мог услышать от него то же самое «Пожалуйста». Не мог услышать его дыхание в эту секунду. Не мог его понять. Понять абсолютно во всех смыслах, широких или плоских. Не мог. Не мог. Не мог. Не мог. Не мог. Не мог Мог. Одни недосказанности. Я так много не успел тебе сказать. «Как лицемерно с твоей стороны ценить при этом в людях честность.», «Прошу, блять, давай поговорим.», «Я не могу, я просто устал. Устал, понимаешь?» «А я не устал?», «Я терпел каждую твою выходку, но ты и этого не замечал. Ты абсолютно ничего не замечал.», «Давайте просто закончим.» — Терпел? Закончим? — Терпел! Закончим! Мы тогда поговорили, но в очередной раз не так. Не так должно все было сложиться. Я не должен был бежать сломя ноги к своему поезду от тебя, я не должен был держать ту банку огурцов, не должен был смотреть на златые волосы. Того дня не должно было быть. Я не должен был находиться в этой квартире прямо сейчас. Не должен был ему в тот день говорить о том, что я жалел. — Я жалею. — … — Я жалею, понимаешь? — Я слышу тебя. Как знаешь. — И это все, что ты скажешь? — Да. Иного вы от меня не услышите — «Вы?» — Отныне Все могло быть по-другому, если бы тебе было важно, если бы ты схватил меня за руку и не отпустил, а я бы не сказал эти слова. Не жалею. Никогда не жалел. Никогда не пожалею. Никогда в жизни. Ты это знаешь, прекрасно знаешь, но не понимаешь. В данный момент я не ощущал физическую грязь на себе, не норовил с диким трепетом отмыть себя, свои губы, руки, лицо, ноги, не хотел глаза вырвать и их тоже хорошенько окунуть в жидком противном мыле. Вовсе нет. Я стою посреди грязной сырой ванной в таких же грязных носках и ничего не делаю. А вода с душа все льет и льет, льет и льет. Я наблюдаю, как носки темнеют из-за воды, чувствую, как ноги мокнут, смотрю на серую воду и ничего не делаю, абсолютно. Только пялюсь и ощущаю не то отвращение, не то недомогание, одновременно с какой-то пустотой. Никак не могу определиться с эмоциями, видать, уже смыл их в раковину, и они продолжают свой путь в водопроводе. А может, в радость даже. В квартире было пусто, пыльно и грязно. Старые полки в шкафах и на стенах покрылись пылью, на которую у меня, к моему несчастью, была злосчастная аллергия, и всякий контакт с ней доводил меня до стремительных чиханий, кашля и слезящихся глаз. Но сейчас не было важно то, что будет потом. Дверь в ванную была на распашку открыта, я видел свет вечернего солнца на стенах, серванте с посудой, столе. Настенные часы, монотонно тикающие в другой комнате, меня раздражали до того, что я порывался выйти весь мокрый и действительно их разбить чем-то тяжелым, той же статуэткой рядом, к примеру, но это не являлось больше, чем мимолетное импульсивное желание из злости ко всему живому и неживому. Взяв синюю пробку от ванной, я заткнул водосток, и вода стала набираться, полностью намочив мою одежду. Я никогда не мылся в одежде, да и думаю, что никто таким абсурдом особо не страдал. Я предполагал, что заболею, что подхвачу какую-нибудь заразу обязательно, что мне придется неделю пролежать в постели. Мне кажется, я заслужил этого. Теплая вода полилась не сразу, дай бог через 5 минут, если не больше. Взяв душ в руки, я стал поливать себя, свою одежду, лицо, волосы. С закрытыми глазами проводил руками по шее, кадыку и ключицам, залезал ладонями под шелковую рубашку, чтобы поскорее добраться до груди. Я все еще думал о нем. Щекотливое чувство пронзило все тело, вода струйками резвилась со мной и заставляла ежиться, давить улыбку впервые за такое долгое время. Куртка вовсе намокла и стала тяжелой на плечах. Проводя руками по коже, я все еще думал, как бы сложились обстоятельства, если бы все было иначе прямо сейчас. Гридлер, скучаете ли вы за мной? Стоил ли я для вас чего-то? Я представлял тысячи возможных вариантов и с восторгом предвкушал поджидающие нас с ним опасности позади. В один прекрасный для меня вечер, когда мы после смены сидели за трапезой и слушали пластинку на граммофоне, ты ничего не говорил мне. Ты не любил говорить во время музыки. Молчать для тебя было обыденность, но то, как ты смотрел на меня тогда, застало меня врасплох, я действительно был удивлен, приятно удивлен. Я не мог смотреть тебе в глаза, умеешь ты смущать. Ты умеешь говорить взглядом, но не губами. Губами ты целуешь мои запястья. Но совсем неожиданно для меня ты сказал те вещи, которые никогда не говорил мне и никому. Я даже подавился помню, и твою реакцию бархатным смехом тоже помню. Почему ты в тот раз сказал это? Имеют ли они значение сейчас? Я желал кутаться в его объятьях, но никак не в объятьях теплой мокрой одежды. Капли воды попадали в глаза, заставляя их слезиться и протирать их в тысячный раз. Поднимая лицо к свету, я словно обращался к небесам и искал те ответы, которые я никак не мог заполучить от тебя. О чем же ты все время думаешь? Каждые пять минут я сбавлял холодную воду. Я создавал иллюзию того, что он действительно находился рядом, но это было так фальшиво, так жалко и не по-настоящему. Но это было хоть что-то. Я был жалок, не смею скрыть. Увидев меня в таком состоянии, чтобы ты сделал? Вероятно промолчал. Горячая вода на шее не могла заменить тех эмоций, которые он своими поцелуями и касания доставлял мне. Млеть от кипятка так же, как от человека, не представляется возможным. Я вовсе убавил холодную воду, лилась только лава, горячая пламенеющая лава, в которой можно свариться, если вовремя не остановишься. Это была самая настоящая баня, вокруг все запотело: стены, дверь, плитка на полу, зеркало и шампуни, все это было в мелких каплях воды. Я задыхался от жары, от нехватки воздуха, все это меня душило, душило по-настоящему, что хватался за глоток чистого воздуха руками, но я не смел прекратить, не смел включить холодную струю, поскольку будет уже не то. Я должен ощутить не только моральную муку, но и физическую, ведь так, Гридлер? Это я так считал, но не ты. Болела голова, перед глазами кружило, не было тех привычных салютов, был лишь туман вокруг. Я вновь попал в ловушку своего сознания, вновь я повелся на свою же уловку, и я пленил сам себя. Глаза были закрыты, в воображении абсолютно ничего не было, кроме такого же тумана, но вдали я видел какой-то силуэт, совсем размытый, но такой знакомый, родной для глаз. Не было сомнений, это был он. Я в очередной раз попал в его ловушку, а не в свою. Глаза на миг открылись, голова закружилась и потеряв равновесие я начал падать на спину. Свалившись в воду с плеском и стукнувшись головой о керамическую ванну, я вовсе потерял сознание. Шелковая рубашка душила шею, рукава от куртки наполнились водой, тем самым мои руки вспыли на верх. Но глаза не открывались.***
Мое сознание очутилось на некой сцене в театре, в котором я был в каком-то непонятном мюзикле, без основной линии и сюжета, но почему-то именно я являлся главным героем. Я мог заплакать, если то потребуется для громких аплодисментов и восхищения зрителей, я мог улыбнуться во всю улыбку, во все тридцать два, если то действительно требуется для публики. Я отыгрывал каждую импровизацию блестяще и превосходно, воображаемые зрители кидали свои воображаемые цветы мне в ноги, и я так же был им воображаемо и фальшиво благодарен. Я буквально третировал над всеми ними и чувствовал свое превосходство, каждый раз получал желанное и не нужно было гадать, к кому идут эти толпы. Как вдруг выходит на сцену молодой человек; весь в тяжелых серебряных доспехах, в которых почему-то не отражалось моего лица и тела. Он был точно рыцарем, не было сомнений; доспехи имели много заострённых форм и изящных линий, данный тип имел гофрирование и рифление, так называемые рёбра жёсткости, которые повышали прочность. В его готических доспехах использовался салад с длинным и острым назатыльником, который защищал заднюю часть шеи и головы. Бувигер² защищал его подбородок. В дополнение к стальным пластинам эти доспехи включали кольчужные элементы. В массивных руках был окровавленный меч, означавший лишь то, что тот пришел с великой битвы, с великого сражения, в котором он рвал и метал, потому что он считал это правильным и это было его целью, которую он преследовал. Для него это значило одно, которое он никому не расскажет. Я не мог передать своих эмоций, во мне просыпалось что-то незнакомое мне, те чувства, которые я не ощущал никогда. Глаза мои вспыхнули ярким огнем, щеки зарумянились, пальцы задрожали, меня охватывал настоящий трепет в груди при виде него. Было сомнение, был некий мимолетный страх того, что меня, великого и знаменитого актера, которого почитают, ждут и уважают, пусть и в выдуманном и воображаемом театре, вскоре позабудут, потому что пришел он, пришел новый «герой» и покоритель равнодушных сердец. С ним будут постеры, с ним будут объявления и афиши, про него будут молвить и кричать во всех точках выдуманного города N. Но я сказал про себя «Пусть.». Пусть меня позабудут, я позволю этому, я даю свое разрешение, но пусть он сияет на сцене и играет, играет для меня. Пусть он покажет себя, свои чувства, свою игру и слезы, улыбку во все тридцать два. Я действительно уступлю вам, ведь в вас я вижу того, чего не вижу в себе, но хочу когда-нибудь увидеть. В вас я вижу необычность, такую, какую никогда прежде не видывал в ком то другом. Пусть он отыгрывает свою роль, импровизирует лучше меня, займет мое место и покажет зрителям то, чего они не могли видеть от меня когда-то. Но те эмоции на сцене отличались бы от тех, что были за кулисами. Настоящие эмоции всегда отличаются от наигранных. Я это знаю не меньше, чем он. Он смотрел на меня, я смотрел на него. Пусть его взгляд был скрыт за маской, пусть я не мог видеть его истинного лица и мыслей, что он выражал через эмоции, но я почему-то понимал и ощущал его. Ощущал в прямом и буквальном смысле. Я мог точно заявить про себя: «Я его чувствую!», ведь я действительно его чувствовал, как бы странно это не звучало. Он был картиной, на которую я мог любоваться и искать те смыслы, которых никогда не было вложено в нее. Он являлся садом, где я норовил фланировать по каменной тропинке и вдыхать изысканный яд воздуха, рассматривать необычного вида птиц, которых в реальной жизни отроду никогда не существовало, однако они летали над моей головой, и я видел, как они серпают в свои клювики соки фрукта, который так же мне не был знаком. Я будто по ощущениям попадал в неизведанный мне мир, который мог видеть разве что только во сне, но таким являлся его истинный мир для меня. Ему свойственно завораживать и заколдовывать каждого, кто встретится ему на пути, и я был не исключением. Завораживающее любование походило на пяляние, но, признаться честно, я не мог оторвать взгляда. По стремительным шагам можно было понять, что он раскусил меня и направлялся в мою сторону. Не сказать, что он двигался с добрыми намерениями, мне казалось, что вовсе наоборот, и я не ошибался. Очарование сменилось чувством предательства. Не успел я шагу ступить, как на меня напали. Я не мог сравнить это нападение со зверским, не мог сказать, что я был травоядной жертвой, а он хищником, в чью ловушку, будучи глупым очарованным юношей на секунду я попал. Это было очень быстро, и даже в такие обстоятельства, как сейчас, я до сих пор смел восхищаться им. Красная, как брусника рубаха покрылась пятнами своего сока. Пунцовая кровь и являлась тем самым соком. С каждой секундой рубашка мокла, а взгляд мой застывал, но не те яркие глаза, смотрящие на него. За секунду до он достал острую серебристую шпагу, и пока мой взор был уставлен на него и любовался, он воспользовался моментом и вонзил острие мне подле сердца, где-то рядом, где-то там, где больно, но терпимо. Терпимо лишь для него. Я обомлел и пал перед ним на колени, схватился за рану, но не пытался ее остановить. Перед сетчаткой глаз образовались слезы, но я все еще смотрел на него. Он схватил меня, руками обвел тонкую талию и держал, его железные перчатки давили на мою кожу через рубашку. Он смел держать меня после того, как ранил почти в самое сердце. Это было невероятностью и являлось истинным искусством, его помпезностью, фееричностью в глазах и содроганием во всем теле до кончиков пальцев. Являлось апогеем, где заканчивалось что-то, вероятно, «Высокое» во всех возможных смыслах. Он убил меня искусно и красиво, за что я ему благодарен. Это то, чего я желал и искал, и каждое новое ощущение, несомненно, того стоило. Я успел прохрипеть лишь несколько слов ему в лицо — Кто вы? -… В ответ я получил молчание. Но это молчание и являлось тем самым ответом для меня, которого я так ждал, наверное, всю свою жизнь. Рядом с ним все было понятно и без слов. С этим рыцарем нужно было молчать, а не говорить. Спасибо вам, Гридлер.***
Умерев в одном пространстве, я переродился в другое. Я думал, что очнулся, пока перед собой не увидел знакомый силуэт, голос, руки. Пока не почувствовал те знакомые касания. Я увидел его лицо, такое настоящее, и мне на момент показалось, что все, что сейчас происходит, действительно и реально, но это не являлось таковым. Даже в этой реальности я не смел задавать ему вопросов, потому что с точностью знал все ответы. Я не пытался выяснить, что сейчас происходит, почему он стоит передо мной, почему я в ванне, наполненной водой, почему мы рядом, а не порознь. Все попытки сравнялись бы к общему счету, к нулю, все было бы без толку и незачем. Я наблюдал за ним, за его действиями. Он же просто смотрел на меня. Решившись вымолвить хоть одно слово, меня грубо схватили за запястье и потянули руку вверх. Из душа полилась жгучая вода мне на лицо, в рот и глаза. Я отворачивался, дергался, пытался вырваться из хватки, но мне не позволили. Он не позволил. Оголив мою руку от мокрой рубашки, он приставил горячий душ к моему запястью. Я вскричал. Это было больно, это было невыносимо больно, глаза мои закатились, дыхание моментально участилось, голос стал громче. Я кричал, надрывая глотку, я просил его остановиться, просил о том, чтобы он убрал, чтобы сбавил температуру, но он просто смотрел и ничего не делал. Рука была готова словно расплавиться, вены по ощущениям свариться, я же готов был буквально умереть на месте. Мольбы не прекращались, как и его действия. Рука покрылась волдырями и покраснела, на руке остался желтый след от его крепкой ладони, которой он держал. Голос вовсе охрип и я закашлялся. Я опять обознался в показе чужих лиц перед гримасой своей рожи, хотелось кричать беззвучным криком, который разорвал бы кожу, который стал бы лейтмотивом моей жизни вместе с похоронным маршем. «Пожалуйста» от наслаждения сменилось на «Пожалуйста» молящее о том, чтобы муки прекратились. Я никогда не умел формулировать свои желания. По сути «Пожалуйста» сбылось, но не так, как я того желал. Из глаз лились горячие слезы, я смотрел на него щенячьим взглядом полным жалости. Сухие губы тихо промолвили «Пожалуйста,прекрати.» И он прекратил. Отпустив мое запястье с душем, он ринулся схватиться за мою шею. Повалив меня на спину к воде, душил меня, сдавливал трахею, давил указательным на ключицы. Рот издавал противные хлюпанья и бульки, но улыбался. Я улыбался. Да, я улыбался. Ты ведь не такого ждал, верно? Я знаю, что ты сейчас обомлел, ведь хватка твоя ослабла. Липнет пустота к ребрам, переломить бы хребет да стать фаршем. Ты можешь это устроить, я знаю тебя. Чтобы избежать дополнительных бед от хождения назад — вперёд на чужой квартире, в чужом халате, в самый тёмный час ночи. Когда я оглянусь и найду твои очи, теплота заполнит сразу сначала кумпол, затем тело, растечется вязкостью по конечностям; рукам, пальцам, запястьям, ступням. Ты покоришь меня полностью Ты станешь моей вечностью.***
Выныриваю из воды с громким звуком из уст, хватаю воздух и кашляю, протираю глаза. Дышу глубоко, прямо животное. Схватившись за грудную клетку, стучу по ней со всей силы. В легких вода, которую я стараюсь выблевать из себя как только могу. Глаза слишком выпучены, глотка слишком громко кричит. Это все было не реальность, это все привиделось. Не было никакого рыцаря, никто меня не убивал, даже раза не было. Но вот запястья почему-то болят. Выбравшись из ванной весь мокрый и красный, сел на полу, закрыв лицо руками. Никто меня не убивает настолько тонко и искуссно, как я сам. Ты время, Ты сонные заломы на лице, руках, грудной клетке и глазах Ты сон Ты светоч, ты пустошь, чернь Нежность, жажда и жестокость в одном взгляде Так сияй же, ангел. Слепи меня, чтобы я окончательно потерял зрение. Но касайся своими крыльями, от которых у тебя спину рвет Руками своими меня касайся, сухими шершавыми Веди меня, пожалуйста. Рви. Люби. Я ведь так мало прошу Хочу, чтобы грудь вновь подымалась, щеки алели Заставь меня вновь млеть.