О добродетельности

В гостиной их дома (Кавех перекатывает на языке это простое мысленное "их", уже давно их — общий, но иногда это осознание внезапным теплом опаляет грудь) в обед выходного дня спокойно и тихо. Проникает через витражные окна солнце, радугой расползаясь по полу, шуршит перелистываемыми страницами книга в руках аль-Хайтама — то, что называется простым ёмким "уют". И уют для Кавеха это ворваться в размеренную тишину бушующим вихрем, солнечным ветром, всколыхнуть застывшие воды спокойствия. Переставить чашки на столе, выбросить испорченные фрукты, переложить подушки на диванах по одному ему ведомому эстетическому принципу, сесть, закинув на аль-Хайтама ноги, а потом вновь сорваться куда-то в спальню. Уют для Кавеха — это движение, это щебетание о чём-то глупом и неважном, это упрёки о разбросанных книгах или невымытой посуде. — Я же тебе говорил, — Кавех упирается кулаками в бока, бросая молнии негодующим взглядом, — что эти цветы не подходят нашей гостиной. "Нашей", скребётся внутри беззлобно, потому что Кавех просто по привычке бурчит, цветы он любит и что аль-Хайтам покупает их — тоже любит, но стоять им либо на кухне, либо в спальне, уж никак не здесь, портя весь эстетический вид. Аль-Хайтам со своим угрюмым лицом, острым взглядом зелёных глаз, в повседневной домашней одежде, немного растрёпанный — это тоже наивысшая степень уюта. Только если бы ещё характер свой не показывал… — Займи чем-нибудь свой рот и не мешай мне читать, — коротко режет он, даже не поднимая взгляда от книги. Ах вот как. Кавех вспыхивает на одном вздохе, открывает было рот, чтобы высказать всё, что он думает о его капризных командирских замашках — и в ту же секунду захлопывает. В голове щёлкает ехидством, гаденьким злорадством, и Кавех подходит ближе, опускается на пол, подбородком — на колени аль-Хайтаму, ловя на себе стылый взгляд поверх страниц книги. Ладно, думает он, ведя носом выше по бедру, по жёсткой ткани домашних брюк, ну и ладно. О, он знает, как выполнить этот приказ, чтобы отомстить за такое пренебрежение. — Кавех, — твёрдое, почти приказное. Он соврёт, если скажет, что этот голос не заставляет колени задрожать. — Читай дальше, я больше не отвлекаю. Посмотрим, как ты заговоришь, когда я займу свой рот. Больше никаких действий — невинно хлопающие ресницы, спокойный взгляд карминовых глаз, щека мягко к бедру. Аль-Хайтам прищуривается; не верит, видит, куда это всё ведёт, но в упрямстве своём (или редком желании кому-то подчиниться?) прячет взгляд за текстом, всё своё безраздельное внимание возвращая книге, будто у его ног, в самой опасной близости от члена, не сидит его до ужаса оскорблённый любимый человек. — Почитай вслух, — подначивает Кавех, понижая тон голоса, добавляя нотки ехидства, вызова. — Ты же так любишь, когда со всем вниманием слушают твои нудные монологи. — Это не мой монолог, это сборник трактатов о философии учёного из Вахуманы. От желания закатить глаза Кавех не может удержаться; вот, что и требовалось доказать, ещё не начал читать, а уже занудствует! — Я вижу, что написано на обложке. Сможем потом поспорить о выводах и умозаключениях, уверен, тебе много за что захочется его покритиковать. Кавех потирается щекой о бедро, смотрит снизу-вверх просящим взглядом, хотя знает: аль-Хайтам не умеет ему отказывать. Даже когда строит из себя каменную стену, даже когда его побуждают сделать то, что он не любит — прогуляться по многолюдной площади в выходные, заплатить за счёт в таверне, разобрать бардак в кабинете — следует Кавеху только попросить или без слов показать, чего он хочет — аль-Хайтам тут же даст ему всё. Забавно, как Кавех не замечал этого до начала их отношений. Не верил. Да и не принял бы. А сейчас — понаглевший, избалованный вниманием и любовью — нагло пользуется. Аль-Хайтам смотрит на него оценивающим взглядом, скользит рукой в волосы, пропуская меж пальцев светлые идеально ухоженные пряди (Кавех прикрывает глаза и едва не мурлычет) и спокойным голосом зачитывает строки: — По природе своей каждый человек устроен так, что для собственного существования и достижения наивысшего совершенства он нуждается во многих вещах, для достижения которых он нуждается в некоем сообществе людей, доставляющим ему каждый в отдельности какую-либо потребную вещь. Вот почему лишь через объединения многих помогающих друг другу людей, где каждый доставляет другому некоторую долю того, что необходимо для его существования, человек может обрести совершенство. Прекрасный голос. Созданный для того, чтобы пробуждать что-то первобытное глубоко внутри гортанными звуками и придыханием на грани слышимости. Кавех честно слушает — возможно, даже целую страницу или две, — кончиком пальца выводя хаотичные узоры по колену, по боку, по обивке дивана. А потом втискивается между колен, и край дивана упирается в район диафрагмы. Никакой реакции, ни единой дрогнувшей ноты в ровном голосе, и Кавех почти обиженно закусывает изнутри щеку. — Город, в котором объединение людей имеет своей целью взаимопомощь в делах, коими обретается истинное счастье, является добродетельным городом, и общество, где люди помогают друг другу в целях достижения счастья, есть добродетельное общество. Вообще, Кавех любит обсуждать с аль-Хайтамом разные научные труды, хоть обычно это и заканчивается криками и вскинутыми от беспомощности руками, но он всегда принимал объективные аргументы и критику и часто находил привлекательным то, как его могут уложить на лопатки знаниями и логикой. Ум — это сексуально. В аль-Хайтаме особенно, но в нём в принципе сексуально всё: от кончиков пальцев на жилистых ногах до зелёных глаз, вечно недовольный взгляд которых темнеет расширившимися зрачками, когда Кавех делает… например, так. Опускается губами на мягкий расслабленный пах, выдыхает жарко, протяжно; едва ли всю полноту его дыхания можно ощутить через два слоя ткани — брюк и белья — но это он ещё исправит. По телу аль-Хайтама разбегаются мурашки — Кавех замечает по вставшим светлым волоскам на предплечье поднявшейся руки. Сначала кажется, что она собирается оттолкнуть — но только тянется выше, перелистывая страницу, и снова опускается. Безмолвное разрешение продолжать. По кавеховому лицу расползается улыбка — довольный оскал. — Народ, все города которого помогают друг другу в целях достижения счастья, есть добродетельный народ. "Добродетельность" в контексте того, что он собирается дальше делать, Кавеху кажется до странного забавной. Раскрывшийся рот обхватывает выпуклость мошонки, едва вбирает в себя через одежду — далёкий призрак настоящей стимуляции, пальцы скользят под рубашкой по напрягшемуся вмиг прессу надавливающими массирующими движениями. Каждый участок его тела, каждое приносящее удовольствие движение Кавех знает вдоль и поперёк, а потому упирается, потирается носом — один раз, второй, ритмичными короткими движениями, и вместе с ощущением вязкости слюны на ткани чувствует медленно крепнущее возбуждение. — Таким же образом вся земля станет добродетельной, если народы будут помогать друг другу для достижения счастья. Кавех улыбается, слушая медленно теряющую смысл речь, растворяется в голосе; пальцы ныряют за пояс брюк. Аль-Хайтам, деланно незаинтересованный, вещающий что-то о важности объединения и взаимопомощи — из его уст особенно смешное — привстаёт, позволяя приспустить одежду достаточно для того, чтобы освободить полувставший член. Кавех наконец приникает к нему ртом напрямую. — Добродетельный город подобен совершенному, здоровому телу, все органы которого помогают друг другу с тем, чтобы сохранить жизнь живых существ и сделать её наиболее полной, — бесстрастный голос не меняет интонации. Как-то даже немного обидно. Совершенное тело — сейчас перед его глазами, под его руками, прячется за маской отстранённости, но напрягается от прикосновений, демонстрируя контуры твёрдых мышц. Пальцы Кавеха кольцом сжимаются вокруг члена, уходят вниз с оттяжкой, полностью открывая чувствительную головку. Сглатывая собирающуюся слюну, он одним размашистым протяжным движением языка скользит вверх — от самого основания до головки, обхватывает губами. Невесомое лёгкое прикосновение, как нежность первого поцелуя, на грани чувств, по кромке ощущений; и обводит языком по уздечке. Аль-Хайтам крупно вздрагивает, втягивает сквозь зубы воздух, голос сбивается на "главный орган" протянутым "а-а-ан". Забавно и ничуть не двояко. Да, вот так, улыбается Кавех, ну же, милый, не сдерживайся. Аль-Хайтам отвратительно молчалив во время секса, мало разговаривает, только командует, почти не стонет — пыхтит что-то сквозь плотно сомкнутые зубы и тяжело дышит в рот. Но сейчас, о, сейчас Кавех его услышит. — Читай-читай, — подначивает он замолчавшего (пристыженно? испугавшись собственного голоса?) аль-Хайтама, скользя поцелуями по уже твёрдому стояку, — не отвлекайся. — Во главе добродетельного города не может стоять любой, какой случится, человек, управление выпадает на долю того, кто… — аль-Хайтам шумно сглатывает, когда Кавех вновь берёт его в тёплый влажный рот. — Кто предрасположен к нему от природы. Языком по рельефу набухших вен, глубже, полнее, втягивая щёки — аль-Хайтаму нескольких движений хватает, чтобы начать срывать гласные звуки в словах. Вдох через нос, плотно сомкнутые губы, вниз по стволу — до судорожного вздоха между слов. Головкой упереться в горло, давно уже наловчившееся заглатывать внушительный член — до особенно громко вырвавшегося "а" в слове "равным". Выпустить, мазнуть языком, слизывая солоноватость капли выступившего предэякулята — до вцепившихся в волосы пальцев, судорожно сжимающихся, сдерживающихся, чтобы не насадить голову обратно. — Это — человек, который достиг совершенства и стал разумом и понятием в действии. И снова, вдох, губы, горло — пропустить дальше, глубже, туже; аль-Хайтам вскидывает бёдра, проезжаясь по гладкому скользкому языку, с коротким едва слышным стоном. Кавех, поперхнувшись, бросает укоризненный взгляд под книгой. — Ты же очень занят чтением, не отвлекайся и не дёргайся, а то упустишь что, — и убирает чужую руку с головы, опуская её на диван. Если уж играть, то до конца, распробуй на вкус своё же пренебрежение, утопись в безразличии. Но, блядские боги, как же хочется, чтобы аль-Хайтам намотал его волосы на кулак, жёстко дёрнул назад, засадил глубоко и оттрахал до саднящего горла, до захлёба слюной, до спермы, обжигающей прямо по пищеводу. Кавех скулит — в паху наливается жаром почти до боли — сводит покрепче ноги от одних только собственных мыслей, от воображения. Даже аль-Хайтама сейчас нормально не видит — только судорожно вздымающуюся грудь, сцепленные на книге пальцы. Свободная рука снова перелистывает страницу, размеренное: — Его страдательный разум должен уже достичь полноты всех понятий, так чтобы ни одно не ускользнуло от него. И Кавеха сносит окончательно. Он заглатывает — глубоко и влажно, по гланды — дальше. Аль-Хайтама подкидывает, "образом" смазывается в "мгнам", но руками Кавех удерживает его крепкие бёдра, не давая двинуться и толкнуться самому. Скользит ниже — ещё, ещё — пока не насаживается до упора, утыкается носом в короткие светлые волосы и замирает, давая привыкнуть себе и ловя судорожный вздох аль-Хайтама. Его хватает всего на пару секунд, а потом приходится отпрянуть, закашлявшись и жадно хватая ртом воздух. А потом опуститься снова. Быстрее, легче, пропустить в расслабленное горло, замереть, посылая новую волну дрожи по бёдрам и тяжёлое дыхание через нос. Краем сознания уловив тишину — опять ничего, кроме едва слышного сопения — Кавех поднимает взгляд. Встречается с потемневшими изумрудными глазами, смотрящими на него с такой жаждой, отчаянием, ловящими каждое его движение, малейшую перемену. Что-то внутри лопается с гордостью и наслаждением, но Кавех не позволяет себе насладиться этим вниманием, не даёт утонуть и забыться в пожирающем взгляде — потому что смотрит аль-Хайтам поверх опущенной книги. — Я сказал, — Кавех отрывается, облизывает губы, ловя тянущуюся слюну, — читай, Хайтам. И аль-Хайтам с шипением сквозь зубы поднимает книгу обратно к глазам, откидывая назад голову и пряча своё лицо. — Подобный человек обладает высшей степенью человеческого, блять, Кавех, да, вот так, — шипит он, когда Кавех ободряюще проходится по члену языком, ныряет пальцами под яйца, массажными движениями перекатывая в руке. — Человеческого, мггг, совершенства и находится на вершине счастья. Про вершину счастья не соврал. Что-то близкое он и должен сейчас ощущать. Кавех движется быстрее, резче, вновь насаживается до основания — и в этот раз замирает надольше, сжимаясь влажными тесными стенками вокруг горячего члена. Аль-Хайтам захлёбывается словом "совершенный". Пальцы свободной руки мажут по подбородку — мокрому от стекающей слюны, по челюсти, скользят вниз, ложатся поверх тонкой шеи, туда, где прощупывается под кожей твёрдый член, и собственный судорожный стон задушено вибрирует в горле. Хочется сжать её — нет, чтобы аль-Хайтам сжал, впился широкой ладонью до черноты перед глазами, до оргазма на грани обморока и вытрахал из него все мозги. В штанах тесно, жарко и влажно — он всегда течёт так, что никакая дополнительная смазка не нужна; отрывается от шеи, запускает руку себе под бельё. Вытаскивает болезненно стоящий член и толкается — себе в кулак и глубже в горло. Наращивает темп, и их голоса — резкие вздохи на проглоченных словах и задушенный давящийся скулёж — переплетаются с влажными хлюпами. Ужасно. Ужасно, как быстро он готов кончить, только отсасывая и слушая срывающиеся вздохи аль-Хайтама. А ещё хочет ощутить его ближе, полнее. Не выдержав, Кавех одним резким движением сдёргивает с него брюки прямо до колен — едва не стягивает за собой самого аль-Хайтама с дивана; и с тихим шипением ныряет в это кольцо, закидывая коленями себе на плечи. Плотнее. Ещё ближе. Кавех целует его в поджавшийся живот, лобок, протирается щекой о влажный член. — Читай, — хрипит он, снова перехватывая себя у основания и вздрагивая от одного этого движения. — Пожалуйста, Хайтам, читай. У аль-Хайтама точно есть скрытая тяга к подчинению, иначе почему он подтягивается назад на диване, вновь возвращается к книге, обхватывает голову Кавеха ногами — но больше никак не двигается. Сдерживается даже без припирающих его рук и просто вцепляется свободными пальцами в края дивана так, словно сейчас разорвёт обивку. — Невежественным городом является тот — блять, — Кавех одним движением насаживается на половину длины, этот слабый, срывающийся голос его добивает, — ж-жители которого никогда не знали счастья, и им и в голову никогда не приходило к нему стремитьс-аах. Бездна, как же хорошо, думает Кавех, и это единственное, о чём он может связно думать — кроме блять, как же хочу, чтобы ты оттрахал меня. Этой мысли заполонить голову он не даёт, не отдаст инициативу, сейчас он — главный. Ведёт. Он ведёт и его ведёт до звёзд перед глазами, до судорожно скользящей по собственному члену руки, до блять, хочухочухочу быстрее, до кончи уже, Хайтам, спусти прямо так, чтобы и я мог наконец… Кавех отрывается, ловя глотки воздуха перед последним рывком, но временно заменяет рот рукой, надрачивая и себе, и ему, чтобы удержать возбуждение. Аль-Хайтам бросает умоляющий взгляд. Я знаю, Кавех делает глубокий вдох, опускаясь обратно, в быстрый ритм движений головой до сводящей челюсти, знаю, милый, ты уже почти… — Души жителей невежественн–ах городов, не останавливайся, Кавех, блять, только не останавливайся, остаются несовершенными и необходимо нуж– нгх, нуждающимися для своего существования — быстрее — в материи, так как в них не было запечатлено с помощью первых понятий никакой истин–ыхх. Аль-Хайтам резко вскидывается вперёд, зажимает голову Кавеха ногами и с громким выдохом, с подрагивающими плечами и хаотичными слабыми толчками, спускает ему в глотку. Кавех обжигается спермой, мычит — довольно, на грани, болезненным желанием; и осторожно выпускает его изо рта, прокашлявшись. Горло саднит и чешется, но это ничего, пройдёт; он сытым взглядом окидывает аль-Хайтама, с закрытыми глазами пытающегося пройти через остаточные отзвуки оргазма. И когда их взгляды наконец пересекаются — Кавех облизывает губы скользким языком. Этого оказывается достаточно, чтобы разбить аль-Хайтама до мелкой крошки осколков. — В бездну, — затуманенным взглядом Кавех видит, как отлетает куда-то в сторону книга, — твои игры. А потом потом всё переворачивается. Аль-Хайтам выпутывает его из кольца своих ног, вздёргивает одним движением подмышки, почти закидывает на себя. Если бы он только что не кончил, Кавех подумал бы, что так и насадит ему — насухую, без подготовки, одним движением по самые яйца; настолько яростный рык прорезает вязкую тишину. Но Кавех не успевает подумать, не успевает опомниться — широкая горячая ладонь перехватывает его член, ложится совсем как надо, вздёргивает прямо как хочется, большим пальцем накрывая головку. И Кавех стонет саднящим горлом. — Хайтам, — толчок навстречу бёдрами. — Хайтам, — сжавшиеся на плечах пальцы, не дающие отстраниться, не позволяющие бросить. — Хай–м-мг. Его обрывают поцелуями в мокрый подбородок, в губы, набухшие и с потрескавшимися уголками, в грязный рот, которым он только что ему отсасывал, который проглотил всё до капли и не поперхнулся. Если бы аль-Хайтам мог — он и до глотки, так хорошо его принимавшей, дотянулся бы, но всё, что он может — это вылизывать его изнутри, всасывать язык и ловить своим ртом громкие отчаянные стоны. Кавеху не требуется много времени или особых усилий — он уже давно на грани, ломается от удовольствия и чувств — так много, так хорошо; толкается в идеально сжимающую ладонь мелкими беспорядочными движениями и взрывается. Коротким вскриком, глубоким стоном, горячей влажностью в кулаке, зажмуренными до белых всполохов под веками глазами. Слишком хорошо, слишком сильно, слишком много, всё — слишком. Слишком ярко — но аль-Хайтам не убирает руку, ведёт размашистыми движениями по склизкому от спермы члену, выцеживая всё до последней капли, и Кавеха — чувствительность по оголённым нервам — подбрасывает. — Х-хайтам, — он хрипит, стонет, скулит — всё сразу, цепляется руками как тонущий за спасителя; вот только спаситель сам бросил его на самое дно бездны удовольствия и добивает чувствами сверху. Когда рука замедляется — Кавех расслабляется вслед за ней, постепенно обмякает, обессиленно опускаясь на твёрдую грудь, утыкаясь носом в изгиб плеча. В тишине гостиной только их успокаивающееся дыхание, унимающиеся мысли. Кавех отстраняется — настолько, насколько позволяют крепко сжавшие талию руки — стоит только собрать каплю силы, восстановить себя обратно по кусочкам, и заглядывает аль-Хайтаму в глаза. Лицо вернулось к привычному бесстрастному выражению, только горящие уши — всегда излишне чувствительные — выдают прошедшие чувства, и взгляд… под этим взглядом Кавеху хочется замурчать, потереться макушкой о шею — столько в нём нежности и всепоглощающей… любви? Да, что-то похожее на любовь, на обожание и восхищение, что-то, что остаётся после схлынувшего животного возбуждения тёплым комком под рёбрами. Кавех зачёсывает растрепавшиеся волосы аль-Хайтама назад и улыбается — усмехается, скорее, немножко подначивающе, потому что его грудь тоже распирает чувствами. — Я читал этот трактат ещё в академии, — прочищает скребущее горло, — и могу, конечно, ошибаться, но мне кажется, никаких "блять, Кавех" и "не останавливайся, Кавех" в тексте не было. Аль-Хайтам отвечает спокойным взглядом, только уголки губ вздрагивают в подобии улыбки — очень откровенной, если переводить с аль-хайтамовской в человеческую. — Это ограниченное издание с авторскими комментариями. Кавех фыркает смешок и осторожно пробует подняться на слабые ноги — несчастные колени саднят. — М, вот как. Тогда спрячь член в штаны, а то так не очень убедительно звучишь. И под собственный смех, не давая придумать остроумный ответ (а он придумает, можно даже не сомневаться), Кавех уплывает — громкое слово, скорее уползает — в ванную привести себя в порядок. В гостиной по возвращении словно ничего и не менялось: солнце через витражные окна, уютная спокойная тишина, аль-Хайтам на том же месте со всё той же книгой в руках (никогда больше в своей жизни Кавех не сможет без стояка читать труды этого учёного). Только в этот раз протягивает ему чашку, источающую клубы пара. Он перехватывает её обеими руками, принюхивается — успокаивающие травы и приторная сладость мёда. — Для горла, — коротко поясняет аль-Хайтам, и ком в груди Кавеха распускается цветами. Тонкие пальцы отодвигают серебряную чёлку, губы — оставляют лёгкий, как прикосновение падающего лепестка, поцелуй на лбу. — Спасибо. Забота — это приятно. Забота от аль-Хайтама — это приятно до сжавшегося сердца и звёзд перед глазами. Кавех опускается рядом на диван, заглядывая в книгу — насколько далеко успел прочитать дальше — и аль-Хайтам перехватывает его взгляд. — Так вот, — закидывает ногу на ногу, кивая на пожелтевшие от времени страницы, — разделение городов как изолированных ячеек социума строго на две полярные противоположности — добродетельные и невежественные — абсолютно наивное и примитивное восприятие общества. Серьёзно собрался теперь спорить и критиковать мировоззрение учёного? Кавех закатывает глаза, юркая аль-Хайтаму под подставленную для объятий руку и прижимаясь к боку, отпивает обласкивающий горло теплом чай. Архонты, ну какой же всё-таки зануда.