Слова не слышно – автопилоты Включили запись – аплодисменты Вот так всё вышло – не важно, кто ты Такие эти эксперименты…
t.A.T.u. — Новая Модель
Прошло уже четыре года с момента, когда F1111 стал заложником бесчеловечных экспериментов. Каждый день одно и тоже: питание, белая комната и чудовищная боль, к которой он стал привыкать. Спустя эти четыре года он изменился. Он больше не был тем маленьким, глупым и беспомощным мальчиком. Он подросток, теперь ему четырнадцать и самой главной метаморфозой стало тело. Ввиду атрофии мышц, он был достаточно хилым. Выпирающие рёбра, худенькие бёдра, впалый живот — всё это придавало неестественность и нездоровость их носителю. Когда-то он не знал о своей внешности ничего, но сейчас он не раз видел себя в отражениях стёкол, зеркал и других блестящих объектах. Он настолько часто их видел, что уже начинало тошнить от своих мешков под глазами; от своих длинных, лохматых и неопрятных волос… от своих безжизненных багряных глаз, из которых каждый день лились слёзы. Так видя себя в зеркале в очередной раз, он снова испытал раздражение. Это отражение словно кричало ему: «Ты жалок, ты безнадёжен, ты никому не нужен. От тебя лишь черпают исследования, а на твои страдания им наплевать…» Это его достало, и в его расшатанную голову пришла идея о том, что лучше избавиться от этих чёртовых волокон практически чёрного цвета, вырастающих из его макушки и затылка. Он дотронулся до одного волоска, и вырвал его, но этого было недостаточно. Так он уже брал по два, три, пять… целый локон, и вырывал. Он вырывал их со всей силой, и не мог перестать это делать. Плевать было на горящую боль и льющуюся кровь из вырванных лоскутов нежной кожи головы. Когда-то он узнал, что после первой процедуры выжили не все дети, а кто-то остался изувеченным. Так вышло, что как-то раз он увидел мальчишку, у которого будто бы сгорела плоть в области рта и носа, обнажая голый череп и пульсирующий эпителий. Он испугался: ему было страшно видеть перед собой картину того, если бы он остался бы даже без носа… или других органов. Тоже самое было и по поводу смерти, но со временем этот страх сменился лишь чёрным желанием умереть, смешанную с его грязной кровью. Со временем он понял, что всё-таки эти эксперименты кое-чего его да лишили: они лишили его всякой надежды в своё существование в облике человека, превратив его в белую подопытную крысу. Словно из его груди вырвали сердце и обнажили все сосуды, артерии и вены, что соединяют его. Он и не забыл о своём маленьком брате. Маленьком, прямо как и его зарытое счастье в земле, а точнее их общее счастье. «Он умер? Или потерял своё милое лицо?» — думал старший, пока на пол падали окровавленные локоны его жидких волос. Некоторое время подопытным запрещалось контактировать с друг другом. Он мог видеть остальных детей только через крошечные окна белых дверей в коридорах. Он слышал плачи, смешанные с терзающими криками, что доносились из накрепко запертых дверей, создавая глухую какофонию в пустом и холодном коридоре. Не хотелось даже знать, какие мытарства терпели они. Он сам переживал не менее жуткие раздирания. У этого препарата было много побочных эффектов, проявляющихся у всех по разному. Но были два эффекта, что встречались чаще всего: нечеловеческая регенерация и пробуждение кровожадности. Проявлялись они в разной степени, а именно у кого-то слабо, у кого-то сильно; или же выявлялась регенерация лишь в определённой части тела. Так у F1111 она в основном проявлялась в области рук. Его регенерация была настолько нечеловеческой, что даже если отрубить его руки, они снова вырастут, но процесс выглядел весьма мерзко, аж описать не выйдет. Учёные этим и воспользовались, каждый раз издеваясь над руками F1111, то ради исследований, то ради собственных целей. В основном они смешивали исследования со своим извращённым и едким удовольствием. Выдёргивание ногтей, отрубание холодных пальцев, разливание различных кислот: от разбавленных до сильно концентрированных; и много чего ещё. Самой ужасной и частой пыткой было то, когда его кожу сдирали. Жуткая, жгучая, а главное долгая и мучительная боль. Смотреть на собственное и освежёванное мясо было отвратительно. Особенно было отвратительно чувствовать то, как оно зудит от освобождения эпидермиса или дермы. Однако апогеем всех этих истязаний был один случай, когда учёные очень сильно обожгли руки F1111, чтобы посмотреть на некроз клеток. Стоит ли описывать то, что испытывал мальчик, когда он наблюдал за тем, как его руки чернеют от язв, что разъедают его? Благо конечности успели ампутировать. На самом деле учёные экспериментировали и с другими частями тела, но заметив то, что именно руки F1111 имеют неестественные способности, они сбавили количество опытов на теле мальчишки, боясь того, что они повредят потенциальное оружие. Но это не значит, что они прекратились. Они лишь уменьшили градус беспощадности, когда что-то делали на теле. Единственное, что они изувечили без прав на реабилитацию, так это всё чаяние в мальчишеском сердце. И вот, все эти издевательства привели к такому плачевному результату, представляющий из себя четырнадцатилетнего мальчика, что уже устал от вырывания волос и чья голова истекала кровью. Казалось ещё чуть-чуть и он вырвет свои волосы вместе с кожей, образуя скальп, но этого не произошло. Он посмотрел на себя и увидел обезображенное месиво на его голове. Разумеется оно не могло остаться незамеченным и на утро люди в халатах лишь твердили одно: — Видимо трихотилломания. Все знали, что это образовалось из-за стресса, но никто не хотел услышать его страдания и их причину. Впрочем, он и не желал делиться своими переживаниями с этими садистами, облачёнными в докторские халаты.***
Прошёл год. Волосы на его голове начали приобретать прежний вид. Его теперь украшало неопрятное каре. Впрочем, было всё равно на внешность, как обычно. Правда несколько дней пришлось походить с бинтами на голове, пока струпья не исчезнут. По какой-то причине эксперименты не продолжались долгое время. Он настолько к ним привык, что в один из дней он все двадцать четыре часа прождал в постели только ради того, чтобы услышать до боли знакомые слова: «Пришло ваше время, F1111…» Он думал, что эксперименты просто прекратились, но никто ему не сообщал об окончании, а потому нельзя ничего утверждать. Теперь у него было много свободного времени, но на что его потратить? Он попросту не знал. Однако учёные сами предоставили ему то, благодаря чему он сможет убивать время по полной. Первое, какое никакое саморазвитие. Хоть он и оружие, но он должен был хоть что-то знать. Ему, и детям его возраста, разрешили посещать здешнюю библиотеку. Но не стоит думать, что им давали полную свободу в выборе чтения. Книги в библиотеке в основном были про естественные и точные науки: математика, алгебра, медицина, биология, физика, химия. Ничего о человеческой душе, лишь всё было заставлено источниками мудрости об абстрактных понятиях и собственном теле, с нотками истории. И так, бродя у книжных полок, он всё-таки умудрился найти то, что прозевали деятели наук: какая-то толстенная книга о психологии. Начав её читать, он с головой в неё погрузился. Так было интересно узнать о причинах своего поведения, ведь там рассматривались и проблемы, затрагивающие его самого. Вторым же источником его убийства времени стала коммуникация. Конечно, он не общался со всем миром, но уже было достаточно и здешних братьев и сестёр по несчастью. Однако в первый же день он понял, что общаться не с кем. Он увидел сломанный взгляд у детей. Некоторые же вели себя достаточно агрессивно или странно, чем отталкивали. Он встретил ту самую девочку с красными волосами. Она была единственной, кого он узнавал, ведь ребят было достаточно мало, по понятным и вышеуказанным причинам. Из-за того, что он стеснялся, он потыкал её пальцем по плечу. Она обернулась. — Мы знакомы? — спросила девочка лет тринадцати. — Я тебя видел ещё при первой встрече. — сказал F1111. На белой ленточке он увидел чёрные символы: K101. — Тебе что-то нужно? — снова спросила девочка. — Нет… — Тогда зачем ты пытаешься со мной говорить? — перебила она мальчика, — если ты хочешь поговорить со мной просто так, то знай о том, что я очень плохой собеседник. Она ещё ближе прислонилась к мальчику, и в сопровождении мрачного взгляда сказала прямо в лицо: — Но самое главное то, что все те, кто пытался со мной общаться — мертвы. Она отстранилась. — Так что имей в виду. — Ты пытаешься меня спугнуть? — раздражённо спросил он, — или это твой защитный механизм? — Защитный механизм? Как это понимать? «Видимо идти с ней на контакт будет достаточно муторно…» — подумал мальчик. — Ладно, не пытайся ответить на мой вопрос, — сказала красноволосая, — просто не приближайся ко мне лишний раз. Люди — не моя стихия. — Ну раз так считаешь… — он ушёл. Позади он услышал тихий всхлип. Она явно хотела с ним общаться, но что-то ей мешало. «Скорее всего прошлое её не отпускает. Впрочем, как и меня» — пронеслась мысль у него в голове. И он был прав. Её прошлое, обагрённое чужой и грязной кровью, до сих пор её преследует. Ей всю жизнь твердили о том, что она не должна расти среди людей, ведь она играет роль «машины для убийств». Ей ещё предлагали пойти на жёлтый билет, как только стукнет шестнадцатый год, но она отказалась, ведь это грязно; это мерзко… это некрасиво. «Ты хиганбана, что растёт на окровавленных полях стихших баталий. А потому тебе нет места среди розовых камелий…» — пронеслись слова главы якудза, из её прошлого, от которого веяло дымом табака и железного запаха лезвий кодати и крови. Неизвестно, как она сюда попала. Либо он разочаровался в ней, либо она сбежала, пытаясь влиться в общество прекрасных, но не имеющих запаха, камелий. В любом случае, она здесь: в саду мёртвых и сгнивших птицемлечников. После неудачного контакта, он захотел найти собственного брата. Выйдя в коридор, он пошёл босыми ногами по нему. Холодный пол проникал в кожу его ног, отчего они леденели ещё сильнее. Анемия давала о себе знать, в виде вечно замёрзших конечностей. — Тебе что-то нужно, мальчик? — спросила девушка, что шла ему навстречу. Он к ней подошёл поближе. — Вы не знаете, где D196? — спросил он. — D196? Он в другом крыле. — сказала она, — ему запрещено пока что контактировать с такими, как вы. — А вы не знаете, что с ним? — Он в полном порядке. Забавно звучит, учитывая, что здесь происходит. — А он помнит меня? — спрашивает он её с надеждой в глазах. — Он для вас чем-то важен? — Он… просто… — немного замявшись говорит он, — В нём просто течёт моя кровь. — Вот как. Извини мальчик, но боюсь здешний персонал вряд ли даст мне разрешение на пропуск в то крыло. К тому же с таким подопытным, как ты. Всё пропало. Некому провести с ним время, раскрываясь перед ним. Разумеется он не смог скрыть своё разочарование, а потому увидев его на лице, девушка проявила сострадание и сказала: — Может быть я тебя буду посещать каждый день? — А можно? — оживлённо спросил он, с детской наивностью. — Таким, как я, можно посещать палаты подопытных. Только скажи свой номер комнаты. Он не знал. Он не обращал внимание на номер собственной комнаты. — Э-э-э… — пытаясь заполнить молчание, ответил он, — извините, я не помню. — А твой номер F1111? — Да. — Хорошо, я спрошу о тебе у них. — посмеявшись сказала она. Она ушла, цокая каблуками, издающее одинокое эхо. Возвращаясь в собственную палату, он вспомнил её вопрос, и посмотрел на табличку у его входа: Палата №613. «И как я мог не посмотреть на эту злосчастную табличку?» — пронеслось в голове у него. Наступал тихий час, и нужно было соблюдать режим, иначе его будут ждать суровые неприятности. Когда он лёг на кровать, он вспомнил, что завтра его посетит достаточно миловидная девушка, с тёмными волосами, заплетённую красивую причёску. Ему стало неловко. Что уж ожидать от пятнадцатилетнего мальчика, что практически ни с кем не общался полжизни.***
— Значит, ты не помнишь как тебя звали? — спросила она. — В отличии от моего брата мне дали имя. Оно вроде звучит, как [情報なし]. — Вот как. Не очень благозвучно, извини конечно, но это так. — Знаю. — он отвёл взгляд. — Может я тебе дам имя? — спросила она. — И какое же? — Фёдор. Оно означает «Божий дар». — с улыбкой сказала она. — Божий дар… — повторил он, — я читал библию, а точнее меня заставляли. — Кто? — Мать. — сурово ответил он. Он вспоминал то, что когда-то творилось в его «доме». — Извини, возможно тебе неприятно. — немного жалостливым тоном сказала она. — Ничего страшного. Я уже давно понял, что то что я переживал в прошлой жизни, не идёт ни в какое сравнение с нынешней. — Ох, пожалуй ты прав… — сказала она с тяжёлым взглядом, — если честно, мне жаль здешних детей. Они не заслужили таких страданий. Она посмотрела куда-то в угол его белой комнаты. — Хоть сын божий тоже пережил страдания на земле, но это не значит, что надо издеваться над каждым для того, чтобы родился новый спаситель — проговорила она. — Вы верующая? — Да. Хоть я и работаю здесь, в детстве я ходила в воскресную школу. — Вот оно что. — сказал он безразлично. — Я рада, что нашла такого человека, как ты. — промолвила она, взяв его холодную руку, — а то мои коллеги ненавидят религию. Считают, что все верующие — больные фанатики. Её голова опустилась. — Может быть это и так, ведь моя мать была такой… — молвила она, — но ведь есть такие, как я, которые не желают кого-то отправлять в ад лишь из-за того, что наши мнения не сходятся. — Моя мать тоже была фанатиком. — сказал мальчик. — Вот как, — посмеялась она, — видимо наша встреча — судьба. Её улыбка… она нежная, от неё веет теплом, как из её пальцев, согревающих вечно замёрзшие руки мальчика. Он вспомнил о своей маме, что когда-то ещё не успела съехать с катушек от бредовых религиозных учений. Она была такой же, как и эта девушка, держащая его костлявую ручку. Он опустил голову, и внезапно почувствовал, как тёплая и солёная капля попала ему в рот. — Что-то не так? — перепугано спросила она. — Нет, всё в порядке, — сказал он, сразу успокоившись, — просто моя мама не всегда была… странной. Она была когда-то такой же, как и вы… доброй. Она залилась красками от смущения, но краски сменила улыбка. — Вот как. Это мило. Теперь он смутился. Пытаясь замять неловкость, он спросил: — А как вас зовут? — Анна. Анна Сниткина, но можно просто Аня. Простое и довольно распространённое имя, но для него оно звучит красиво. — Можно я буду звать тебя Федей? — мило посмотрев на него, спросила она. Он засмущался. Его никогда не называли уменьшительно-ласкательной формой имени, а потому тот, отворачивая взгляд, произнёс: — Ну… хорошо. Она опять засмеялась и… погладила его по макушке. — Ты оказывается такой милашка. — с улыбкой и умилением в глазах сказала она. «Милашка? Разве я милый? Мне неловко…» — подумал он. Однако ему льстило то, что наконец кто-то уделил ему внимание. Внимание, которое получают каждый день счастливые дети.***
Прошёл год в компании с Аней. Через неё он узнавал обо всём. О мире, об известных личностях, о людях, о самой ей. Наконец-то он мог скрасить своё мрачное одиночество. Она была самым настоящим Ангелом в человеческом облике, среди этого гнусного и протухшего мира, пропитанного грязными внутренностями; мир, где люди это и не люди вовсе, а сгустки мясистой биомассы и гнилой плоти с глазом, которые чуть что и готовы выплеснуть разъедающую желчь на твоё лицо. А она самый настоящий подарок. Анна — чудо, божий дар, что вновь оживил когда-то мёртвые чувства в нём. Он готов жить лишь ради того, чтобы в очередной раз провести время. — Когда я отправилась работать в монастырь, до меня начал домогаться епископ. — сказала она. — Мерзкий человек… — немногословно проговорил он. Он не мог понять, почему те, кто идёт служить богу, потом творят такие отвратительные вещи, на которые способны лишь низшие троглодиты. К тому же, какая тварь дрожащая смеет порочить такое чудное существо, как Аня. Даже он, тот кому она даровала имя, не имеет права её осквернять. — Поняв же, что на Родине мне нет места, я переехала сюда. Он уже давно понял, что она не японка. Банально было понятно по её имени. — Я давно не навещала мой Родной край. — сказала она, смотря куда-то вдаль, — Интересно, как поживает матушка? Он тоже задумался об этом. Его мать жива иль мертва? — Ты меня слышишь? — спросила она. — А… да… — отрезвили раздумья юноши её голос, — после твоих слов я тоже задумался о своей матери. — Б ы с т р е е м ы с л и н и ч е г о н е т. — сказала она и её голос стал ещё мягче, — Уже долгое время наблюдаю за тем, как ты уходишь с головой в свои мысли. Живя ты среди людей, я бы подумала, что ты от меня что-то скрываешь. Он не понял её первую фразу, но он обожал, когда она говорила на русском языке. Её голос становился ещё теплее. Вдруг, после сказанного, она снова погладила его макушку и сказала: — Но ты всего лишь милый парниша, а потому я сомневаюсь в том, что у тебя есть нечестивые мысли и секреты. «Как же ты глубоко ошибаешься, Анечка…» — подумал юноша. У юноши был секрет, который он не хотел рассказывать. Ему нравилось то, когда она гладила его по голове. Сразу он чувствовал приятные покалывания в спине, когда тёплая рука касалась его волос, возбуждая нервы не только по голове, но и в грешном месте… Он каждый раз чувствовал себя грязно, когда посреди ночи, в кромешной тьме, он чувствовал липкое, склизкое что-то, что принадлежало ему. Позже он чувствовал это самое липкое и склизкое оставляло какую-то жидкость, на его руке. Он ощущал облегчение, но при этом он ловил себя на мысли, что это неправильно. Это неправильно, что по ночам он думает об Анечке в таком ключе. «Отвратительно…» — единственное, что он ощущал в своей душе. Заметив хмурое выражение лица, она ему сказала: — Б р о в и н а в и с л и — д у м а н а м ы с л и. — снова та звонко посмеялась, — опять задумался? Он вздохнул. Может быть в его действиях она найдёт объяснение, ведь она самый главный источник знаний, до библиотеки. Не хотелось тяготить своё и без того истерзанное сердце какими-то глупыми секретами. — Знаешь Ань… — неуверенно он начал, — каждую ночь я думаю о тебе… и после этих раздумий я чувствую себя так, словно хочу выплеснуть что-то. Она зарделась очень сильно, превратившись в пунцовый цветок. «Она не знает, что ответить?» Она некоторое время молчала. В её лице читалось некое беспокойство. Собравшись в итоге, она вздохнула и ответила: — Ничего страшного. Для юнош лет шестнадцати, как ты, это нормально… — она снова покраснела, как рябина, — просто мне неловко оттого, что ты ко мне испытываешь такие чувства. Извини, но видимо мы не сможем с тобой видеться, некоторое время. Она резко выбежала из его палаты. Он ничего не понял. «Я сказал что-то не так? Выразился неправильно? Или после этого она меня ненавидит?» — проносились вопросы, один за другим, терзая Федю с каждым разом, как скальпель кожу. Он не видел её день, два дня, семь дней… две недели… месяц. Все эти дни он прожил в вязких и едких раздумьях, терзающих все его органы, похлеще врачебных ножей, ножниц и инструментов. Осы жалили его изнутри. Его мысли заполнила она: Аня. Он так изголодался по ней: по её движениям, жестам, ножкам и ручкам… по её безупречной улыбке, прогоняющая злые тучи… К сожалению, не выйдет описать тех терзаний, что он пережил. Но можно сказать одно: Бог словно хотел наказать его, окидывая его, жалкую крысу, своим пустым взглядом. Что поделать, даже Божества могут быть горделивы.***
Она пришла. Пришла неожиданно, прямо как в первый день их встречи, когда она тыкала пальцем о его щёку. Она снова его будила. Он никогда не забудет то лицо, что он увидел после пробуждения: милое и румяное личико, с вечно играющей улыбкой. Сейчас же она выглядела иначе: те игривые пляски на её лице пропали, а сменились они на плач бледного утёнка, то есть она приобрела некий серый окрас. На лице была тревожная улыбка. — Феденька, прости, что я долгое время не приходила… — сказала она подавленно. С ней явно что-то было не так, но он всё не мог понять, в чём кроется причина. — Не обращай внимания, — промолвила она, — ты всё узнаешь к концу дня. Она обычно раскрывалась перед ним, а сегодня она какая-то таинственная. Это был их единственный день, который они провели без огромных диалогов. Она была не той самой Анечкой. Исчез этот ангельский свет, чаяние. От неё веяло лишь синей аурой отчаяния и… чувства того, что она проживает последний день. Даже если она проживает последний день, то почему она не проводит его от всей души. Нет, в её действиях явно читался некий контроль: будто её кто-то контролирует. — Аня… — Нету больше той Ани, — перебив его, сказала она, закрыв ладонью собственное лицо, — я теперь для тебя снова Анна Сниткина. Анна, Григорьевна, Сниткина. Здесь явно что-то не так. — Ты всегда был смышлёным ребёнком, но позволь мне раскрыться перед тобой, ибо мне попросту тяжело. Он чувствовал, что её тело и разум прямо сейчас подвязаны чьими-то нитями, и либо один человек, либо целая группа за этим стоит. Он был растерян. Он снова чувствовал себя загнанным в угол мальчонкой. — Знаешь, после наших встреч, я прямо сейчас скажу самую истинную истину. — вдруг начала она, — Я сначала видела в тебе самого обычного, маленького и запуганного мальчика, к которому я должна была привязаться. Я делилась с тобой своими знаниями о мире. Ты ничего не знал об этом мире, но ты мне рассказывал свои ощущения, которое не могло чувствовать моё чёрствое сердце. На самом деле то, что я тебе рассказывала о своих чувствах — ложь. Но не думай, что я это делала из злых намерений. Нет, иначе мы бы не встретились, и для этих целей встал кто-то другой, вместо меня. Я это делала по причине того, чтобы завлечь тебя, а не только потому что я чей-то буратино. Ты отлично вёлся на всё это. Однако… я не думала, что мы зайдём так далеко. Ты научился любить, но моё онемевшее сердце не готово принять твоё тепло. Я видела твоё истерзанное сердце, которое вот-вот, и оно уже готово остановиться. Моей целью было то, чтобы снова зажечь очаг под твоими рёбрами, лишь для того, чтобы снова его потушить и доказать, что все эти чудовищные эксперименты прошли успешно. Она прислонилась к нему ближе. — На самом деле мне самой больно от того, как твою юношескую душу уничтожают с каждым днём, однако это наука… злая, коварная и бесчеловечная наука, требующая жертв, ради удовлетворительного результата. Я же просто мебель, стоящая за этой самой наукой. Поэтому я прямо сейчас читаю свою исповедь, чтобы ты запомнил меня настоящую. Прошу знай, я не хочу тебя винить, я не хочу, чтобы ты чувствовал очередную боль, что ещё колючее самой колючей проволоки, но я ненавижу себя за то, что я привязалась к тебе! Она прильнула к его груди лицом. Фёдор почувствовал то, как его белая ткань становится мокрой. — Зачем ты полюбил меня? Теперь ты будешь ещё сильнее страдать. Ты пробудил во мне что-то, что прямо сейчас заставляет меня страдать. Он до этого мог лишь её слушать, но сейчас он не знал, что ответить. — Если честно, я понятия не имею. — сказал он холодно, пытаясь не выдавать тревогу в своей душе. Тревога была достаточно жуткая, аж сердце болело от обильных чувств, от которых голова трещала по швам. А тут и неразборчивые слова, чью общую идею он в целом улавливает: его подозрения подтвердились. — Вот и я понятия не имею, почему моё сердце изнывает по тебе. К тому же, это неправильно: тебе шестнадцать, мне двадцать один. Мы из разных поколений. Она тяжело вздохнула и обняла его крепче. — Если бы я смогла создать идеальный и прекрасный мир, то мы бы были матерью и сыном, или супругами, что несмотря на неприятности, продолжают любить друг друга. Она взяла его холодную руку, но в этот раз от её пальцев исходило очень слабое тепло. — Надеюсь мы с тобой когда-нибудь увидимся… Анна очень близко встала лицом к лицу Феди и сказала: — М о й м и л ы й, я л ю б л ю т е б я. — после последовал поцелуй, а руку она его приложила к собственной груди. Он был ошарашен нисколько чувственным поцелуем в губы, сколько тем, что за столь откровенным действием последовало. Его тревога уже переросла в стресс, которая вылилась в кровь Анечки, проткнув её сердце насквозь, даже не проникая внутрь её тёмной водолазки. Он почувствовал у собственных губ железный привкус чего-то теплого и жидкого, но не принадлежавшему ему. Это была её кровь из её рта. Она умерла. Теперь он осознал всё, пока его тело пребывало в оцепенении. Теперь ясно, почему экспериментов не было долгое время; теперь ясно о том, почему Аня вообще его посещала… теперь ясно о каких страданиях она говорила. Она погибла у него на руках: от его собственных сил. Больше он не услышит её монологи обо всём и ни о чём. Из её прелестных губ больше никогда не вырвутся те слова, что она говорила только что. Она больше не откроет свои ясные глаза. Её кожа никогда не заалеет румянцем. Она теперь будет так лежать, словно её кожу оплакал лебедь перед собственной кончиной, а изо рта будет литься лишь алая кровь, которая засохнет. Она сгниёт под землёй, отдавшись ей полностью, и ею будут питаться черви, да опарыши, обнажающие высохшую плоть, кости и пустые глазницы. А он даже не будет знать, где и как она захоронена. Он будет лихорадочно искать, и искать её тело, преданное земле, а она будет спокойно спать вечным сном забвения человеческого сознания. Он больше никогда не услышит её приятные слова на русском, ласкающие его уши, что понаслушали предостаточно криков детской агонии и недовольств. Его новообретённая сила — наказание за преступление. Но за какое именно? За неумение держать рот на замке? За то, что он осквернил её, тем самым признанием? Или за то, что он посмел её полюбить, будучи бутоном, из которого должен вырасти багряный цветок, отравляющий людские жизни? Много мыслей вертелось у него в голове беспорядочно, как хаотичное торнадо из Канзаса. Однако её последние слова об идеальном и прекрасном мире засели плотно в его черепной коробке. «Надеюсь мы с тобой когда-нибудь увидимся… Если бы я смогла создать идеальный и прекрасный мир…» — прокручивались слова, как кнопка «обратки» в плеере. Вспоминая о том, что в этом мире он пережил много чего грязного и отвратительного: от издевательств матери, до учёных, прикрывающих свои животные инстинкты за тонкой белой тканью докторских халатов, тогда то он подумал: «Не волнуйся Аня, я спасу этот мир от грязи и людских пороков, тем самым создав прекрасный и идеальный мир, о котором ты говорила. И мы снова увидимся…» Аня… Аня… Аня… он думал о ней больше, как ни ок ком другом. Она снова вдохнула в его полумёртвый Эрос жизни. Мортидо перестало им одолевать, ведь теперь появился смысл существовать, ради отныне покойного и любимого человека. Видимо теперь он знает, что делать с его силами и эксперименты прошли не зря. У него есть мотивация. Благодаря Анечке он понял многое: он осознал многое; он переосмыслил своё существование. И теперь во имя этой цели, он будет нести это тяжёлое бремя. Это и есть его преступление и наказание… После осознания всего этого, из глаз хлынули, бушующими потоками солёных рек, слёзы. Обычные слёзы, которыми плачут младенцы.***
Отрывки из писем Фёдора Достоевского, адресованное Анне Достоевской 24 мая 1867. 10 часов утра. «… Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я всё проиграл, что ты мне прислала, всё, всё до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл! Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно, и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать! А что и любовь без уважения! Ведь этим весь наш брак поколебался. О, друг мой, не вини меня окончательно!…» Ф. М. Достоевский – А. Г. Достоевской Вторник 21 мая 1867, 10 часов утра. «… Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. У меня ноги подкосились…» Ф. М. Достоевский – А. Г. Достоевской Отрывок из дневника жены Достоевского «…Я уже приготовилась к содержанию письма, именно, что всё проиграно и что надо послать деньги, так что оно меня нисколько не удивило. Но я была очень рада и счастлива, что Федя так меня любит, что он так испугался, когда не получил моего письма.»