special

Минхо смотрит, впечатывает себе в память каждую родинку, впитывает эмоции и ловит каждое незначительное движение, каждый тихий звук, который, наверное, слышать был и не должен. Мечтает сохранить это в себе — вспоминать темные глаза и мягкие улыбки, предназначенные ему одному, когда Сынмин будет слишком далеко, с другими принципами и взглядами, надеждами и хорошей судьбой. Сынмина совсем мало, он просто не может насытиться, хватаясь за каждое мгновение и каждое соприкосновение, жаром отдающее под кожей. Тонет в этой нежности, такой недостающей раньше и такой правильной сейчас, когда впереди целый мир, слезы, обиды — он хочет навсегда остаться здесь, в этой маленькой комнате, освещенной лишь тусклым светом луны. Сынмин красивый. Со своими кофейными глазами и светлыми пушистыми волосами, растрепавшимися по белоснежным простынями, с мягким румянцем на щеках и прилипшими прядками ко лбу. Совсем невинный, порочный в своей невинности. Минхо хочет его всего, скрыть от чужих глаз и вечность держать рядом, расцеловывать каждый миллиметр чужого тела и тонуть в той любви, которую Сынмин способен дать ему. Он знает, что тот всегда будет с ним — может, не по одну сторону, но где-то на духовном уровне, готовый принять его и простить все, только бы сам Минхо был рядом вечность или чуточку дольше. Им хватило несколько мгновений, чтобы влюбиться, но насытиться этими чувствами почти невозможно. Хочется больше, больше, больше, даже если они уже достигли своего предела. — Минхо.. — выходит совсем тихо, на грани слышимости, но он не позволяет упустить себе и слова, когда Сынмин звучит так разбито. Он нуждается: в словах, касаниях, в самом Минхо. Так отчаянно хватается за каждый вздох, срывающийся с чужих губ, ладонями тянется к лицу, желая стать ближе, только чтобы заглянуть в чужие глаза и увидеть в них такую же нужду. Это так сладко, приятно, больно в каком-то из далеких смыслов, где перед глазами мелькает ближайшее будущее и картинки скорого расставания. Дальше — хуже, сейчас остается только хорошо. Так хорошо, что Минхо тянется снова и снова, оставляет мягкие касания на горящей, невероятно чувствительной коже, пальцами цепляется за выступающие ребра и щекочет чуть выше пупка, наслаждаясь яркими звуками. Говорящими больше, чем любые возможные слова. Сынмин мелко дрожит в чужих руках, ловит недостающий воздух губами и шепчет что-то невнятное, схожее с «люблю». Ладошкой зарывается в волосы, сжимает совсем несильно, одновременно умоляя остановиться и не прекращать никогда. Но даже этого «никогда», наверное, всегда будет слишком мало. Мало для них — таких неправильных, предвещающих слезы позже, когда придется разойтись. В этот раз, выходит, навсегда. Минхо плохой человек. С неправильными взглядами на этот тусклый мир, сияющий только благодаря улыбке Сынмина. Его ненавидят, мечтают убить — он позволит им это, уйдет сам, только еще чуть-чуть побудет здесь, окруженный непривычной любовью. Сынмин ведь особенный, и он не должен быть с Минхо. Правда тянется сам, не желая слушать чужие упреки и наставления о том, что это не тот человек. Ведь сердце, всегда громко стучащее и самое честное, оно врать не может. И оно говорит ему, что Минхо ему нужен. Всегда, везде, сейчас. И он показывает это всем своим телом— хнычет негромко, зовет его по имени и извивается, когда тот приспускает резинку штанов. Дует дразняще, касается губами там, только бы увидеть, как Сынмин тонет в своих чувствах. Теряется окончательно, когда Минхо обводит языком, берет в рот наполову, одновременно выводя неизвестные узоры на внутренней стороне бедра. Может, что-то схожее с привычным «прости», но сейчас Сынмин просто не состоянии понять, сконцентрированный на своих эмоциях. Зря, наверное, или наоборот правильно — думать о чем-то плохом придется после, когда эту короткую летнюю ночь сменит зябкий осенний день. Отвратительный, холодный. Сейчас жарко. Он мечется по кровати, пока чужие руки не находят себе место на талии, сжимая почти грубо, удерживая на месте. Так, чтобы Сынмин точно не сбежал. Не в этот раз. Минхо насаживается глубже, обводит каждую венку языком и отстраняется на какие-то короткие секунды, чтобы глазами зацепиться за чужие сверкающие слезы, застрявшие в уголках глаз. — Самый хороший, — произносит Минхо, параллельно оставляя невесомые поцелуи на коже. Так, чтобы не было видно следов. Тогда Сынмин, может, и не вспомнит, — Я люблю тебя. Прости за все. Но он держится. Произносит последнее предложение одними губами, чтобы Сынмин точно не услышал. Берет в рот снова, с целью довести до предела, заставить расплыться под ним окончательно и застрять в этих неправильных, грязных чувствах. — Стой, стой, стой, — умоляет Сынмин совсем на грани, готовый кончить от одних только невесомых ласк и коротких минут близости. Думает, прада, о другом, — Минхо, Минхо, Минхо.. Голос хрипит, он сам едва может узнать его, но продолжает в бреду повторять одно единственное имя, на веки застрявшее в его убогой памяти. Заканчивает совсем скоро, с громким стоном и красным румянцем на щеках, шее, кончиках ушей — везде, кажется, даже на груди. Он дышит загнанно, в тумане пытаясь зацепиться за теплое тело Минхо, лишь бы быть еще ближе. Так, как нужно сейчас. И когда он слепо цепляется за родную ладонь, то засыпает почти сразу. Оставляет разочарования, обиды, боль на поникших плечах Минхо, едва ли подозревая, какой ураган скрывается у него внутри. Но он все еще плохой. Отвратительный для своей семьи, когда-то близких друзей и всех его окружавших — никто из них понять его не пытается, исключая самого Сынмина, чье сопение он совсем скоро слышит под ухом. И другого выхода не существует. Он долго смотрит: цепляется за знакомые черты лица, позволяет себе трогать, гладить, но больше никогда не целовать — Сынмин просыпается, едва почувствовав чужие губы на своем лице. Проходит час или два, а он так и стоит, не в силах преодолеть собственные переживания и печали. Но так лучше. Для Сынмина — яркого, счастливого, имеющего впереди хорошее будущее. Ему нет места рядом с Минхо, ему нельзя портить судьбу. Минхо уходит. Испаряется, исчезает. Оставляет за собой только болючие воспоминания, неприятно отдающие в сердце. Забирает одну-единственную фотографию с полки, чтобы было не так больно. Со временем мысли сотрут с памяти его мягкие губы, кошачьи глаза и вечно краснеющие ушки. Так ведь лучше. Минхо же плохой, непризнанный в их величайшем селении. Так лучше. Всем другим, но только не Сынмину.