Где сокровище ваше

Август подкатывался к середине. Софья все больше привыкала к латинянам и уже не боялась самостоятельно покидать свои покои. Была в этих людях легкость и простота, которой она в жизни почти не знала, а кроме того – удивительная чуткость, словно они понимали, что не всем по сердцу грубость их нравов. В какой-то мере она даже понимала своего лже-братца, ходившего к латинянам пьянствовать и играть в кости. Нравы их были достаточно просты для того, чтобы даже самые знатные из них позволяли себе петь и плясать – зрелище для Софьи невиданное. Она, однако, не могла сказать, что их развлечения совсем ей не по душе. Было в западных песнях что-то странно притягательное – они словно подталкивали душу куда-то вверх вместе с дыханием, как слабый яд, который не травит, а лишь вызывает головокружение и веселость. Софья любила их песни, а палестинскую – ту, что пел Балдуин на императорском пиру, выучила наизусть и нередко подпевала ей из окна, когда слышала на улице. Царевич упросил своих западных друзей сопровождать его в путешествии по провинциям, чтобы показаться народу и собрать средства для выплат. Этих проклятых выплат, от которых зависела ее, Софьи, свобода. С ним согласились отправиться маркиз Монферратский, Генрих Фландрский, Гуго де Сен-Поль и многие другие. В день перед выступлением в латинском лагере устроили прощальное пиршество, и Софья в сопровождении Бьянки пришла на него. Прямо на берегу установили некое подобие столов – доски, лежащие поперек козел. Когда Софья спустилась, берег представлял собой помесь праздничного зала и свалки. Она уже знала, что латины могут сожрать за один присест целое стадо и выпить вина целую реку, так что не удивилась разбросанным тут и там опорожненным бочонкам, которые слуги просто стаскивали в сторону, чтобы не мешали. Если поначалу она боялась являться к латинам в лучших и драгоценнейших своих одеждах, думая, что это зрелище не вызовет у них ничего, кроме насмешек и алчных взглядов, то теперь поняла, что вид императорской дочки во всем ее великолепии скорее смиряет их, чем провоцирует. Где ни проходила Софья – там затихала громкая и, видно, не слишком благонравная речь, которой она все равно не могла понять. На кого ни смотрела – никто не ответил ей прямым наглым взглядом, но все опускали глаза, как если бы кланялись ей. Было ли это вызвано ее надуманным положением или она просто являла собой образец чистоты, способный тронуть даже самое грубое сердце, Софья не знала. Ей освободили место возле маркиза Монферратского, и он приветствовал Софью сердечно, как если бы она была его дочь. И в самом деле – стоило ей сесть, как маркиз встал, поднял кубок с вином и провозгласил: – Две дочери у меня: Агнесса и Беатриса, но покуда я здесь, будет у меня и третья дочь, София, и клянусь моей честью, что буду оберегать ее как мое дитя и никогда не учиню ей никакой обиды. Странно было слышать эти слова от человека, который собирался назавтра отправиться в поход, оставив Софью в Галате. Но латинянам как будто понравилось – во всяком случае, тем из них, кто мог понять его речь. Софья уже знала, что язык Древнего Рима понимали далеко не все латины. Те же, кто ничего не понял, радовались поводу выпить. Софье подвинули обжаренное бедро пулярки и даже подали вилку – знак высочайшего внимания, ибо удивительно было ей, что латины запомнили, как она ест. С одной стороны, Софье было приятно такое обращение. С другой – как поведут они себя, если ее обман раскроется? Она не доверяла ни старому императору, ни тем более его сыну. Софья старалась пить совсем немного, но, видно, пример латинян дурно на нее влиял. Вскоре в голове зашумело, и Софья решительно отставила кубок – еще, чего доброго, не оберется потом стыда. Но вино сделало свое дело – ее стыдливость дала слабину, и, услышав знакомую фламандскую песню, Софья стала подпевать. Она не сразу заметила, что поет одна, и, едва поняв это, тут же замолчала. Но поздно – если бы кто из ее дома, с длинным языком и умом коротким, доложил бы о том отцу, Софью точно ожидал бы нагоняй. Но затем началось нечто совсем невообразимое. Латины, еще недавно примолкшие и словно удивленные, разразились криками пьяного веселья, как будто обращенными к ней, Софье. Она обернулась к маркизу. – Что они говорят? – Они хотят, чтобы ты спела. – Что спела? – не поняла она. – Думаю, что угодно. Вот и все, прощай, доброе имя, уныло подумала Софья. Знатная девица развлекает латинское войско, завтра по всему городу пойдет слух. С другой стороны, если ее названый брат напивается в их обществе, а ее жених милуется с другой, что ей самой остается делать в этом разврате. Софья поймала эту пьяную мысль, с удивлением рассмотрела ее и отбросила, как ядовитую змею. Затем ей в голову пришла другая: ведь она действительно может спеть совершенно что угодно! Никто из этих людей, стоит полагать, не понимает языка ромеев, никто не разберет, о чем ее песня – о любовных страданиях, войне, Боге, или даже о чем-то мелком и низменном, о чем иногда пели на улицах. Она оглядела латинян, останавливая взгляд то на одном, то на другом лице, раздумывая, что хотела бы сказать этим людям – даже если они не поймут из сказанного ни слова. Затем поднялась. Войско на ночь у леса готовится стать, Распылались ночные огни. Ты моих сыновей, о Небесная Мать, В их опасном пути сохрани. Отведи от них с неба летящую смерть, Отврати и земную беду: Ни жара, ни мороз, ни железо, ни медь Да на головы их не падут. Да проложит Господь нерушимы мосты, Там, где их ожидает река. Да отбудут чисты, да вернутся чисты, Да в пути не содеют греха. И как встану с утра, и как лягу я спать, Все молюсь о заветной весне. Ты моих сыновей, о Небесная Мать, Возврати невредимыми мне. На следующий день часть войска ушла с Алексеем. … Не успел простыть след ушедших отрядов, как из города полетели дурные вести. Латиняне вызывали в столичных жителях все больше возмущения – и непомерными своими аппетитами, и самим своим присутствием вблизи города. Стали даже говорить, что латины виновны в распятии Христа – обвинение, что обычно предъявляли иудеям и за которым не следовало ничего хорошего. Если бы кто-нибудь спросил Софью, она сказала бы, что Христа распяли иудеи руками латинов, но Сын Божий был бы весьма опечален, узнай, что это стало поводом преследовать тех или других. Во вторник девятнадцатого августа накал страстей достиг пиковой точки и вылился в большую беду. В послеполуденный час, когда духота заставляла всех разумных прятаться под крышу, Софья услышала крики удивления и страха и выглянула в окно. Ветер дул в сторону Мраморного моря, прочь от Галаты, и потому Софья не учуяла дыма пожара. Но стоило ей высунуться, как увидала, что кусок городской стены, видневшийся обычно позади залива, скрыла от глаз стена пламени. Все постройки, ютившиеся вне стен, все, что было на берегу деревянного, превратилось в чудовищное пиршество стихии. Вот пламя перепрыгнуло стену, словно лань, спасающаяся от охотника, и бросилось дальше к югу, гонимое северным ветром, мечась и воя, как загнанный в ловушку зверь. Но не оно было поймано в ловушку, а те несчастные, что оказались на его пути. Воздух звенел от крика, и Софья, хотя была недосягаема для огня, закричала тоже: – Господи! Господи! Улицы Галаты были полны народу. Латины, иудеи, ромеи – все, кто жил здесь, глядели на пожар с изумлением и страхом, многие крестились, но никто, совершенно никто ничего не мог сделать. Так думали все, кроме Бьянки. Софья увидела ее уже когда та влезла в лодку и оттолкнулась веслом от берега. Какой-то венецианец схватил лодку за борт, словно пытаясь оттащить назад, и что-то кричал на своем наречии. Бьянка ударила его веслом в бок, венецианец упал в воду, а она что было силы принялась грести к городу. Ведь там, в конце концов, были ее дети. – Нет! Нет! Задержите ее! Задержите! Бьянка! – кричала Софья то на родном языке, то на латыни, но даже если бы ее кто-нибудь услышал в этой неразберихе, настичь Бьянку на середине залива было уже нельзя. Вот лодка скрылась за венецианскими судами, затем появилась у противоположного берега. Софья еще видела, как Бьянка металась по косе пляжа, пытаясь найти вход в город, что не был бы охвачен огнем, а затем убежала куда-то на юг, к воротам Перамы. Софья кинулась крестом на пол. – Господи, Господи, если ты спасешь от огня рабу Твою Бьянку, и раба Твоего Дамиана, и рабу Твою Елену, и всех домочадцев их, тогда я клянусь Тебе, что приму безропотно всякое испытание, которое Ты пошлешь, ни единого дня моей жизни не буду злословить, ибо Бьянка согласилась сойти в ад ради тех, кого любила, а я проклинала мои дни, даже не зная ада. Но трудно женщине лежать крестом на полу, если у нее полная грудь. Вскоре Софье сделалось настолько неудобно, что она поднялась и вышла смотреть на пожар. Удивительно, до чего привлекает человека зрелище ужасного бедствия, от которого ему не надлежит спасаться немедленно. Восхищение ли то неодолимой силой Божьей или древняя как мир осторожность, повелевающая изучать врага до тех пор, пока можно беспрепятственно смотреть на него? Софья смотрела на огонь до вечера – а тот и не думал утихать, разгораясь шире и выше. Грохот, с которым обваливались кирпичные кладки, гулкие удары, с которыми рушились блоки камня, звучали погребальным колоколом по жертвам пожара. На ночь она все же поднялась в свои покои, но и ночью было светло и шумно, будто днем. Казалось, мир рушится сам в себя, и если бы вдруг вострубили семь ангелов, Софья не удивилась бы. Она почти не спала. То, что мог забрать у нее огонь, день и ночь стояло перед глазами. «Охрани рабу твою Бьянку, и раба твоего Дамиана, и рабу твою Елену», – шептала она то в болезненной дреме, то просыпаясь с этой же молитвой на устах. Но как ни открывала глаз – ночь ни на гран не становилась темней и тише. Рев и грохот, крики и скрежет создавали музыку, что, видимо, играют черти в Преисподней. Назавтра пожар продолжался, но взгляды обитателей Галаты привлек не он. Десятки судов появились в водах залива – лодки, паромы, барки, мощные торговые корабли и худые плоты из пары связанных друг с другом досок – все это пестроцветье плыло со стороны латинских кварталов к берегу Галаты. Многие прибывшие уже вытаскивали свои суда на берег. Балдуин, граф Фландрский, Людовик Блуаский, венецианский дож Дандоло, маршал Шампани Виллардуэн и прочие руководители западного войска тоже были на берегу. Не понимая, что происходит, Софья подошла к ним. Как оказалось, пожар вспыхнул во время очередной потасовки ромеев с латинянами, и, хотя не ясно было доподлинно, кто совершил поджог, в бедствии обвинили латинян. Недовольство иноземцами вызревало слишком долго, чтобы кто-либо из них осмелился остаться в городе, тем более что пламя уже доедало пизанский квартал. Всех их нужно было где-то размещать в и без того тесном пригороде, занятом теперь латинским войском, но Софье не было до того никакого дела. Она бродила по берегу, тщетно всматриваясь в лодки и паромы – не увидит ли знакомого лица. Судя по всему, она была не единственной, кто потерял в этой суматохе своих близких. Многие из прибывших стояли на берегу, всматриваясь в бесконечный поток судов. Какая-то женщина бродила по берегу, выкликая то и дело: – Элиза! Элиза! И жалобные крики матери, потерявшей дитя, в это мрачное утро казались Софье дурным знаком. Солнце перевалило за полдень, пала страшная жара, слуги стали просить Софью вернуться в дом, но она вместо этого велела принести ей зонтик. И вот, наконец, когда ей показалось, что она ослепла от бликов солнца в водах залива и оглохла от многоголосья, а потому ничего больше не увидит – на воде показалась зеленая лодка, расписанная желтыми цветами, и послышался знакомый голос: – Да здесь народу как чертей в аду! – Джакомо! – закричала Софья, махая ему рукой и зонтиком, надеясь, что хотя бы так он углядит ее на берегу, где сегодня было многолюднее, чем в иных портах. Джакомо был старший сын Бьянки, оружейник. Двое его младших братьев, один из которых был еще отрок, помогали ему в мастерской. Была у Бьянки и дочь, Альбина, но она вышла замуж в Пизу и жила на Западе. Джакомо увидел ее и помахал в ответ, но пристать к берегу, где она стояла, не мог – тут уже скопилось столько судов, что протиснуться между ними было невозможно. Он и Гаспар, его младший брат, направили лодку к югу. Вместе с ними в лодке сидела жена Джакомо, Раймонда, и трое их детей. – Где твоя матушка? – закричала Софья, пока он еще мог слышать ее. – Ее везет Коррадо, – закричал Джакомо в ответ и махнул куда-то себе за спину. – Господи, всещедрый и всемогущий, благодарю Тебя! – горячо воскликнула Софья. Во всяком случае, ее глупое самопожертвование не стоило Бьянке жизни. Софья постояла на берегу еще немного, но теперь, когда Бьянка была жива, а от жары и многоголосья заболела голова, стало понятно, что лучше бы ей и вправду уйти в дом. Во всяком случае, там Бьянке будет явно легче отыскать ее, чем на берегу. Так в Галате появились беженцы, еще недавно жившие среди горожан, а теперь презираемые ими. И без того небольшой пригород сделался еще теснее. Потомство Бьянки поселилось в покоях Софьи, в комнатах для слуг. Сама же Бьянка перебралась в спальню госпожи. Иные латины, кому не повезло водить столь высокие знакомства, раскинули шатры. Но даже в этих стесненных условиях Софья была счастлива. Поначалу она думала отхлестать Бьянку по щекам, когда та вернется, но, едва увидев ее, разревелась, как ребенок, и бросилась ей на шею. Впрочем, не всем в тот день повезло повстречать своих близких. Поздним вечером, уже засыпая, Софья все еще слышала с берега: – Элиза! Элиза! Пожар пожирал город три дня и еще несколько дней после этого лениво слизывал то, что еще осталось на его ужасном пиршественном блюде. Софье казалось, что черный дым навеки повис над Галатой, а все ее одежды, волосы, постель, самый воздух, которым она дышала, пропитались запахом гари. Страшный черный шрам прорезал город от Золотого Рога до Мраморного моря, и мало находилось смельчаков, готовых пройти по нему. Любая колонна здесь грозила рухнуть на голову случайному прохожему, любое здание грозило погрести его под собой. Кому нужно было перебраться из одной уцелевшей части города в другую, тот пользовался морским путем. Софья послала слуг узнать, не пострадал ли их дом и здоровы ли мать с отцом. К счастью, дом устоял, а окружающий его забор получил лишь небольшие повреждения. Дни позднего лета и ранней осени были, пожалуй, самым счастливым временем среди всех месяцев, что Софье выпало провести в латинском лагере. Как и названый ее братец, она все более сближалась с латинянами. Но если Алексей приходил пить с ними и играть в кости, то Софья играла в шахматы. Шахматная доска у нее была необычная – покрытая голубой и золотой эмалью, украшенная зубцами по краям, словно городская стена. Когда доску складывали, эти зубцы входили друг между другом и так закрывали ее. Фигуры к ней тоже были голубые, расписанные золотыми узорами. Эту доску отец принес домой, когда Софье было всего четыре года. Ее забыл в аудитории кто-то из студентов, но хозяина так и не нашли. Маленькая Софья звала доску «зубчики Эригона». Эригон был волшебный город, который она придумала. Затем название забылось, а доска осталась. Софья брала ее с собой в латинский лагерь, чтобы играть с учителем. Но вскоре обнаружила, что играть с латинянами ей не менее интересно. Во многом потому, что за этими играми они много говорили и пили. За те недели, что Софья провела среди них, она услышала множество западных сказок и легенд. Некоторые рассказывала ей Бьянка, как, например, сказку о торговце удачей, который был переодетый дьявол. Многие Софья слышала впервые. Но кроме сказок – кроме сказок она услышала о далеких западных странах, где нет единого владыки, а каждый господин в своих землях; о неприступных замках, возвышающихся над округой знаком могущества; о войнах и осадах, что придавали тамошней жизни азарт и смысл; о подвигах их предков в Святой земле. Однажды Софья спросила, почему никто не рассказывает ей, что есть в их землях удивительного, и рыцарь Конон Бетюнский отвечал: что бы мы ни рассказали о наших странах, госпожа, вряд ли что-то из этого удивит тебя – скорее уж рассмешит. Ибо по сравнению с Константинополем даже Рим не более чем деревня. Чудеса Запада были не в его золоте, не в великолепных дворцах и несметных богатствах, не в том, что там находилось, но в том, что делалось. В беспокойном духе его сынов и в тех деяниях – ужасных, забавных, великих – на которые толкал их этот дух. Слушать их Софье нравилось гораздо больше, чем говорить самой, ведь каждое свое слово она должна была просеивать трижды. Софья часто себя одергивала – не потому что ненавидела ложь, ибо странно не приучиться лгать, живя среди людей – но потому что была уверена: с каждой новой ложью она закапывает себя все глубже. Каждое слово неправды ей затем припомнят, когда… Задумываться об этом не хотелось. Однако с каждым днем ложь становилась ей все более невыносима. У Софьи никогда не было друзей, никого, кроме Бьянки, и хотя она со всеми бывала вежлива и мила, в сердце своем жила затворницей. Но эти люди были проще и чище тех, с кем обычно сводила ее судьба, и сердце ее, будто дверь сокровищницы, постепенно открывалось им. Они предлагали ей свою дружбу – а она не могла принять, ибо на лжи не выстроишь дружбы. Иногда Софье нестерпимо хотелось знать, относились бы латины к ней так же, если бы знали, что она не царевна. Впрочем, какая разница – если небеса ей благоволят, теперь этого уже не проверить. Ей остается либо до конца скрывать свой обман и по расчете с войском вернуться к отцу, либо быть уличенной – и тогда всякой дружбе конец. … В начале сентября Софья даже завела себе кошку. Точнее кошка завелась сама, как то происходит со всем ее племенем в любое столетие от края до края земли. Однажды, выглянув в окно, Софья увидела, как Бьянка раздает подзатыльники четырем мальчишкам, ругаясь на ломбардском наречии. Правая рука ее была занята раздачей затрещин, а левой Бьянка держала за шкирку полосатую серую кошку, изредка грозно ею потрясая. – Чем они провинились? – засмеялась Софья из окна. – Эти малолетние поганцы хотели привязать ей к хвосту горящую солому и пустить по улице! – возмущенно воскликнула Бьянка. – Мало им было пожара в городе, хотят, чтоб мы и здесь погорели! Пользуясь тем, что она отвлеклась, мальчишки, не будь дураки, схватили охапку соломы и кресало и бросились наутек. – Что за бесовская забава поджигать кошек! – фыркнула им вслед Бьянка. – Моя матушка всегда их топила. Она развернулась к заливу, видно, решив последовать семейной традиции, но Софья крикнула: – Стой! Не надо ее топить! Принеси лучше мне. Бьянка пожала плечами, видно, не понимая, что могло заинтересовать госпожу в этой жалкой твари, и поднялась к ней. – Сколько живешь среди нас, а милосердию не научилась, – укорила ее Софья. – Значит, такие вы хреновые учителя, – не осталась в долгу Бьянка. Она перевела многозначительный взгляд на улицу, где пестрой стеной стояли шатры беженцев. Софья взяла у нее из рук кошку. Та была не сказать чтобы счастлива, но как будто цела. Шерстка у нее была удивительно красивая, словно серебристая, со стальными полосами поперек спины. – Ты моя хорошая, – проворковала Софья, – ты моя красавица, никого можешь больше не бояться, никому не дам тебя в обиду… Кошка, судя по всему, отнеслась к ее словам недоверчиво и, вывернувшись из рук Софьи, решила спастись от враждебного мира под кроватью. … То ли оттого, что латины были возможными виновниками пожара, то ли потому, что огонь нанес городу не менее ущерба, чем вражеское войско, золотой поток, прежде широкой рекой лившийся в стан пилигримов, стал оскудевать. Софья слышала, как говорили об этом латинские вожди, и Балдуин решил даже написать своим товарищам, сопровождавшим Алексея, чтобы те скорее возвращались. Но прежде прочих, ближе к началу октября, вернулся Генрих с его людьми. Вечером того же дня, едва отдохнув с дороги, он решил нанести Софье визит вежливости. Во всяком случае, Софье казалось, что это был визит вежливости. Бьянка, однако, была другого мнения и просьбу Генриха о встрече передала как «твой фламандец соскучился». Однако причиной его раннего возвращения, как выяснилось, была отнюдь не тоска по Софье, а материи куда более приземленные. Царевич Алексей, по словам Генриха, не выплатил ему обещанного вознаграждения, и потому Генрих увел своих людей обратно в Константинополь. – Какого вознаграждения? – нервно спросила Софья. – Он и так платит вам. Разве вы не должны ему за это служить? Генрих воззрился на нее так, будто она сказала неслыханную чушь. – Разве тебя не посвятили в подробности нашей сделки, госпожа? – недоверчиво осведомился он. – Все, что платит нам старый император, – то плата за нашу помощь в возвращении его на престол. Мы изгнали узурпатора и вернули трон законному наследнику – за это по договору мы должны получить двести тысяч марок серебра. Если императоры, отец или сын, хотят сверх этого – пусть платят еще. Эти слова, конечно, не могли обрадовать Софью. Долги императоров росли, обещания оставались не более чем словами, и никого не волновало там, по другую сторону залива, что залогом их исполнения является бедная девушка. Но Генрих, кажется, думал не о том. – Чем дольше нахожусь среди греков, тем более становлюсь недоверчив, – с грустью произнес он. Чем дольше нахожусь среди латинян, тем более задаюсь вопросом, способны ли они думать о чем-то, кроме наживы, подумала Софья, но вслух не сказала.