Где сокровище ваше

Первые дни по прибытии в латинский лагерь Софья чувствовала себя самой несчастной девицей на земле. Ей отвели просторные прохладные покои на верхнем этаже купеческого дома. Из окон открывался вид на пригород, залив и выстроившиеся вдоль него венецианские суда, а еще на городскую стену. Но Софья не подходила к окну, боясь, что ее увидит кто-нибудь из латинян и станет показывать пальцем. Она общалась только с Бьянкой и старым учителем и омывалась дважды в день. Латинянам, быть может, казалось странным это пристрастие к мытью, но они без возражений давали ей столько воды, сколько она хотела. Поначалу Софья скреблась до красноты, словно стремясь очиститься от самого духа этого места. В Галату выселяли кожевенников, чтобы зловоние их ремесла не отравляло город, а еще время от времени – прокаженных. Да и сами латиняне могли бы мыться почаще. Латинян, кажется, вполне устраивало, что их пленница сидит тише мыши, и они ее не тревожили. Во всяком случае, не тревожили намеренно. Как-то вечером, уже собираясь спать, Софья едва не подскочила от оглушительного пьяного пения на каком-то варварском языке. Следом за тем послышался женский визгливый смех, и, едва вспомнив, где находится, Софья заплакала. Сейчас она отдала бы все, чтобы снова оказаться в своей тихой спальне в отцовском доме. Бьянка что-то грубо крикнула, высунувшись в окно, раздался многоголосый хохот, затем все стихло. На четвертый день ее затворничества Бьянка сообщила, что Генрих, брат графа Фландрского, просит разрешения войти к ней. Имя было Софье едва знакомо: латинская знать, конечно, представилась ей по прибытии и оказала родовитой заложнице все возможные почести, но в тот день Софья была слишком подавлена, дабы запомнить хоть что-нибудь из того, что ей говорили. Не зная, как следует себя вести и какое у него к ней дело, она решила придерживаться наставлений отца, держаться вежливо и с достоинством, и велела Бьянке пригласить его войти. Генриху было около тридцати лет. Как большинство латинян, он брил бороду и коротко стриг волосы, отчего выглядел, на взгляд Софьи, несколько причудливо. Он отвесил ей почтительный поклон, и она улыбнулась и кивнула в ответ, жестом предложив ему присесть. – Моя госпожа, – начал он по-латински, – прости меня, что нарушаю твой покой, но, покуда ты здесь, мало какие сведения доходят до тебя. В день святого Петра коронуют твоего брата, и отец твой, император, завтра устраивает большой пир в честь этого события. Он передал, что хотел бы видеть на празднике и тебя, и, возможно, ты тоже будешь рада пойти и повидаться с твоими родными. Мы не хотим держать тебя здесь пленницей, не могущей выйти куда бы то ни было. Он говорил почтительно и дружелюбно, и ледяная тяжесть, сковывающая сердце Софьи, как будто стала подтаивать. Но если до сей поры ей казалось, что сидеть в латинском лагере есть худшее из зол, то провести все пиршество пред лицом императорской четы, выдавая себя за их дочь, было стократно хуже. Но отказ удивил бы латинян и разгневал императора, поэтому Софье ничего не оставалось, кроме как согласиться. Выбирая наряд, она даже немного развеселилась. Бьянка держала перед ней бронзовое зеркало в половину человеческого роста, и Софья вертелась перед ним, рассматривая себя то в парчовой далматике, то в тунике из шести слоев виссона. В конце концов, она остановила выбор на столе из тончайшего хлопка и шелковой верхней тунике с короткими рукавами – одеться легче было неприлично, а тяжелее – жарко. Перед началом пира Софья решила притвориться, что ей очень печально видеть родителей, к которым она не может уйти, чтобы ей разрешили сесть между латинян – тогда у нее осталась бы хоть призрачная возможность радоваться празднику, не думая ежечасно, достаточно ли она походит на царевну. На следующий день, когда солнце стало клониться к западу, и в золоте его стало более багрянца, чем белизны, вышли из пригорода. Такого торжественного сопровождения Софья не знала никогда. Одетая в лучшие свои наряды латинская знать на лошадях ехала по обе стороны от ее паланкина, и нет-нет, да и поглядывала Софья, как сверкает солнце на металлическом шитье их плащей. Бьянка сопровождала госпожу большую часть пути, но, когда проходили пизанский квартал, убежала повидаться с детьми. Все равно на пиршестве ее никто не ждал. Поэтому, когда слуги опустили паланкин, выбраться Софье помог Балдуин, граф Фландрский. Он был одет в тунику из плотного золотого шелка с изображением льва на груди. Подол с глубоким разрезом спереди был вышит зелеными и красными цветами. Рукава нижней туники (или как там она звалась у латинян) были наполовину красные, наполовину зеленые, это разноцветье показалось Софье бестолковым. В Большом дворце она никогда раньше не бывала, но, когда их вели в пиршественный зал, старалась по сторонам особо не смотреть. Так латинянам будет проще решить, что ей подобная роскошь если не привычна, то, во всяком случае, неудивительна. Сами они чуть шеи не свернули, вертя головами – полы коридоров были выложены цветным мрамором, стены и потолки украшали всевозможные мозаики – пестроцветье ярких красок на золотом фоне. Фон этот будто светился в огнях ламп и лучах умирающего солнца. Софья готова была поклясться, что и самые богатые владыки Запада не наскребли бы в сокровищницах средств, дабы оплатить подобное. Наконец, вошли в зал. Бонифаций Монферратский и братья из Фландрии подвели Софью к императору, словно передавая на один вечер из рук в руки. Исаак, изображая отца, покровительственно положил руку ей на голову. Софья крепко зажмурилась – так латинянам могло показаться, что она пытается сдержать слезы, а ей самой не пришлось бы придумывать подходящее выражение лица. – Все хорошо, милая София? Они тебя не обижают? – Нет, господин мой, – выдавила она. – Они весьма добры ко мне, и я ни в чем не нуждаюсь. Тут же к ней подскочил молодой человек, одетый в златотканую синюю мантию поверх виссонной туники. – Софья! Как я рад, что ты пришла! Надеюсь, ты не держишь зла ни на меня, ни на отца за то, что мы отправили тебя к латинянам. Они добрые люди, я прожил с ними бок о бок много месяцев, и мне никогда не пришлось ни на что пожаловаться – разве что на трудности походной жизни. Это был, как поняла Софья, царевич Алексей, которому завтра надлежало стать императором. Кажется, он вовсе не стремился дождаться ее ответа. Выпалив свою короткую речь, царевич поспешил занять место во главе стола. – Если я и вправду сослужила вам великую службу и обрела перед вами благоволение, позвольте мне сесть между латинян, – попросила Софья. – Так мне будет легче изображать печальную дочь, не желающую садиться с родными, покуда не может остаться с ними долее пира. – Да, пожалуй, так будет лучше, – согласился император. – И сами они пускай увидят, что я держу свое обещание и даже на празднике не отрываю свое дитя от них надолго. Так Софья села между братьями из Фландрии. Они были как будто огорчены ее печалью и, не желая их расстраивать, Софья улыбнулась обоим: – Что же, господа, вы показали себя гостеприимными хозяевами, покуда я жила у вас, позвольте теперь и моим родным явить гостеприимство. Несмотря на непростое положение, ей удалось насладиться торжеством и даже обществом латинян, что еще день назад показалось бы Софье немыслимым. И Исаак, и Алексей бесконечно славословили своих западных союзников, называя благодетелями, спасителями и прочим в таком же роде. Если бы подобное торжество устроили во славу Софьи, ей уже через час сделалось бы невыносимо. Но ее спутники были как будто начисто лишены скромности и только благосклонно кивали в ответ на величания. Никто из них не сделал и попытки остановить поток лести. Разносили всевозможные яства – и хоть Софья не раз бывала на пиршествах, устраиваемых ее отцом, роскошество императорского приема не шло с их домашними праздниками ни в какое сравнение. Когда подавали уху с чесночной приправой, Балдуин по правую руку выругался и потянулся за вином. Кажется, на его родине острая пища была не в ходу. Когда подали птицу в медовом соусе, Софье показалось, что весь стол уставился на латинян – хоть им и положили приборы, мясо многие из них ели руками. Софья осторожно коснулась локтя Генриха по левую руку от нее. – Мой господин, на наших праздниках редко едят руками. Быть может, вы воспользуетесь прибором? – Я не знал, госпожа, прошу прощения, – покладисто отвечал тот, вынул из ножен на поясе широкий нож и, отрезав кусок фазаньего бедра, прямо на ноже отправил в рот. Софье захотелось побиться лбом о стол. Вместо этого она указала на вилку, лежащую у правого локтя Генриха. – Я имела в виду вилку, мой господин. Вы можете просто отрезать мясо и наколоть на нее. – Она показала пример, не в силах отделаться от чувства, что учит ребенка. Балдуин справа от нее, следящий за их разговором, с сомнением повертел прибор в руках. – Напоминает рога дьявола, – пробормотал он. – Но раз ты настаиваешь... ... Выступали музыканты и акробаты, и в этой разноцветной карусели, в окружении родных напевов, Софья на краткий час забыла о своей незавидной участи. Не для того ли, подумалось ей, и устраивают люди пиры и праздники, чтобы отрешиться в эти дни от душащих и низменных своих забот, которые, дай им волю, поглотят жизнь целиком. Она, впрочем, заметила, что некоторые артисты на лютнях и тамбуринах исполняли явно чужие, вероятно, западные мелодии. Быть может, император хотел таким образом сделать жест вежливости в сторону своих союзников. Софья сомневалась, что константинопольская знать оценила этот жест. Генрих протянул ей кусок начиненной кефалью пулярки на лезвии ножа. Софья опешила, но затем решила, что то, должно быть, знак внимания, принятый на западе. Она осторожно сняла мясо и отправила в рот, хотя Генрих, видно, ждал, что она станет есть прямо с лезвия. Однако этот небольшой эпизод показался Софье весьма милым и окончательно разбил напряжение между ними. Но и это было далеко не все, чем ее спутники удивили собравшихся в тот вечер. Балдуин, уже изрядно захмелевший, вдруг поднялся, когда затихла музыка, и в короткой, воцарившейся на миг тишине запел, видимо, на фламандском. Голос его покрыл все пространство зала, но не ширился, а словно бы поднимался к незримым высотам с каждым вздохом его. Собравшиеся за столом фламандцы подхватили песню, но от их многоголосья ощущение стремящегося вверх луча не ушло. Софья почувствовала, как ее собственное дыхание поднялось из груди в самый верх горла, сделавшись поверхностным и частым, словно и оно стремилось вырваться ввысь следом за песней. Когда Балдуин замолк, фламандская знать разразилась радостными криками. Балдуин воскликнул, на этот раз на латыни, видно, чтобы прочие латиняне поняли его: – Так будет и с нами! Как век назад, мы вернем Святой город – и о нас также будут слагать песни, что зазвучат при всех дворах Запада и Востока! Латиняне отвечали согласным ревом, но на лицах хозяев пиршества виднелись лишь кислые улыбки. Балдуин не мог этого не заметить, и, опустившись на сиденье, спросил Софью: – Я чем-то оскорбил твоих родных? – Нет, мой господин, – отвечала она. – Просто на наших праздниках не принято петь. – Разве греки не поют песен? – удивился Балдуин. – Но я слышал, в греческой земле слагаются величайшие гимны. – Нет, мой господин, конечно же, мы поем песни, только не на наших пирах, – мягко пояснила она. – Не пристало знатному человеку и почетному гостю развлекать других. Он должен сидеть на своем месте, есть и пить, и только развлекаться чужой игрой. Балдуин слегка покраснел, и Софья, желая отвлечь его от этой неловкости, спросила: – А о чем была твоя песня, мой господин? – О Палестине, госпожа, и о взятии Святого города. – Быть может, ты не откажешься спеть мне ее снова, когда мы вернемся? – попросила Софья. Невольно она коснулась рукой горла, но дыхания в нем больше не было – как затих последний звук песни, оно вернулось в грудь.