special

Минхо сдается. Он так долго убегал и прятался, желая избавиться от своих неправильных чувств и убеждений, что подвел самого себя. Возможно, он больше никогда не притронется к алкоголю. Как минимум, если где-то поблизости есть Чанбин, удачно устойчивый к спиртным напиткам. Трагедия — рассказать о том, как сильно тебя разносит с запаха кошачьей мяты тому человеку, в которого ты просто по уши. Чанбин знал это. Может, какое-то время просто догадывался, но Минхо всегда очевиден в своих чувствах. Он проницательный, несомненно, а пойти дальше своих догадок не давал сам Ли, вечно избегающий серьезного разговора, выплакивая все возможные слова в глухом одиночестве. Чанбин терпеливый, но у всякого терпения есть предел. И если диалогом проблему решить не удается, то он точно может позволить себе надавить на чужие слабости, не почувствовав себя моральным мудаком. В конце концов, Минхо виноват сам. — Ты не сделаешь этого, — на грани слышимости произносит Ли, с недоверием смотря на маленький спрей в чужой руке, — Нет? Он знает, что уже поздно. Если Чанбин решился на это, он никак не отступит. И нелепое «пожалуйста» совсем не поможет, учитывая, как сильно Минхо проебался. Они могли поговорить до этого — теперь, выходит, только после того, как минимум один из них сойдет с ума. Чанбин распыляет мяту себе на шею. И все. Минхо, что все время сидел совсем рядом (как иронично, кот сам загнал себя в ловушку) просто не может игнорировать это. Аромат кружит голову, и хочется больше, больше, больше. Дышать так глубоко, чтобы голова начала кружиться, впиться зубами, чтобы оставить яркие отпечатки на светлой коже, и впитать этот запах полностью. Задохнуться, уткнувшись в чужую шею, чувствовать огрубевшие ладони под футболкой и мягкие поцелуи на макушке. Хочется Чанбина полностью и без остатка, а он знает все, пользуется этим, делая еще несколько пшиков. Время уничтожается, звуки мешаются с тишиной, а в голове пусто. Это конец. — Даже так, — он показательно громко хихикает, наблюдая за поплывшим хеном, — Я думал, что ты шутишь, но вау. Ты действительно кот. Минхо ненавидит это. Дурацкое сравнение с котом, может, тоже, но реакцию организма на какой-то там запах больше. Он не в силах мыслить здраво, взглядом вжимаясь в призывно открытую шею и флакончик, на который вот-вот нажмут. Снова. И в этот раз желание становится сильнее отвратительной гордости, все еще давящей изнутри. Любая идея идти против испаряется, стоит только вдохнуть сильнее. Его уже так плавит. Дальше все плывет. Вначале отвратительно холодно, а потом он всем телом вжимается в чужое, гораздо более сильное, утыкаясь носом куда-то рядом с плечом, как того и хотелось. Дышит глубоко, слишком одержимый этим ароматом, и чувствует, как в некогда свободных спортивных штанах становится тесно, мокро, жарко. Просто ужасно — он впервые так сильно возбужден, чувствуя крепкие руки на талии и окутывающий комнату запах. Хочется большего. Как же стыдно. — Сдашься сам или мне нажать еще раз? — Чанбин дразнится слишком очевидно, восхищенный той стороной его строгого хена, которую никогда не видел раньше. Он смотрит на него снизу вверх, со своими прелестно покрасневшими ушами и слезами в уголках глаз. Такой невинный и грязный, поглощенный своими порочными желаниями. — Нет, нет, нет, — он отчаянно просит, впервые лижет проглядывающие вены, — Нет, Бини, пожалуйста. Слишком. Минхо сдается, языком вылизывая солоноватую кожу, вновь и вновь проходясь по тем местам, где запах особенно яркий. Это невыносимо, отвратительно, неправильно и до безумия приятно. Он не может, не хочет, но настойчиво трется о чужое бедро, готовый позорно растечься только от этого. Чанбин не помогает совсем, медленно поглаживает спину и смеется особенно громко (либо от легкой щекотки, либо от прелестной реакции его хена). Минхо теряется в ощущениях, но даже так пытается зацепиться за свое высокое самолюбие — кусает больно, почти до крови, пытаясь противостоять своей слабости. — Надо же, у котика прорезались зубки, — он наклоняется к чувствительному ушку, параллельно ладонью доходя до мягкой щеки. Блять, господи, нет. Конечно его руки пропахли полностью, а теперь, когда он подносит их слишком близко, Минхо умирает. Чанбин пальцами проходится по губам, почти силой заставляя открыть их, только чтобы еще немного поиздеваться. Он даже не двигает ими. Минхо покорно вылизывает сам, вдыхая ненавистный аромат и трется сильнее, в погоне за нужным удовольствием. Он кончает от одного только трения, с именем Чанбина на губах и запахом мяты, проникшим в легкие. И потом они обязательно поговорят, решат все недопонимания, но сейчас силы остаются только на то, чтобы слезть с чужих бедер и улечься под боком, чувствуя, наконец, вечно недостающее тепло.