Где сокровище ваше

После пира маркграф Монферратский напомнил Софье, что латиняне вовсе не желают держать ее пленницей и что она может ходить куда и когда захочет, единственно в сопровождении кого-нибудь из войска. Например, если, конечно, царевна пожелает, она может поводить своих спутников по Константинополю, ибо они с трудом ориентируются в таком большом городе, а между тем, как они наслышаны, в нем хранятся бесценные святыни христианского мира – и копье Лонгина, и гвоздь Распятия, и Багряница, и много других реликвий, одна лишь мысль о которых приводит душу всякого христианина в трепет. Скорее всего, маркграф не лукавил. Величайший по размеру город западного мира – Париж – был во много раз меньше Константинополя, хотя, как слышала Софья, имел даже университет. Она, впрочем, не сомневалась, что по сравнению с Высшей школой Магнавры под началом ее отца Парижский университет мало чем мог прихвастнуть. Впрочем, то, что латинские варвары все же тянутся к знаниям, а не только мечом горазды махать, определенно заслуживало одобрения. На третий день после коронации Алексея Людовик, граф Блуа и Клермона, а с ним маркиз Монферратский и многие из их людей пожелали посетить храм Богородицы Фаросской, в который у них так и не получилось войти в день коронации. Софья охотно согласилась их сопроводить, поставив только одно условие: она хочет идти пешком или сидеть на лошади, а не ехать в паланкине. Латиняне не возражали, и Софья впервые за дни своего заточения вышла под яркое солнце зрелого лета. Золотой Рог сиял расплавленным металлом, казалось – зачерпни воды, как она оставит в ладони россыпь золотых монет. Легкий ветерок трепал волосы, когда они переправлялись на пароме через залив, и в эти краткие мгновения как счастлива была Софья и этому солнцу, и ветру, и соленым брызгам, нет-нет, да и попадавшим ей на нос. Они причалили у ворот Перамы, у самого храма святой Ирины, куда, конечно, не преминули зайти. Посвящен он был, однако, не Ирине, а Божественному Миру, столь нужному сейчас пред лицом тех обязательств, которыми опутали своих ставленников латиняне – и той лжи, коей опутали императоры самих латинян. Но за стенами храма думать о нависшей над ними всеми угрозе не хотелось. Улицы полнились гомонящей толпой, на латинян глядели без всякого интереса, и Софья вскоре расслабилась. Они купили у лоточника медовые кольца с кусочками засахаренного лимона и абрикоса, которые ее спутники, как полагала Софья, не только никогда в жизни не пробовали, но даже не видели. Почему-то ей было радостно видеть их удивление даже в такой малости. Сама она почти никогда не ела уличную еду – разве что в далеком детстве, когда гуляла с отцом близ университета. Кушанья в их доме всегда готовили повара, а сладости с лотков были, по словам отца, развлечением простолюдинов. Ощущение краткой свободы было ей приятнее самой сладости. Проходя через форум Константина, латиняне надолго задержались у торговых рядов, которые и сами по себе были им за зрелище. Тут торговали церковной утварью, дорогими тканями, сундуками, оружием, розовым маслом и всем, что мог и чего не мог представить человеческий разум. Глядя на своих спутников, растерянных и восхищенных богатством рынка, Софья подумала, как легко забывает человек о небесном ради земного. Еще недавно они хотели увидать Фаросский храм, а теперь только и делают, что отвлекаются по дороге. Впрочем, латинян сложно было винить, если вспомнить, что Константинополь был первым большим городом, который они видели. Наконец, добрались и до храма. Софья надеялась, что по раннему часу, когда заутреню уже отслужили, народу в храме будет немного и у них со спутниками не возникнет трудностей. Но трудности вылезли откуда не ждали. – Госпожа Ласкарина! – воскликнул ризничий Месарит, заставив Софью покрыться холодным потом. Отец ее, Дамиан Ласкарис, водил некогда дружбу с ним и его братом Иоанном. Но сейчас это знакомство было Софье совершенно ни к чему. Она испуганно глянула на латинян, но те не понимали языка ромеев и потому не обратили на восклицание ризничего никакого внимания. – Во всяком обществе ждал бы видеть вас в этом храме, но сегодня вам удалось меня удивить. В наши дни молодые люди с кем только не водят знакомства, но уверены ли вы, что латинские воины – подходящая компания для девицы вашего рода? Что бы сказал ваш отец, если бы видел? – То долгая история, – уклончиво отвечала Софья, – и я хожу с ними не по моей воле. Моему отцу прекрасно об этом известно – спросите его, если хотите. Но сегодня наши западные друзья пришли поклониться святыням Страстей – стоит ли встречать их так нелюбезно? Они прибыли издалека и просили показать им Богоматерь Фаросскую – разве не благочестивое желание? Вы говорите на языке Древнего Рима и знаете о святынях больше моего – быть может, вы все им здесь покажете? Только умоляю, Бога ради, не называйте меня при них Ласкариной! Пускай будет просто «госпожа». Николай Месарит повел гостей в южный предел храма, где для святынь Страстей Господних выстроен был деревянный реликварий, укрытый сверху прозрачными пластинами горного хрусталя. Проходя под арками, где на серебряных цепях висели Святое Чрепие и Образ на плате, латиняне перекрестились. Крестное знамение они творили слева направо, и пятью пальцами вместо трех. Ризничий поджал губы, но промолчал. Наконец, латины склонились над хрустальной крышкой, и воздух наполнился вздохами и странною речью на смеси латыни и варварских языков – и один из людей графа Людовика – Софья не знала его имени – в простоте душевной снял с пояса меч и положил на крышку, будто надеялся, что благодать святынь освятит и его оружие. Возможно, он был не так уж и глуп, этот латинянин, ведь два с половиной века назад царь Константин послал своему войску воду, которой омывали святыни и которая сама оттого сделалась свята. И все же класть на реликварий оружие было так странно, что Софья не выдержала: – Иногда я думаю, – сказала она, – какое великое чудо сотворил Господь, войдя в сердца западных племен. Ибо если бы не Он, и по сей день они продолжали бы резать друг друга и бить прочие народы. Она ждала, что ей станут возражать, но, похоже, святость этого места смиряла любое возмущение. Рыцарь, положивший меч на крышку, ответил: – Ты права, госпожа моя. Если бы не открылся Господь народам, весь свет был бы сейчас хуже зверей лесных. – Я бы не сравнивал, – заметил ризничий Месарит. – Одним народам Господь указует направление пути, как указал ромеям, а других выводит из тьмы, чтобы только поставить на путь, как вывел франков. На сей раз даже святость храма не помогла. – Ах, ну да! – воскликнул Людовик Блуаский. Свет внутренней тишины ушел из его черт, лицо сделалось надменным и замкнутым. – Безгрешные греки, единое светило христианского мира, оплот мудрости посреди варварской погани! Вы почитаете себя единственными наследниками Римской империи, отняв это имя у всех других народов, хотя мы – мы тоже ее наследие! Поняв, что разговор зашел не туда, Софья поспешила примирить их: – Хватит вам, право слово. Мы пришли поклониться святыням, а не устраивать перебранку. ... Когда гости вышли из храма, солнце медленно катилось к зениту. Они снова прошли на форум Константина, где Софья купила целый мешок фиников, уверенная, что таких плодов ее приятели точно не ели. Они разместились в небольшом зеленом дворике у дворца Дафна за Ипподромом. Жан Фриэзский, один из вассалов Людовика, предложил было разместиться в амфитеатре Ипподрома, откуда открывался прекрасный вид на ристалище, но получил ответ, что лучше тогда уж сразу залезть в печь. Софья подумала, что большая часть латинян происходит из стран куда более холодных, чем земли ромеев, и, верно, многие сейчас страдают от жары. Как же вы будете воевать в вашей Палестине, друзья мои, мысленно усмехнулась она. Насчет фиников она ошиблась – многим ее спутникам они были знакомы. Венецианские и генуэзские корабли, дважды в год связывавшие королевства Запада с латинскими государствами Востока, привозили из Святой земли в том числе и эти плоды. Однако они не отказались от угощения, тем более что в их странах финики были баснословно дороги. В садике нежно журчали фонтаны, и Софья с ее спутниками умыли лица – в такую жару прохладная вода была ценнее золота. Латиняне принялись брызгаться водой, как дети, от этого зрелища Софье стало смешно. Но, видно, даже этот светлый день должен был ей омрачиться. В журчании фонтана и звуках иноземной речи послышался внезапно женский смех. В самом смехе не было как будто ничего удивительного – мало ли кому вздумалось прийти в сад, но Софья обернулась на звук и застыла как изваяние. Словно ледяная вода пролилась ей в душу, сковав ту предвечным холодом. В зарослях шелковицы, почти укрывших от посторонних глаз руины разрушенной землетрясением части Ипподрома, гуляли двое. Девушка в летящей виссонной тунике, ступала по острым камням руин, будто в танце, а рядом с ней шел, едва поддерживая ее ладонь, не кто иной, как второй жених Софьи, Кадм Нерей. Может, это его сестра, без особой надежды подумала Софья. Но она знала всех сестер Кадма, а их было ровно нисколько, чтобы понимать – никакая то не сестра. Вот девушка как будто потеряла равновесие, приготовилась к прыжку – и Кадм протянул руки, чтоб подхватить ее. Она прыгнула ему в объятия и снова залилась звонким смехом. Выходит, проклятый Агазон все же добился своей цели – расстроил ее свадьбу. Что, хотелось бы знать, он наплел родне жениха?.. Нет, грустно подумала Софья. Канцлер, хоть и негодяй, здесь ни при чем. Сколько живет она у латинян – едва неделю! Разве можно в столь короткий срок найти себе новую возлюбленную. Верно, Кадм гулял с этой девицей, еще будучи обрученным с Софьей. Да ведь он и сейчас с нею обручен, если свадьбу не отменили, а лишь отложили до поры. От нахлынувшей жалости к себе захотелось утопиться в фонтане. Но тут было для этого слишком мелко и слишком много латинян, поэтому Софья сидела неподвижно, не в силах отвести глаз от ужасного и прекрасного зрелища. Эти двое были счастливы. Не нужно было прозревать глубины человеческой души, чтобы видеть это. Софья и сама общалась с женихом, и он показался ей весьма милым юношей, но этой легкости и радости не было между ними. Да и можно ли его винить – вряд ли родители спросили самого Кадма, кого он хочет взять за себя. Не радуется ли жених ее тому, что свадьба отложилась? Быть может, в глубине души он лелеет надежду, что более ничем не обязан Софье? Что больше он ее не увидит? Софья не сразу поняла, что граф Людовик не в первый раз ее окликает. Она обернулась и уставилась в его лицо невидящим взглядом. Если бы Софья сейчас открыла рот – точно разревелась бы. Казалось, графа ошеломила застывшая у нее на лице маска страдания. – Госпожа, если я или мои люди хоть в чем-то тебя обидели, мы... Софья покачала головой, глубоко вздохнула, и вздох ее показался похож на стон. Маркиз Монферратский был, видимо, куда проницательнее своего младшего товарища. Он сказал примирительно: – Думаю, госпожу утомило наше сегодняшнее путешествие, да и солнце уже высоко. Пора возвращаться. Только оказавшись в своих покоях на третьем этаже купеческого дома в Галате, Софья смогла накататься на постели и нареветься до икоты, жалея и себя и собственную глупую жизнь, которая в последние недели все более катилась под откос. … На следующий день Софью раздражало буквально все. Солнце – потому что светит, ветер – потому что дует, венецианские суда – потому что заслоняют залив, залив – потому что бликует на солнце, солнце – потому что светит... Возможно, это объяснялось тем, что уже второй жених был для нее потерян, а быть может, тем, что она проснулась на рассвете от криков дравшихся на соседней улице франкских шлюх. Еще через несколько часов Бьянка сообщила, что через Софьиного учителя латыни маркиз Монферратский просил передать: царевич Алексей прибыл в лагерь и хозяева спрашивают, хочет ли она повидаться со своим братом. Софья закричала: – Да они глупы как бараны! Конечно, не хочу! Кто бы захотел видеть людей, отправивших его во вражий стан и заставивших лгать всем вокруг! У Бьянки вытянулось лицо. – Так и передать? – уточнила она. – Нет, – уныло отозвалась Софья. – Пусть скажет, что я скоро спущусь. На первом этаже дома, где ее поселили, расположился маркграф Монферрата Бонифаций, чтобы держать заложницу под крылышком, на втором ютилась семья купца-иудея, у которого за немалую цену и снимали часть дома, а весь третий отвели Софье. Западная знать часто собиралась у маркграфа, чтобы обсудить какие-то подробности похода, хотя Софье, слышавшей иногда их беседы на улице, казалось, что все они сводятся к деньгам. Ее уже тошнило от бесконечных разговоров о деньгах, а с другой стороны – от этих средств зависела ее свобода, как если бы она была необыкновенно дорогостоящей рабыней. Вот и сейчас Софья не сомневалась, что царевич пришел обсудить очередные выплаты и она будет только мешать. Поэтому она не торопилась спускаться. Позавтракала салатом из абрикосов, яблок и миндаля, долго выбирала наряд, попросила Бьянку красиво уложить ей волосы – это была одна из немногих радостей, доступных ей в те дни, когда она не выходила на улицу. Был почти полдень, когда Софья спустилась к маркизу. В просторном зале – судя по всему, хозяйской столовой, куда спускалась лестница, – было многолюдно и как-то слишком весело для официального визита. Царевич Алексей, уже порядком захмелевший, полулежал на столе, заливаясь хохотом от чьей-то удачной шутки. На голове его вместо императорского венца сидела, съехав набок, лохматая меховая шапка, а венец нацепил на себя какой-то рыжий латинянин из людей маркиза. – Гляжу, вам весело, – ехидно проговорила Бьянка, оглядывая пьяное собрание. – Моя госпожа думала увидеться с братом, пока он еще в состоянии ее узнать. – Я в состоянии!.. – нетвердым голосом возмутился Алексей. – Мы просто слишком долго ждали! – Он икнул, меховая шапка окончательно съехала на стол. – Можно я к ним не пойду, – взмолилась Софья, оглядывая хмельное сборище из-за угла. – Он же пьяный, скажет что не то – и мне конец! – Я не пьяный! – услыхав ее, заявил Алексей, направившись прямо к Софье. Он обнял ее, и ей показалось, что сделано это было не столько чтобы разыграть спектакль для латинян, сколько чтобы ее безнаказанно полапать. Но затем он обратился к ней и голос его звучал почти осмысленно: – Тебе здесь хорошо? – И сразу же, не дождавшись ответа: – Не выдавай меня, умоляю. Это ненадолго – только рассчитаемся и ты вернешься к отцу, и, клянусь моим венцом, никто никогда больше не посмеет взять тебя. Софья бросила унылый взгляд на венец, которым клялся названый братец. Тот сейчас как раз ходил по рукам и головам латинян. Алексей покраснел, как будто понял, куда она смотрит, скомкано попрощался с ней и вернулся к своим западным друзьям. Раздраженно вырвал венец у усатого латинянина с крестообразным шрамом на щеке и водрузил на свою голову. – Тебе больше не о чем поговорить с твоей сестрой? – Маркиз был, похоже, удивлен краткостью их встречи. – Хотя бы узнать, хорошо ли ей живется и не нужно ли чего? На ее долю выпало тяжкое испытание, ей дорого будет всякое участие. Софья невольно ощутила благодарность к маркизу. Быть может, не так уж грубы души этих людей, раз они способны понять, как тяжело юной девице находиться среди них. – Она сильно не в духе из-за нашей попойки, – махнул рукой Алексей, хотя Софья видела, что он смущен. Но дожидаться неискренней сердечности не стала – быстро поднялась к себе. Несмотря на то что день начался хуже некуда, продолжение его было отнюдь не так мрачно. Кроме рукоделия, из развлечений в ее покоях было только смотреть в окно. Конечно, Софья могла взять из дома книги, но в тот день решила, что латиняне станут смеяться над ней, ведь их женщины неграмотны, и ничего не взяла. Сейчас она понимала, что никто не стал бы над ней смеяться, никто бы ее даже не увидел в ее покоях. Поэтому она думала послать кого-нибудь из слуг взять из дома некоторые ее книги, если, конечно, отец разрешит нести их к латинянам. Но не успела придумать, какие, как услышала со двора: – Доброго дня, госпожа моя! Это был Генрих из Фландрии, верхом на лошади, и Софья заулыбалась, увидев его. – И тебе, доброго дня, господин! – Надеюсь, ничто не потревожило тебя этой ночью? Может, он имел в виду ссору франкских блудниц, подумала Софья. Но жаловаться на такую глупость показалось ей мелочным. – Все было хорошо, господин, да и я не во дворце, чтобы досадовать. Казалось, на этом визит вежливости под ее окно должен был закончиться, но Генрих явно хотел чего-то еще. – Госпожа моя, – наконец, сказал он, – я хотел бы отправиться в город, и для меня не было бы большей радости, чем если бы ты составила мне компанию. – Только тебе? – засмеялась Софья. – А где твои двести друзей? – Только мне, – отвечал Генрих. – Конечно, ты можешь взять с собой кого пожелаешь. Генриха она стеснялась менее прочих латинян после того глупого случая, когда он попытался накормить ее с ножа. – Хорошо, я велю подготовить паланкин. «Надеюсь, ты не напьешься в ожидании, как мой названый братец», – подумала она, но вслух говорить не стала. Генрих не напился, но достаточно явно проявлял нетерпение, ерзая в седле. Когда паланкин с Софьей, наконец, вынесли, он так сильно натянул поводья жеребца, что тот взвился на дыбы. – Похоже, фламандец рисуется перед тобой, – заметила Бьянка. Софье отчего-то сделалось тепло. Они решили направиться в город по мосту. Когда Софья проделывала этот путь больше недели назад, она плотно задернула занавески и молилась только о том, чтобы ее поразила молния или земля разверзлась бы под нею. Сейчас занавес паланкина почти всегда был открыт, она смотрела то на Генриха, то на Бьянку, то на венецианские суда вдоль берега и думала, что, может быть, поспешила пожелать себе смерти и испугаться того, чего не знала. – Знаешь, – сказала она Генриху, – многие богатые люди у нас в городе нанимают в... воинов из северных и западных стран в личную охрану. – Она едва не сказала «варваров», но вспомнила, как взорвался вчера граф Людовик, и в последнее мгновение удержала глупый язык. – Ты сейчас как будто мой охранник. – Так и есть, – просто отвечал Генрих. Должно быть, именно за богатую горожанку и ее телохранителя их и принимали, пока они неспешно двигались по Срединной улице. На форуме Тавра взгляд Генриха ожидаемо упал на возвышавшуюся в центре площади колонну белого мрамора, обвитую, словно цветным поясом, фресками с изображением побед императора Феодосия над скифами и готами. Но Софья указала ему на медную статую всадника, сидящего на коне без узды и протягивающего руку к западу. – Я думаю, – сказала Софья, – что это Иисус Навин, военачальник Моисеев – он как будто велит солнцу не заходить над Гаваоном. А еще говорят, что у коня в переднем левом копыте спрятан образ врага. – Что? – не понял Генрих. – Там как будто статуя человека из народа, который враг нам. И пока она заключена в копыте, мы попираем врагов наших, а как ее вынут – так враги наши станут попирать нас. – Правда? И кто же это? Кто-то из народов степи? Или сынов Агари? – Не знаю, статую мало кто видел, – уклончиво отвечала Софья. Наивный Генрих полагал, что страшнейшие враги империи – тюрки или Айюбиды, тогда как большинство горожан считало, что в коне заключена статуя латина. На форуме Константина Генрих ушел к оружейным рядам, а Софья и Бьянка остановились посмотреть ткани и вскоре потеряли его из виду. Софья купила крашеный мареной шелк, решив, что сошьет из него платье, когда выйдет из латинского плена. Затем ее увлекли индийские благовония, и она вспомнила о своем спутнике только когда обоняние притупилось от бесчисленных ароматов, щекочущих нос. Они нашли Генриха, когда он выходил из лавки кожевенника. Он потянул носом, должно быть, учуяв ту смесь ароматов, которую Софья нанесла на одежду и руки, пока выбирала себе благовония по душе. – Ты одна пахнешь как целый сад, госпожа, – сказал Генрих, и трудно было понять, шутит он или ему вправду нравится. Затем он пожаловался: – Никогда бы не подумал, что в греческой земле такая дорогая кожа. Мне казалось, тут пасется достаточно стад, чтобы простой ремень не стоил как хороший клинок. – Да он вроде не стоит... – растерянно пробормотала Софья. – Я отдал этому сарацину почти четыре марки. – Это все из-за твоих задумчивых синих глаз, – пошутила Софья. – Что? Она порадовалась, что Бьянка, знавшая латынь довольно скверно, вряд ли их понимала, иначе бы заржала в голос. – Лавочник увидел, что ты иностранец, и задрал цену в несколько раз. Всем известно, что латины, быть может, кроме жителей морских республик, легковерны и не умеют торговаться. Генрих выругался на родном языке, схватился за рукоять меча, и Софья испуганно вцепилась в его руку. – Ты что! – Да успокойся, ты что, думала, я его убью. – Он высвободил ладонь. – Просто пригрожу этому... – последовало непереводимое фламандское ругательство, – чтобы он вернул мое серебро. Далее последовала весьма впечатляющая сцена, вспоминая которую Софья еще долго веселилась. Генрих широким шагом вошел обратно в лавку, где торговец, и вправду походивший на сирийца, попытался было расплыться в угодливой улыбке, пока не увидел лица вошедшего. Торговец был полноват и широк в плечах – не исключено, что он не только торговал кожами, но и сам их выделывал – однако ниже Генриха на две головы и не вооружен. Генрих сгреб его за шиворот и приподнял так, что на полу остались лишь мыски башмаков. Он что-то прорычал на родном языке, и Софья, крутившаяся поблизости, перевела с извиняющейся улыбкой: – Он говорит, почтенный господин, что ты обсчитал его, и требует вернуть серебро, которое заплатил сверх цены. Сириец попытался отцепить от туники пальцы Генриха, но проще было вырвать рыбу у голодной кошки. В конце концов, им вернули почти три четверти уплаченной цены, но Генриху этого показалось мало, и он отвесил сирийцу пару оглушительных затрещин, пока тот не отдал еще полмарки. Теперь уплаченная цена казалась даже маловата для длинного кожаного пояса с медными накладками, но, кажется, ее западный приятель был удовлетворен. Он заметно повеселел и, когда они выходили на улицу, показал Софье перстень с крупным изумрудом. Изумруд служил крышкой маленького вместилища, где содержался порошок, излечивавший, по словам торговца, от любого яда. Софья поняла, что его снова обманули, но не хотела увидеть еще одну сцену насилия, поэтому сказала только: – Противоядия не всегда работают, мой господин, лучше все-таки следить, что тянешь в рот. Дай его мне. Генрих протянул ей перстень, и Софья поместила его на груди, рядом с иконой святой Софии и дочерей ее, затем прижала к губам и зашептала: – О святые достохвальные мученицы Вера, Надежда, Любовь и доблестных дочерей мудрая мать София... умолите Господа, да в скорбях и напастях неизреченною благодатью Своею покроет нас и сохранит, и славу Его, солнце незакатное, сподобит узреть. Будьте нам опорой во смиренных моленьях наших, да простит Господь Бог грехи и беззакония наши, да помилует нас грешных, и щедрот Своих да сподобит нас... Она протянула перстень обратно Генриху, уверенная, что ее молитва принесет хозяину пользы больше, чем любой выдаваемый за противоядие порошок. Как и вчера, ее неудержимо влекло к садам за Ипподромом – оттуда было совсем недалеко до ее дома. Как зверь, потерявший детенышей, бродила Софья возле прежнего гнезда, приближаясь на ничтожно малое расстояние и не будучи в силах подойти. Она сводила Генриха в Фаросский храм, и в церковь святого Анастасия, и Сергия и Вакха – и затем, когда солнце клонилось к закату, привела его на то самое место, где сидела вчера с латинянами и где увидала в руинах своего жениха. Теперь тутовые заросли пустовали – в них резвился только ветерок. Они всемером расположились в тени дикой вишни у фонтана, и, пользуясь случаем, Софья послала Бьянку домой взять ее Евангелие, которое родители подарили как ей исполнилось двенадцать лет. Когда Бьянка ушла, Софья подумала, что, возможно, была несправедлива к Кадму – что сказал бы он сейчас, если бы увидел ее с Генрихом. Нет, тут же поправилась она, как можно сравнивать! Ведь они с той девицей были наедине и обнимались, а она здесь в сопровождении слуг, и они просто отдыхают. Ей снова сделалось досадно и грустно. Ее жених милуется где-то со своей возлюбленной, и, верно, будет бегать к ней и после свадьбы, тогда как она, Софья, не может даже зайти домой! Что же, друг мой неверный, зло подумала Софья, если ты нисколько не опечален отсрочкой брака, то и мне о ней печалиться не пристало. Она прокашлялась и повернулась к Генриху: – Господин мой, хочешь, я тебе спою?