Пионерия

«Обо всем судят по внешнему облику. То, чего увидеть нельзя, не имеет ценности. Поэтому никогда не позволяйте себе затеряться в толпе или кануть в лету. Выделяйтесь. Бросайтесь в глаза, чего бы это ни стоило. Притягивайте к себе, как магнит железо. Кажитесь крупнее, красочнее, загадочнее и интересней, чем множество скромных и вежливых людей - пустышек вокруг». Однажды, в последнюю нашу встречу, он сказал: каждое слово слишком личное, поэтому его жертва всегда велика. Ты режешь свою душу по маленьким кусочкам и раздаешь беднякам. Из нее они делают себе облаченье и отрезают еще по чуть-чуть. Дальше по очереди бездомные животные – Уанслер, твоя душа им к лицу. Дуновением ветер уносит пепел от полипа в сердце. Вини в своих потугах лишь меня, Грид. Ведь так обоим легче. Распластавшись на карнизе окон, теплота от наших слов холодом пронзает раны, искренняя доселе любовь стала предметом актёрской драмы. Увы. Я прочту тебе сонеты Шекспира, попрошу стать последней горя каплей, а ты развернешься к метели, рисуя узоры на оконной раме. Это карикатура на меня, насмешка и раздражение. Я провожу пальцем по лбу, желая понять, что все это очередное наваждение и сон. Осталось ущипнуть себя посильнее, да так, что б багровое пятно на коже белоснежной осталось. Но вместо желанной иллюзии ощущаю только дрожь от реальности и содрогавшиеся руки, в которых кровь рубиновая наливается, а сухость во рту от этого понимания лишь освежается. Твои волосы резвятся, и им безразличны страдания. Они, как змеи Медузы, желают пронзить меня и увековечить в искусственной статичности мои рыдания навзрыд, крик мой будет слышен веками, точно будет доноситься волнами пенистыми, и в эту же пену будут падать солоноватые рубиновые капли. Поймешь ты это тогда, когда с беснованием будешь невинно прогуливаться по песку, что скрежет на зубах. Но в разуме твоем будет иное - хаос, что поглотит тебя и скинет точно в волны морские, которые утащат на самое дно свое, туда, где человечество еще не изучило. Ты всегда любил черкать непонятные символы. Есть узоры твои и есть выражение покорности презрения надо мной. Ты чертишь очередную линию, пока моё сердце теряется под могильной плитой, ощущаешь затылком последний посвящённый тебе вздох, и я теряюсь в океане забытых и не сказанных вовремя слов. Принимаю кару стихии и искупляю грехи в иллюзорном мире доселе любви, ныне гр…[Удалено].      Что?  

                                                          ***

  То был холодный август тысяча девятьсот семьдесят второго года. В моих руках держалась коричневая потрескавшаяся ручка перевозной сумки. Дуновение ветров проскальзывало сквозь мои щеки и по ощущениям норовили попасть в глазницы, но лишь обсушивали только слизистую глаза, тем самым, словно хрустальные капли, неволей скатывались вниз бархатной щеки. Ветра ворошили черные смоляные волосы, заставив чувствовать хоть малейшую, но, как крупинку хрусталя, свободу, такую же драгоценную, которая не стоит никакого гроша. Холодный воздух охлаждал кожу и попадал в ноздри, вынуждая на миг задохнуться и чуть покраснеть кожный покров кончика носа. Я чуть насупился. Сам окунулся в свои мысли сполна и целиком: смотрел, словно меж пространство, даже не в одну точку, куда-то туда, где неведомо и совсем непонятно, чуждо, очень странно, что не объяснить человеческим языком. Хоть со стороны и не было видно, но ощущалось по-настоящему субстанцией. Тем самым я позабыл о своем рейсе и о том, почему я стою на вокзале и по ушным перепонкам моим тарабанит звук ржавых, не смазанных рельс. Меж ушей проскальзывал гул народа: стремительные шаги, которые так и опаздывали, но на деле успевали. Обычный тараторящий говор людей вперемешку с визгами искренней радости и воздыхания, в момент первой встречи, спустя долгое время разлуки. В самой сумке находился сплошь один ширпотреб да хлам с пылью и одеждой: пару вещей, сланцы из резины, в которые впиталось все благоухание морской воды и трясины. Несколько книг о гуманности и философии, и только одна со сказками, которая была не специально украдена из библиотеки лагеря: по случайности взята с другими книгами, в момент быстрой спешки и рассеянности. Сумка выглядела ничуть не новой: множество потрескавшихся мест и швов, которые вот-вот могли разойтись, и дно сумки могло со звуком порваться, что все вещи внезапные повалились бы на грязный асфальт. Но, благо этого пока что не произошло. Громкий голос диспетчера вперемешку с шумом заставил прийти в себя, как только неожиданно ударил по ушам. Прибытие поезда должно было быть через 15 минут. И эти 15 минут были единственным последним временем принять должное, правильное решение раз и навсегда. Не было ни эмоций и безбрежной печали, которая должна была окутать не то что тело, душу, их недра, окунувшись прямо в корни и под них, глубоко засев на долгое время до посинения и хрипоты. Вместо этого было иное.    Я оглянулся вокруг и вновь уставился в одну точку. Глаза расплылись и получили желанное умиротворение, но вместе с тем глазное яблоко расширилось, и поступил сигнал в мозговую часть. В ушах загудело. Дереализация1 и деперсонализация2 каждый раз брали надо мной вверх, победив совершенное, и, как вирус, поглощали ядро разума, атрофируя каждую его клетку. Я не замечал, как обычное состояние сменялось нарастающей тревогой. В горле и рту сохло, першило, ротовые железы прекращали выделять вязкую жидкость, и чуть что, я начинал сухо кашлять, каждый раз глотая воздух, как последний, одновременно держа руки на гортани, сдавливая ее. В голове и глазах пульсировало каждый раз при попытке оглянуться на прохожих. Я не мог элементарно и взгляда на них бросить, меня сразу бросало в неконтролируемый жар, которому не было причины.  У меня немеют кончики пальцев и я ощущаю тяжесть в груди, будто бы нечто темное сворачивается под моими легкими, не давая сделать вдох полной грудью. Моя кровь кипит, и сердце с большим трудом пытается гнать по артериям бурлящую густую жидкость. Смыкаю веки, а на сетчатке глаза будто отпечатался твой силуэт, полыхая янтарным пламенем. Кружится голова. Прошу, Грид, покинь меня, не дай тонуть в объятиях черни, безразличия и жестокости. Оно сожрет меня. Сгинь.Сгинь.Сгинь. Тело мое всегда реагировало в первую очередь. Я в прямом смысле до дрожи не мог выносить тремор рук и выделения капель пота на них, они были холодными и противными на ощупь, тряслись и еле сжимались, становились полностью белыми с желтыми точками, выгибались так, как им захочется, и тем самым вводили в истеричное и раздражающее положение. Фаланги не слушались, чувство было, что за них дергают нитями, нервами моими, и в то же время происходило само невольное движение. Ноги ослабевали, сильные кости и мышцы не держали, я чудом стоял, но был готов вот-вот свалиться на асфальт, но не позволял. Зубы задрожали то ли от страха черного, то ли от воспоминаний стыдливых. Дыхание мое участилось, средоточие забилось так, что звук отдавался у меня в ушах, и казалось, на весь оставшийся вокзал. Вспомнив все свои реакции организма, мелко задрожал. Я боялся своего собственного физического состояния и его последствий, боялся свалиться на пол и не встать, боялся потерять сознание средь бела дня ни с того и ни с сего, причин тому не было, и это больше всего пугало. Казалось, что интенсивность телесных симптомов возрастала с каждой секундой в геометрическом объеме. Длани будто покалывало иглами изнутри, оставляя после себя красноватые точки, будто от морозной стужи. Я уже знал свое последующее действие из-за приведения судьбы, что нашептывало мне из ниоткуда, но слабость одерживала надо мной победу, и я не смел сдвинуться и с места, чтобы дать какой-либо отпор. Люди вокруг шли мне навстречу, смотря на меня со взглядами, полными вопросов. Из-за них создавалось полное ощущение духоты и клаустрофобии, меня все вокруг сжимали лишь своим присутствием, мимолетным взглядом и если я не выберусь из этого потока, то тону в этом полном абсолюте, и да затопчет меня множество костей движущихся. Мои уши были словно заткнуты от этого. Я не слышал происходящего вокруг, лишь глухие разговоры позади меня, но гудеж и мое дыхание отдавалось в ушах так четко, что я слышал их даже внутри себя. Галактика была внутри меня, вся бесконечность и искры сжирали мое существование в такие моменты, и я терял собственное "я". Это невозможно было объяснить, показать, нарисовать иль представить, все нужно было ощущать в явь.  Я выпал из реальности, эти несколько минут длились бесконечной вечностью среди галактик, звезд, комет, меж которых я плыл случайно в своих фантазиях, по ошибке, но почему-то плыл. Я одуматься не успел, как сразу же услышал гулкий голос старших лет, внушительный и громогласный и доносился он где-то вдали от меня. Все вернулось мигом на свои места, я вновь вошел в подлинную сущность, будто ничего и не было. Руки больше не дрожали, по телу не катились горошинами пот, я успокоился во мгновение, и я не понимал, почему. Пока я рассуждал и разглядывал уже насухо чистые, переливавшиеся от палящего солнца руки, трогал свои худые щеки и смоляные жесткие волосы, ко мне шел мужчина лет шестидесяти с огромной сумкой, которую чаще всего используют при переезде куда-либо. Сумка была полосатой, в синих и ядерно-красных цветах, другую часть покрывал белый цвет, а сама она была сделана из очень странного материала. В детстве чаще всего задавал самому себе вопрос «из чего она сделана и почему держит абсолютно все, что есть?» - думал я, будучи совсем юным. Ответа на свой вопрос я так и не получил. Мать, однако, тоже на него не смогла ответить тогда, а лишь отмахнулась. Но он был прост. Сумка состояла из полимеров и полиэстера, а название ей было баул, и зачем хозяйственной сумке название?  У мужчины были седые и чуть желтоватые усы, а сами они были схожи с соломой. Сам же он был крупного телосложения, точнее только живот, что в таком возрасте вполне считалось нормой. На голове мирно сидел коричневый берет, который вот-вот должен был свалиться, а одежда у него была слишком проста, не отличавшаяся от других: простые коричневые штаны на белых подтяжках, рубаха белая, правда, чуть запачканная, а в кармане сожженная папироса, из которой так и сыпался пепел, отдаваясь ветру полностью и целиком. Он мне махал рукой и точно обращался ко мне, крича издалека сначала что-то несуразное, но потом по типу «Сынок помоги!». Запыхавшись, он вскоре добежал до меня и, переводя дыхание, высказал мне:Ну я же тебе кричу! Ты меня не слышишь! Постояв в недоумении несколько секунд, я осторожно, с интересом и вежливостью у него спросил:   – Вам что-то нужно? Может, помощь? – Указываю ему на сумки   – Да-да, сынок, помоги старому деду! Любезно донеси пакеты банок, а то у меня в спине кости треснут от такой тяжести. Бабка дура!, – Он сделал особый акцент на второе слово. – На кой черт мне сдались ее консервы и маринованные огурцы в таком количестве! – Повозмущавшись, он сделал паузу. Секунду-две подумав, я начал уже говорить, однако меня перебили – Но огурчики у нее, конечно, хороши, не дура все-таки! – Он прокашлялся и вновь сделав акцент на некое оскорбительное слово, сменился в лице на более улыбчивое, вспоминая. После он полез в ту самую сумку и покопавшись там руками, повернулся ко мне с банкой и промолвил так добро, дружелюбно, даже с жалостью и со всякой надеждой на то, что я ему помогу. – За помощь одну баночку дам!    – Не стоит, я вам за спасибо помогу Услышав мой ответ, он сменился в гримасе на более угрюмую, и голос его поменялся. – Сынок, я настаиваю! Ты меня очень обидишь, если не примешь от меня такой скромный подарок, услуга за услугу! У меня вот внуки… После слов «Внуки» я понял, что это надолго. Начался длительный диалог, а скорее больше монолог, ведь на всю историю незнакомца я отвечал простым мычанием иль «угу» попутно неся его сумки со стеклянными банками и всяким маринадом к его поезду, напрягая руки как можно сильнее. Конечно же, помочь он не пытался, и вся куча сумок была успешно свалена на меня, но возразить я, конечно, не мог, и более не пытался. Мышцы напрягались, кровь в венах на руках очень быстро наливалась от давления, я запыхался и делал вдохи с трудом через раз, но все-таки шел, но уже на трясущихся ногах. Запыхавшись и наслушавшись десять историй о его несчастии за десять минут, но казалось, что они длились вечно, то я с горем пополам смог на своем горбу дотащить две сумки пятилитровок к поезду. Улыбнувшись, дед встрепенулся и кинулся ко мне в объятия, одновременно что-то радостно лепеча себе под нос, вероятно, это были благодарности. Он устранился и, покопавшись в сумке, которую я минуту-две назад сам же сюда и приволок, вытащил банку маринованных, хрустящих и вкусных огурцов, что пальчики оближешь и сам же их откусишь, со слов деда. Он так и всучивал мне эту банку в руки и приказным тоном, как в колонии строго режима, говорил: брать! Что мне пришлось, увы, сдаться и взять эту несчастную банку. Поблагодарив, я уже собирался уносить ноги, однако мне этого не позволили сделать. Жестикулируя руками, вероятно, рефлекторно, он взял меня своей костлявой рукой за мое запястье и сказал: – Милый мой, еще просьба! Донеси сумки до моего купе в поезде, тебе же не трудно? Совсем отчаявшись, я устало и протянуто ему промолвил «Хорошо». Я ничего не терял, кроме сил и целой спины, а даже прибавлял, усталость на весь оставшийся день и ломка в районе копчика. Но на это я успешно закрыл глаза, ведь меня ожидала вторая банка вкусного маринада, да и почему не помочь хорошему человеку?  Но было одно маленькое но. До прибытия моего поезда оставались считанные минуты, и предстоял очередной выбор: направиться к тому же месту что стоял ранее и дожидаться поезда иль все-таки помочь и верить в обнадеживающее «я успею». Посмотрев на часы, я взял сумки и юрко проскользнул в поезд и все, что у меня крутилось в голове, так это «Лишь бы успеть, лишь бы успеть лишь бы и лишь бы…». Дед сзади меня не успевал и что-то тараторил, даже несмотря на то, что голос у того громкий, я не слышал его. Пройдя пару метров я остановился, поставил сумки на пол возле двери какого-то купе и быстро пожал ошеломленному деду руки, сказав на прощание формальное «До свидания!» и быстро, словно ветер, побежал. Люди, попадавшие мне на встречу, слишком тормозили меня, одного парня я даже случайно пнул, и все его руки оказались в апельсиновом соке, который ныне он держал несколько секунд назад. Я уже тогда понимал, что не успею. Юрко выскочив с автобуса и помахав кондукторше, крича «Извините!» за то, что случайно пнул, бежал. Бежал сломя ноги, мышцы уже готовились вот-вот лопнуть, но я не давал им этого сделать. Вот добегу и ломайся ты что хочешь! Громкоговоритель ударял по ушным перепонкам и закладывал уши, казалось, даже мешал. На пути мне толпилась неимоверная кучка людей, которая меня уже раздражала. Они кричали в один хор «Ура!», судя по своим радостям и уже в тот миг я их невзлюбил, только лишь из-за того, что они затормаживали меня, и как бы почти намеренно делали так, чтобы я опоздал на поезд. Быстро проскользнув меж них и получив в ответ массовые возмущения, я увидел в далеке свой вагон и почти рванул туда точно молния. Тело потело, глаза готовы были по ощущениям вывалиться, а легкие и вовсе сдуться через пару секунд, заставив позже мои губы покрыться багровыми и синими пятнами. Казалось, при беге невозможно думать о чем либо, но я сразу же опроверг эту мысль. Наконец, я добежал до поезда и так же юрко запрыгнул в свой, как в тот. Я дышал точно дикое животное, но по ощущениям казалось, что намного быстрее и выносливее. Я никогда так не бегал - пронеслось мельком в моей голове. Тело бросило моментально и в жар и в холод, уши покраснели и горели вместе с лицом, но к великому моему сожалению, это не являлось алым румянцем, который хотелось бы ощутить именно его, вместо полностью красного полыхающего лица. В глазах потемнело и пред ними я увидел нечто невероятное, с некой маленькой не приятной болью ощущал и красовался увиденным: множество разноцветных узоров, нитей, точек и силуэтов, которые больно искрили и пульсировали. Губы были сухими и рваными, потрескавшимися, изо рта впопыхах выходили стремительные вдохи, ощущались они по острому из-за сухости во рту и острых ощущений в легких, из-за того дышать выходилось с трудом. По губам стекали ниточки слюны, которые я в ту же секунду вовлекал к себе в рот и старался размочить губы. Чуть отдышавшись, я предъявил кондукторше билет в купе поезда, который держал в еще дрожащей руке. Проверив его, меня отпустили. На девушку, которая осматривала мой билет, я даже и взгляда не бросил, ведь знал, какая у нее была реакция, но думаю, она это видит каждый день. Направившись на содрогавшихся ногах в свой вагон купе, я еле протиснулся меж достаточно огромное количество людей. Вокруг меня увиваются толпы в то время, когда меня жрет одиночество. Я держу эту банку в руках и смотрю на этих простых людей издалека. Разглядывать каждый дюйм и каждого человека для меня мало, нужно чувствовать, сполна чувствовать, чтобы понимать то, чем они живут, и какие у них ценности, смысл жизни и чем же они в действительности дышат. Кондуктор в громкоговоритель объявляет о движении поезда через две минуты, одновременно прося удалиться всех в свои вагоны купе. Я слышу гул позади себя, как несется к поезду семья и заталкивает несколько сумок вещей разом в дверь, слышу крик матери на отца и смотрю на детей. На младшую, которая стоит в платьице цвета спелого персика и в таких чудных, чуть потертых туфельках, а в руках у нее плюшевый миша без одного глаза-пуговки. Смотрит она таким невинным детским взглядом и что-то лепечет себе под нос, стоя рядом с кондуктором. Старшая помогает родителям и делает обоим замечание не спроста, по делу. Косы у нее златовласые, и смотрятся они на солнце лучше обычного: так и светятся и переливаются на солнце золотистым мягким цветом. Кудри ее глядят в разные стороны, белесая челка вьется и электризуется на солнце. Волосы у нее, вероятно, мягкие, как шерсть соболя, такие же поддающиеся и нежные, подумал я. Однако в тени они были сивыми и всколоченными, теряли свою красу в тот момент, когда на волосы ступала темень из бездны. Одета та была по-нищенски: в коричневое чуть рваное платье, поверх которого такого же цвета жилет, но чуть темнее. На плечах же был средней длинны шоколадного цвета пиджак, на котором красовалась и переливалась поржавевшая цепь от солнца. В кармане были часы брегеты, семейная реликвия. Любовавшиеся глаза упали на тонкие голени, которые были покрыты черными прозрачными гольфами, что были рваны в некоторых местах. Но этот вид лишь придавал ее, как мел, ногам некую недооцененную красу, которые были такими же белоснежным и хрупкими. Руки ее были худы, как у куклы, и белы на свету, как снег в морозную ночную стужу, однако аспидного цвета волосы на руках, выдавали ее. Мои же руки на банке уже вспотели, а сама банка покрылась моими капельками пота от рук. Я ее очень сильно прижимал к себе, почти вплотную, когда внимательно смотрел на девушку. У той была приятная, миловидная внешность и чуть веснушчатое лицо, веснушки на ее щеках были едва заметны, однако я не мог не обратить на них внимания, поскольку всматривался очень четко в ее черты. Была она среднего роста, где-то метр 70, всего ниже меня на 7 сантиметров. Закончив излишнее пристальное разглядывание, я заметил, что ее движения были слишком резкими из-за той тяжести, которую она тащила в руках. Из-за того брегеты могли вот-вот свалиться на пол и разбиться на осколки, разбросав все маленькие детали часов по всему полу. Увидев это, я быстро среагировал и направился в ее сторону, крикнув негромкое "Девушка!" одновременно делал осторожные махи ладонью, тем самым пытался привлечь ее внимание и указать на приближающуюся трагедию. Бежать через громкую толпу, при этом крича человеку, что меня не слышит, была не самой лучшей идеей. В мыслях опять проскочили хором те слова "Лишь бы успел, лишь бы...". Банка в потных руках бултыхалась, и я это ощущал и руками, которые еле ее держали, и грудной клеткой, о которую содержимое ударялось из раза в раз.    Я наконец-то подбегаю, и она оборачивается ко мне в полном недоумении, смотрит на меня коротким взглядом, то время как я спотыкаюсь о собственные ноги, но падаю на грудь уже к ее ногам, ловлю золотые часы ладонью и в тот момент невольно от боли шиплю и сквозь зубы говорю:    - Девушка, вы обронили.   Смеюсь в голос то ли от привлечения внимания, то ли от абсурдности происходящего.