Где сокровище ваше

Год медленно сползал к зиме. В середине ноября вернулся Алексей с его спутниками. Знать встречала молодого императора на берегу у Влахернского моста, дабы с надлежащим почетом сопроводить его в город. Войску никто таких почестей оказывать не собирался, и латиняне вернулись в свой лагерь в Галате, где их встретили куда менее пышно, но не менее радостно. Однако их прибытие почти не помогло. На некоторое время выплаты возобновились, а затем прекратились вовсе. Софья знала, что маркиз Монферратский встречался с молодым императором, и тот просил его подождать. Войско беспокоилось, тревожное недоверие висело в воздухе будто дым недавнего пожарища и с каждым днем разрасталось как язва. Но ничего поделать было невозможно. Приближалась зима, венецианский флот стоял в водах Золотого Рога, и всякому было очевидно, что он не двинется отсюда до весны. Софья удивлялась лишь одному: как все это умудрилось не сказаться на ее положении. Латиняне были с ней все так же любезны, быть может, жалея ее, а может, все еще веря, что императорам не так уж безразлична их дочь и сестра, чтобы обмануть союзников. Софья прятала глаза, как будто была виновата перед ними. Ей казалось, что в последние недели она стала думать об этих проклятых деньгах даже больше, чем сами латиняне. Иногда ей нестерпимо хотелось поддаться слабости и спросить кого-нибудь из латинских военачальников, что будет с ней, если император не исполнит своего обещания. Но Софья молчала. Если она не верит ручательству отца – с чего бы ему верить латинянам. Единой отрадой в эти дни была ей кошечка Хлоя. Она утешала хозяйку по-своему: принося ей дохлых мышей и задушенных птиц. Софья визжала, Бьянка убирала труп, и всем было весело. В конце ноября к ней наведался Энрико Дандоло, передав просьбу о встрече через Бьянку. Дандоло был почти ста лет от роду и слеп, но, хоть и руководил в этом походе лишь венецианскими войсками, все западное воинство прислушивалось к нему и делало по его совету. Его поддерживал слуга, но едва переступив порог Софьиных покоев, Дандоло велел и слуге и Бьянке оставить их. Софья тут же взяла его под руку и помогла усесться в кресло, сама же села напротив. За столиком между ними лежала шахматная доска, но Дандоло вряд ли мог составить ей партию. – Вы, верно, удивлены, что я просил о встрече с вами, госпожа моя? – осведомился Дандоло учтиво. – Признаюсь, да, – отвечала Софья, не ожидая от дальнейших его слов ничего хорошего. Вот, кажется, и припомнят ей теперь все отцовские обещания. – Не стоит бояться меня, – мягко произнес Дандоло, будто уловив ее мысли. – Я всего лишь слепой старик, но как венецианский дож, давно должен был нанести вам визит. Увы, среди забот, которые не оставляют нас в покое ни днем, ни ночью, я так и не нашел времени справиться о вашем самочувствии. Софья не была уверена, что он нашел подходящее время справляться о ее самочувствии, но ответила: – Благодарю, господин, я в добром здравии и нисколько не нуждаюсь. – В лагере говорят, – продолжал Дандоло, – что Господь наградил вас чудесным голосом, а мне среди моих трудов так и не довелось его услышать. Если моя просьба не покажется вам излишне затруднительной, не могли бы вы спеть мне? Софья едва слышно фыркнула от смущения и облегчения. Неприятный разговор о выплатах, который успело нарисовать ее воображение, явно откладывался. – Конечно, господин мой, мне совсем нетрудно. На этот раз ее слушало не войско, а всего лишь старый дож, который, хоть и понимал язык ромеев, вряд ли ждал от песни особенной глубины. Софья прокашлялась, разгладила подол на коленях и запела, выбрав на сей раз песню лирическую и нежную: Это жестокое солнце над городом – я хочу быть им, Чтобы согреть тебя в час, когда силы твои на исходе. Чтобы ты знал, кто твой друг, чтобы знал, кто спаситель, И чьи молитвы любую беду в твоей жизни отводят. Это жестокое солнце над городом – я хочу стать им, Чтобы светлом озарять этот мир подо мною. Кто-то сказал бы, что я разрушитель, иной – что создатель, Но я лишь солнце, что поднялось над холодной землею. – Чудесно! – воскликнул Дандоло, когда она замолчала. Софье почудилось, что на впалой щеке его блеснула слеза. – Знали бы вы, госпожа, как я жалею, что утратил зрение в той проклятой драке! Мне не раз доводилось слышать здесь, в лагере, как вы прекрасны, а я не имею счастья взглянуть на вас и увериться, что вы не призрак. Софье стало жаль несчастного старика. Она осторожно взяла его руку, сухую и узловатую, как древесный корень, но показавшуюся ей неожиданно крепкой. Дандоло благодарно сжал ее ладонь, затем ощупал пальцами то, что еще было перед ним – шахматную доску. – Это не «зубчики Эригона»? – поинтересовался он. – Да, это она, – заулыбалась Софья, прежде чем ледяной ужас сдавил ей горло. Она не раз представляла, как это будет. Как надменный Алексей заявит рыцарям, что они могут проваливать, а женщина, что была якобы его сестра, на самом деле взята из чужого дома. Или как противный Агазон подкинет в лагерь змеиное послание. Или как кто-нибудь из слуг, напившись с латинянами, развяжет язык. Но, сколько она ни пыталась продумать, что будет говорить в таких случаях, беда пришла откуда не ждали. Дандоло молчал, давая ей проникнуться отчаянием и страхом. Затем произнес: – Ты, верно, хочешь знать, откуда мне это известно? Мне поведал об этом старый Дионисий, твой учитель латинского языка, если я не ошибаюсь. После того как ему вырвали пару зубов, он стал удивительно разговорчив, знаешь ли. Я давно подозревал, что с тобой что-то не так. Сколько ни напрягал память, так и не вспомнил у Исаака Ангела никакой дочери Софьи. Теперь же, когда нам вовсе перестали платить, мои подозрения превратились в уверенность. Ты можешь обмануть этих рыцарей, но старого слепого Дандоло не обманешь. Он замолк, видно, ожидая, что она будет отпираться, но это бы ей сейчас и в голову не пришло. – Что вы со мной сделаете? – хрипло спросила Софья. – Продадите туркам? – Зачем же сразу туркам, – примирительно сказал дож. – Мы все-таки христиане. Но оставлять обман императора в тайне больше нельзя. Тебе же самой будет лучше, если все раскроется сейчас, пока никто еще не успел совершить непоправимых ошибок. – Да, нельзя, – уныло подтвердила Софья. – Я могу оградить тебя от их ярости, – сказал дож, услыхав, верно, полную обреченность в ее голосе. – Если хочешь, я скажу им, что ты призналась сама, не в силах более выносить лжи. Не думаю, что они тебя тронут. Но царских почестей больше не жди. – А мой учитель? – спросила Софья. – Мне его вернут? – Если хочешь, – пожал плечами Дандоло. – Нам он больше не нужен. … Так ли чувствовал себя Христос, восходя на Голгофу, думала Софья на следующий день. В каждой ноге как будто поместилась тяжесть всех грехов человечества. Четыре лестничных пролета она преодолевала целую вечность. Дандоло созвал знать и рыцарей на первом этаже дома, где ее поселили. В гостином зале яблоку было негде упасть. Увидав Софью, однако, толпа расступилась. Венецианский дож стоял в восточном углу зала и, когда Софья спустилась, велел: – Госпожа моя, подойди ко мне. Она прошла к нему, не глядя по сторонам. Ей поставили кресло, и Софья упала в него, все так же не поднимая глаз. Дандоло не зря устроился в углу, а не посреди покоя – так все, кто находился здесь, могли видеть ее лицо. Но никакая сила на земле сейчас не заставила бы Софью его поднять. Дож предупредил, что ей говорить не нужно – все, что потребуется, скажет он. Впрочем, Софья сейчас ни за что на свете не открыла бы рта. Когда гомон голосов стал стихать, Дандоло поднял руку – и последние говорившие замолчали. Воцарилась резкая пугающая тишина. – Сеньоры! – провозгласил дож громким, хорошо поставленным голосом. – Не по радостному поводу собрал я вас, но и укрывать дурные вести более невозможно. Вчера госпожа София припала к моим стопам и просила пощадить ее, ибо из ненависти ко всякой лжи и страха перед Господом нашим она заявила, что не дочь императору Исааку и взята была насильно из дома Ласкариса, начальника местного университета. Я вывел ее перед вами, дабы ни у кого не осталось сомнений, что император не был с нами честен и ручательство его ничего не стоит. На миг воцарилась тяжкая гнетущая тишина. Софье хотелось по-детски зажмуриться, но она сидела не шевелясь, уткнувшись взглядом в колени, и боялась вздохнуть. И вот грянул взрыв. Зал наполнился гневными криками десятков голосов – на латыни и варварских наречиях. Но то ли Дандоло составил свою речь с должной осмотрительностью, то ли Господь укрыл от их гнева беспутное свое дитя, но ничего, что Софье удавалось разобрать, ее напрямую не касалось. – Он нас использовал! – Он с самого начала не думал платить! – Обещал золото, а сам врал в глаза! – Ждали столько месяцев – а он там у себя смеялся над нами! – А я говорил, что незачем плыть к грекам! Буря проносилась над головой, не задевая. Латины, кажется, больше досадовали на лжеца-императора, о Софье же будто забыли. И хотя это было далеко не радостно, лучшего в этих обстоятельствах желать было нельзя. Когда схлынул первый гнев, стали решать, что делать дальше. Решено было отправить к Алексею шестерых послов – трех французов и трех венецианцев – чтобы поставить ему условие: если император откажется выполнить взятые на себя обязательства, пилигримы сами возместят себе недостающее – за его, императора, счет. Если бы кто-то спросил Софью, она сказала бы, что худшего решения и придумать нельзя – чтобы латины приходили к императору и напрямую угрожали ему грабежами! Но Софью никто не спрашивал. У латинян были дела поважнее, а ее мутило от волнения и сильно хотелось по нужде. Когда латиняне в конце концов закончили обсуждения и принялись расходиться, Софья, изъерзавшись в кресле, подхватилась и молнией вылетела из зала. … Как она и ожидала, константинопольский двор не оценил латинской прямоты и послов едва не растерзали заживо. Они могли бы и не сообщать товарищам об итогах своего визита – все было понятно по их лицам. Дандоло решил поговорить с Алексеем лично, но как будто тоже ничего не добился. Напряжение между ромеями и латинянами сделалось таково, что последним было небезопасно появляться в городе. Все это передавали Софье Бьянка и старый Дионисий. Сама же Софья почти не покидала своих покоев. Ей все так же ни в чем не отказывали – у нее всегда было вдоволь еды и воды, никто не угрожал ей и не издевался над нею, но и близкое общение между ней и латинянами прекратилось. Иногда Софья говорила себе: это оттого, что теперь дела осложнились и у них есть чем заняться помимо бесед с нею. Но все чаще ей казалось, что латины отвернулись от нее из-за того, что считали, будто они с императором одного поля ягоды и Софья, как все греки, недостойна более доверия. Она иногда отправляла письма отцу и матери, чтобы сообщить, что с нею все хорошо. Когда первый страх за собственную судьбу прошел, Софья поняла, что ее тревога была ничто в сравнении с той, что должны были испытывать родители, узнав, что император рассорился с союзниками. Но время шло, раздор лишь усугублялся, и вскоре до Софьи стали доходить вести о том, что латины разоряют окрестности. Находиться в лагере, гадая, как распорядятся ею обиженные иноземцы, было невыносимо. Больше всего на свете Софья мечтала вернуться домой, припасть к груди матушки и думать забыть о своих тревогах. Наконец, она решилась действовать. Проснувшись утром, она велела Бьянке разыскать Генриха Фландрского и привести к ней. Софья догадывалась, что Генрих испытывает к ней интерес вполне определенного рода и, быть может, ей удастся убедить его помочь ей. Когда Генрих в сопровождении Бьянки появился у ее порога, Софья облегченно вздохнула. Значит, не все в этом лагере не желают ее видеть. Она велела Бьянке оставить их наедине и улыбнулась гостю: – Доброго тебе дня, мой господин. Прошу, присядь. Генрих приветствовал ее и хотел было опуститься в кресло напротив, но Софья попросила: – Господин, пожалуйста, присядь со мной. Ее кресло было достаточно широко, чтобы на нем, не стесняя друг друга, разместились двое, но Софья не была уверена, что Генриха не смутит это предложение. Он и правда немного помедлил, затем опустился рядом с ней. Софья подвинулась ближе. Глядеть на него ей было неловко, но близость ощущалась и так. – Мой господин, вот уже сколько дней я мучаюсь виной за то, что обманывала вас. Мне кажется, что здесь не осталось у меня более друга и все латиняне считают, что я лживая. – Она тяжело вздохнула. – Совсем нет, госпожа моя, – мягко отвечал Генрих. – Но мы, право, не знаем, что сказать тебе теперь и как себя с тобой вести. Мы относились к тебе как к царевне, а сейчас… – А сейчас, господин мой, что изменилось?.. – Софья подняла на него взгляд, и Генрих отвел глаза. – Может, теперь, когда ты знаешь, что я не царевна, ты мог бы… мы… – Софья покраснела. Ей прежде не доводилось соблазнять мужчин. Она осторожно прикоснулась к его локтю, и Генрих, будто во сне, взял ее руку. Ладонь у него была горячая, сухая и жесткая, совсем не как у отца. Софью охватило странное волнение, на миг она даже забыла, зачем вообще его позвала. Она положила голову ему на плечо и ощутила, как Генрих уткнулся носом ей в волосы, шумно втянув воздух. Так сидели они некоторое время, почти не двигаясь, затем Софья проговорила, едва касаясь губами его шеи: – Ты навеки заслужил бы мою благодарность, если бы помог выбраться отсюда… Через сладкое марево чар до него все же дошел смысл сказанного. Но все вышло совсем не так, как хотела Софья. Генрих отшатнулся, затем поднялся. – Ах, вот оно что. – Голос его звучал горько и жестоко. – Ты льешь слезы о потерянном доверии, а сама хочешь воспользоваться им, чтобы сбежать, хотя до сей поры мы не сделали тебе ничего дурного. Ты не лучше твоего отца, император или кто он там, не знаю, неважно, все равно ты его больше не увидишь. С этими словами Генрих отвернулся и быстро вышел прочь, оставив Софью в одиночестве. Не простыл за ним и след, как Софья залезла с ногами в кресло и громко разрыдалась. … – Ну, а чего ты хотела? – рассудительно замечала Бьянка вечером того же дня. – Ладно бы ты его сразу попросила о помощи или согласилась бы с ним спать, может, что и вышло бы, а так… От этих слов Софья плакала еще горше. Ей казалось, что хуже быть уже не может, и она, конечно же, нарушала данное во время пожара обещание не проклинать своих дней. Посему Господь, верно, решил напомнить ей, что в Его власти всегда сделать хуже чем есть. И вскоре в лагере не стало покоя. Горожане, обозленные тем, что латины разоряли округу, да и самим их присутствием, столько месяцев напоминавшим об их, горожан, унижении, то и дело предпринимали вылазки в их стан. Делалось ли то с позволения императоров, или с их попустительства, или против их воли, сказать было трудно. И хотя то были мелкие стычки, ибо никто не хотел открытой войны, теперь днем и по ночам то и дело слышалось тревожное гудение труб, и лагерь поднимался по этому знаку. Многие, кого Софья видела из окна, были теперь одеты в кольчуги, часто не видя смысла их снимать до очередной побудки. Первого января и вовсе случилось неслыханное. Софья проснулась от очередного осточертевшего уже звука трубы. Поначалу ей показалось, что горит Галата – ибо свет в окне был таким, как в те страшные августовские ночи, когда пылал город. Но горели не улицы – по водам Золотого Рога, словно огненные призраки, двигались суда, пылавшие от бортов до мачт. Паруса их были подняты, ветер нес их прямо на корабли венецианского флота. Отовсюду слышались крики ярости и страха, звон оружия. Рыцари седлали коней, венецианцы бросились спасать свои корабли. Софья не могла даже понять в этой неразберихе, за кого она болеет, хочет ли она, чтобы флот Запада погорел и они остались бы здесь в полной власти ромеев. Она так и не поняла, какого исхода ждет, когда венецианские моряки, гребя как одержимые, подогнали свои галеры и баркасы к неприятельским кораблям. Сначала Софья не могла понять, что они делают – ни ночная тьма, ни золотое сияние пламени не давали разглядеть происходящего. Но вот огненные суда медленно, словно бы нехотя, тронулись вслед за галерами. Однако не соприкасались с ними, а шли на некоем расстоянии, словно увлекаемые невидимым поводом. Софья подумала, что моряки, должно быть, забросили на них абордажные крючья. Зажигательные корабли тянули все дальше из бухты, в открытое море, где они никому не сумели бы причинить вреда. Однако горожане не хотели оставлять свой замысел на произвол судьбы. С противоположного берега залива полетели стрелы – в ночной тьме не так-то просто было их увидать, но свист рассекаемого воздуха и крики раненых подсказали Софье, что по ним стреляют. Это уж совсем никуда не годилось! Если гибель флота еще могла оказаться полезной, то обстрел моряков, пытающихся спасти свои корабли, заставил Софью задохнуться от возмущения. Бьянка, наблюдавшая за борьбой вместе с Софьей, сказала не то с восхищением, не то с досадой: – Вот же черти! И неясно было, о ком она говорит – о венецианцах или горожанах. На берегу тем временем как будто собралось войско – во всяком случае в ночном мраке различались очертания всадников. Кони тревожно ржали, звуки разноязыкой речи сплетались в непереводимый шум. Пока венецианцы спасали корабли, их северные товарищи ждали нападения с суши. Так и прошла эта долгая ночь. Наутро стало видно, что пострадал лишь один корабль – пизанское купеческое судно. Зажигательные суда удалось вытащить из бухты, и течение унесло их в открытое море, где они и догорели, никому не повредив. Софья, однако, не сомневалась, что после этого у молодого императора в латинском лагере не осталось сторонников. Ее родные, конечно, не могли не знать, каким опасностям подвергается лагерь. Висевшее над Софьей грозовое облако все более разрасталось. Отец писал ей, что, несмотря на прямой запрет императора, некто Алексей Дука Мурзуфл собирает отряд, чтобы выступить против латинян. Об этом Мурзуфле Софья слышала, что Алексей освободил его из темницы, в которую тот угодил при его дяде. В отличие от императоров, которые, как ни ссорились со своими западными союзниками, а все же были многим им обязаны, Мурзуфл, очевидно, никому себя обязанным не считал. Через неделю после неудавшейся попытки сжечь флот он вывел из города конный отряд и направился к лагерю латинян. Ему навстречу выступил маркиз Монферратский – Софья еще видела, как его воины проезжают под ее окнами, но дальше смотреть не хотела. Несмотря на отчуждение, которое виделось ей в поведении латинян после раскрытия обмана, маркиз все же назвал ее своей дочерью и никогда не обидел. Наблюдать, как он и его люди рискуют жизнями, ей совсем не хотелось. Поэтому, как только отряд вышел с их улицы, Софья закрыла ставни и по-детски свернулась на кровати. Маркиз наголову разбил отряд, захватив в плен некоторых знатных горожан, но Мурзуфла среди них не было, хоть и он, как хвастливо заявлял маркиз, едва избежал плена. Однако поражение и нависшая над ним, едва миновавшая угроза, кажется, ничуть не ослабили стремления этого самого Мурзуфла прогнать латинян. Стремление это росло и ширилось, и отец писал, что Мурзуфл пользуется у горожан куда большею любовью, чем императоры. Поэтому то, что случилось в конце января, стало для Софьи куда меньшей неожиданностью, чем для латинов. В то хмурое серое утро она проснулась от гомона голосов, долетающих даже сквозь закрытые ставни. За последние пару месяцев тревоги стали настолько часты, что Софья почти перестала волноваться из-за них. – Сходи узнай, что там случилось, – велела она Бьянке, перевернувшись на другой бок. Но когда Бьянка явилась с новостями, сон как рукой сняло. По ее словам выходило, будто Мурзуфл не то убил, не то бросил в темницу молодого Алексея и его отца, сам короновался императором, а латинам велел передать, что если через неделю они все еще будут стоять в Галате, он всех их уничтожит и перевешает на стене. В своем заточении, в теплой просторной спальне, где до нее долетали лишь отголоски разраставшегося как рана раскола, Софья не могла понять, в какой миг все сделалось так плохо. Ей было жаль молодого императора и его старого отца. Да, они отдали ее латинам, совершенно не заботясь о ее судьбе, но думать о том, что слепого старого императора и его легкомысленного сына больше нет на земле – и не стало их так ужасно – было тяжело. Хуже всего было то, что Мурзуфл закрыл город и все рынки, где латины могли покупать еду. А это значило, что не за горами голод и грабежи – вот уж чего Софья с радостью избежала бы. Положение день ото дня становилось все ужаснее. Мурзуфл объявил латинянам самую настоящую войну – теперь ни одна ночь не обходилась без тревоги, да и разговоры о том, где достать еды, все чаще всплывали в беседах Бьянки с ее родней. Софье пока не довелось испытать голода – в лагере оставалось еще достаточно припасов, и она ни в чем не знала нужды. Но долго так продолжаться не могло – суровая зима, время великой скудости, дотоле ей неизвестной, заслоняла все обозримое будущее. Но вот небеса, казалось, сжалились над нею. В начале февраля к ней явился евнух по прозвищу Медный Рот – оттого что губы его были не красного, а какого-то словно бы рыжего цвета – слуга ее матушки. Он доставил письмо от ее родных, в котором говорилось, что отцу удалось договориться с новым императором, дабы тот впустил в город его дочь, если она сбежит из лагеря. В ночь на пятое февраля намечался какой-то переполох в бухте, поэтому Софье и ее слугам надлежало взять самое необходимое из имущества и бежать вдоль берега к Влахернскому мосту. Стража у Деревянных ворот будет предупреждена – когда Софья назовет свое имя, ее впустят в город. У ворот люди отца будут встречать ее. Когда Софья прочитала это послание, сердце ее отчаянно забилось. Вот ее возможность выбраться отсюда, которой она ждала столько дней! Передав евнуху, что она обязательно явится, Софья тут же порвала послание на мелкие клочки, чтобы даже если латины вдруг нашли бы где переводчика, не сумели бы ничего прочитать. В день перед побегом Софья была будто в лихорадке. Из вещей она решила взять только самое необходимое – Евангелие и кошечку Хлою. Все остальное, сколько ни есть, пусть остается латинянам, даже шахматной доски было ей теперь не жаль. Решено было, что семейство Бьянки тоже уйдет в город, представившись слугами Софьи – Бьянка боялась, как бы латины не выместили на них ярость, когда узнают о побеге. Хотя Софье казалось, что побег обнаружат далеко не сразу – в последние месяцы западному войску было вообще не до нее. Когда стемнело, Софья не могла более сидеть на месте. Она все прохаживалась от окна к двери и ждала, когда же начнется обещанная заварушка. Вот со стороны Золотого Рога послышались голоса, и она бросилась к окну. Ночная тьма мало что давала увидать, но ей показалось, будто в бухте появилось несколько плотов, и на всех – люди с факелами. Трудно было понять, что им нужно – разве стал бы кто в своем уме нападать на вражий лагерь с воды, освещая себя как живую мишень. Прозвучала труба тревоги. Плоты с находящимися на них факелоносцами были все еще посреди залива и приближались медленно и словно бы бестолково. На берегу было темно – лишь редкие ночные костры разгоняли мрак. Но в этой тьме внезапно послышались крики, звон оружия, ржание лошадей – как будто, невидимая глазу, началась полночная схватка. Долее ждать было нельзя. Бьянка запихала в сумку Евангелие и кошку (последнюю – не без труда), схватила Софью за руку, и они бросились вниз по лестнице к выходу. Гостиный зал первого этажа, который Софье обычно приходилось миновать, выходя из дома, был сейчас пуст и черен, женщины выскользнули на улицу и осторожно, пытаясь слиться со стеной, обошли дом так, чтобы залив оказался по левую руку. Здесь бросились узкими улочками Галаты прочь из пригорода и остановились у конюшни, чтобы подождать остальных. Если бы бежали всей толпой, это могло привлечь ненужное внимание. От быстрой ходьбы Софье сделалось жарко. Она привалилась к плечу Бьянки – и не заметила в темноте, что придавила бедром сумку с кошкой. Раздался оглушительный вопль, будто кричали грешники в аду. – Заткнись, тупая тварь! – Бьянка ударила сумкой о ворота конюшни. – Не бей ее! – возмутилась Софья, пытаясь отнять сумку. – Дай я сама буду ее нести. Наверное, ей не стоило открывать рта. Кошачий вопль в ночной тьме мало кого мог заинтересовать, а вот ее голос знали здесь слишком многие. Послышались несколько голосов, один из которых будто спросил на незнакомом языке нечто вроде «это царевна Софья?». Душа ушла в пятки. – Бежим, бежим! – Она потянула Бьянку за руку. – Да куда ты убежишь! Помоги открыть! – Бьянка бросила лампу и что было сил потянула ворота конюшни. Софья стала тянуть вторую створку, и вдвоем им удалось растащить тяжелые ворота. Голоса приближались, к любопытству в них примешалась настороженность – ведь в лагере был враг. Женщины затаились в углу и закрыли лампу так, чтобы даже лучик ее света не проник на улицу. Хуже всего было то, что Хлоя продолжала орать. – Придуши ее, – прошипела Бьянка. – Иначе нас тут и накроют. Софья принялась успокаивать разошедшуюся кошку, но, кажется, проще было успокоить вулкан. От шума стали просыпаться и тревожно ржать лошади. Теперь направлявшиеся к конюшне латины, кто бы это ни был, примолкли. Бьянка схватила лампу и принялась отвязывать ближайшего к ним коня. На нем была уздечка, старое седло и стремена, вблизи конь показался Софье настоящим чудовищем. – Ты что делаешь? – Сядешь на лошадь и поскачешь отсюда, – заявила Бьянка. – Не станут же они в тебя стрелять. – Я не умею ездить на лошади. – Потянешь левую узду – повернет влево, потянешь правую – вправо, потянешь обе – остановится, – сообщила Бьянка, тоже, впрочем, не наездница. – Я не могу, я свалюсь! – Полезай! – Бьянка подсадила ее на стремя, и Софье ничего не оставалось, кроме как забраться в седло. Однако у нее не было штанов, как у варваров, и жесткая седельная кожа неприятно шлепнулась о голые бедра. – Ну, все, пошла, пошла! – Бьянка что было силы хлопнула коня по крупу. Лошадь выскочила из полуоткрытых ворот конюшни. В какой-то миг Софье показалось, что рядом просвистела не то стрела, не то арбалетный болт, и сразу за тем послышался крик Бьянки. Она разобрала только свое имя – вероятно, Бьянка кричала что-то вроде «это Софья, не стреляйте!». Лошадь несла ее все дальше по узким улочкам Галаты, Софья почти не знала, как ею управлять. В какой-то миг ей стало казаться, что они просто заблудились в пригороде и носятся кругами, как вдруг предместье закончилось и конь выскочил на открытый берег. Теперь лошадь скакала вдоль залива на север, и темная вода едва блестела в тусклом свете огней на городских стенах. Софья надеялась только, что в этой темноте она разглядит мост и не проскачет мимо, или, еще хуже, не повернет прямо в море. Все страхи ее, все мысли и чувства были направлены лишь к одному – вовремя повернуть. Вот показался мост, освещенный чуть ярче залива огнями у Деревянных ворот. Софья дернула узду – лошадь не отозвалась. Потянула сильнее – лошадь раздраженно фыркнула и повернулась. Но то ли Софья что-то сделала не так, то ли лошадь была на удивление тупа, а может, просто чуяла робость всадницы – только вместо того чтобы скакать к мосту, она круто развернулась и бросилась в обратную сторону. – Нет! Нет! Не туда! Софья дергала узду что было сил, но лошадь лишь раздраженно мотала головой. Кажется, наездница успела ей порядком надоесть. Но что было хуже всего – они с Бьянкой, конечно, не затянули подседельных ремней, и теперь седло вместе со стременами медленно соскальзывало с лошадиной спины. Софья изо всех сил пыталась удерживать его между бедер, нежная плоть болезненно ныла от трения и ударов – и все же, несмотря на все ее усилия, Софья неумолимо сползала вслед за седлом. – Помогите! Помогите! – закричала она, вцепляясь в шею лошади, чтобы не слететь. Лошадь ее жеста не оценила и взбрыкнула, подкинув Софью так, что та едва не вылетела из седла. Сердце подскочило куда-то к горлу, голова закружилась, в глазах потемнело. На какой-то миг ей показалось, что она на берегу не одна, что какие-то лошади, едва видимые в темноте, несутся поодаль с нею вровень. Вот одна из лошадей стала все более приближаться к ней, никак не желая раствориться во мраке, и Софья догадалась, что ей не чудится. Вот чужой конь поравнялся с нею и поскакал рядом. Всадник схватил узду Софьиного коня и так, постепенно замедляя бег, остановил его. Софья не успела отдышаться, как всадник соскочил на землю и стащил ее со сползающего седла. Едва оказавшись на земле, Софья бросилась бежать, но, кажется, ее неожиданный спаситель вовсе не собирался дать ей уйти. Он догнал ее и схватил поперек живота, подняв так, что ее ноги оторвались от земли. – Пусти! Пусти! – закричала Софья, извиваясь в его руках, но с таким же успехом можно было барахтаться в рыболовной сети. – Куда? – нелюбезно осведомились из темноты. Судя по голосу, это был Конон Бетюнский. – Чтобы ты свернула себе шею? – Неважно! Пусти меня! Я больше не могу здесь оставаться! – кричала Софья, колотя по чему придется. Но все ее усилия, казалось, ничуть не тревожили его. Конон перехватил ее так, что руки оказались прижаты к телу, и потащил в сторону предместья. Первое время Софья еще билась в его руках, но затем силы покинули ее и она обмякла, заливаясь слезами. Однако когда случайный ее спаситель и пленитель водворил ее обратно в покои на третьем этаже, сила отчаяния снова вернулась к ней, и Софья вцепилась в дверь, которую он хотел закрыть. – Нет! Нет! Выпусти меня! Я не хочу так больше! Я не могу так больше! Конон выпустил дверь. Кажется, Софья, бешено сопротивляясь там, на улице, сломала ему нос. Во всяком случае кровь из него текла не переставая. На миг ей сделалось жаль его, но последующие слова Конона напрочь уничтожили сострадание. – Не знаю, кто твой настоящий отец, но воспитана ты хуже некуда. После всего, что мы для тебя сделали, тебя хватило лишь на то, чтобы сбежать ночью, украв лошадь, и поджечь конюшню! – Я ничего не поджигала! – Не ты, так твоя служанка, – махнул он рукой. – Я думал, ты проявишь больше благодарности. – Благодарности! Благодарности?! – взвилась Софья. – За что мне вас благодарить! – Разве мы плохо с тобой обращались? – возразил он. – Разве ты в чем-то нуждалась, пока жила в лагере? Мы поселили тебя в доме, хотя сами живем в шатрах. Мы старались, чтобы у тебя всего было вдосталь, даже теперь, когда грядет время великой скудости. Мы не обидели тебя и после того, как вскрылся твой обман. – Вы думаете, жить с вами – это такой подарок! – расхохоталась Софья ему в лицо. – Нет таких латинских слов, чтобы описать, как я устала от ваших девок, пьяных гулянок и бесконечных разговоров о деньгах! Тоже мне, воинство Христово, глянуть стыдно! Меня от вас тошнит! Конону, кажется, надоело ее слушать. Резко оттолкнув дверь, он захлопнул ее. Спальня не запиралась снаружи, но Софья услышала скрежет, словно по полу перетаскивали что-то тяжелое. Она что было силы толкнула дверь, но поздно – что бы это ни было, оно надежно запечатало Софью в ее новой тюрьме. … Наутро ее дверь открыл Джакомо. Софья рыдала почти до рассвета, пока тяжелый сон не сморил ее. Бьянка так и не появилась, и Джакомо, боясь, что его мать пытают, или, чего доброго, зарубили в ночной неразберихе, пал в ноги маркизу Монферратскому, умоляя его если не выпустить Бьянку, так хотя бы дать сыну похоронить ее. На что маркграф Бонифаций ответил, что отправил Бьянку с сообщением к Дамиану Ласкарису. Это Джакомо и передал Софье, немало ее удивив. Что понадобилось маркизу от ее отца? Однако вести были хорошие, и Софья немного успокоилась. Впрочем, радовалась она недолго: в середине дня, когда она пожелала выйти на улицу, оказалось, что дом охраняют двое венецианцев, приставленных сторожить, конечно же, Софью. Латынь они понимали плохо и довольно бесцеремонно преградили пленнице дорогу мечами, когда она хотела выйти. Один из них указал наверх и что-то сказал, видно, веля ей вернуться. Обиднее всего было то, что всех остальных обитателей дома, даже ее собственных слуг, они пропускали без вопросов. Очевидно, латиняне решили, что Софья им еще пригодится, и не хотели оставлять ее без надзора. Но для чего? Когда Софья думала об этом, сердце беспокойно ныло. Ближе к вечеру явилась Бьянка и, наконец, развеяла ее страхи, пусть и не до конца. – Они решили, что твой отец заплатит за тебя больше, чем любые турки. Поэтому пригласили его завтра прибыть в лагерь, чтобы договориться о цене. – Отец будет здесь! – вскричала Софья. – Мне дадут с ним увидеться? – Думаю, да, иначе как он поверит, что ты у них, – отвечала Бьянка. – О, скорей бы уже выбраться отсюда! – от избытка чувств Софья ударила по подлокотнику кресла. – А что с Хлоей? – вспомнив о кошке, спросила она. – И мое Евангелие? Где оно? – Не знаю, я бросила сумку у конюшни. Кошка, наверное, убежала, а книга сгорела, когда я подожгла сено. Не вздумай меня обвинять, – сказала она, едва Софья открыла рот. – Я хотела отвлечь их, чтобы за тобой никто не погнался. На следующий день Софье казалось, что время тянется будто мед, который так никогда и не удается до конца стряхнуть с ложки. Она неотрывно смотрела в окно, ожидая, когда появится отец, и чуть не закричала от радости, увидав на улице его паланкин. – Надо привести тебя в порядок, – заявила Бьянка. – Иначе он решит, что тебя здесь пытали. Однако ей едва удалось причесать Софью и уложить ей волосы в две косы, закрученные по бокам, как их позвали вниз. Очевидно, отец не собирался вести с варварами никаких переговоров, пока не увидит дочь. В той ночной скачке, когда Софья пыталась бежать, она стерла седлом все нежные места, и теперь бедра с внутренней стороны были покрыты синяками и вспухшими потертостями. Сводить ноги было все еще больно, и Софье приходилось идти слегка их расставляя. Зрелище было, наверное, забавным, но она и представить не могла, какое впечатление это произведет на отца. Едва увидев, что Софья хромает, он вцепился себе в бороду и вскричал: – Грязные варвары! Похотливые животные! Я думал, вы, хоть и жадные, но все же люди! А вы задумали сторговать бедную девочку, но даже невредимой ее отпустить не пожелали! Как же вы измывались над нею, если она почти не сводит ног! Последовавший за тем взрыв был едва слабее того, что прогремел после раскрытия ее обмана. – Никто ее и пальцем не тронул! – Она верхом ездить не умеет – вот и отбила себе зад! – Проверь сам, если хочешь! – Была бы она не девица, тебе бы сделали скидку, а так будешь платить полную цену! – кричали латиняне. Софье хотелось провалиться сквозь землю. Но отец более не слышал возмущенных криков. Он бросился к Софье и прижал к себе так крепко, будто боялся, что разозленные латины сейчас ее отнимут. Постепенно буря успокоилась, отцу подвинули кресло, и начался торг. За Софью впервые в жизни назначали цену, как за рабыню. Еще вчера она думала, что умрет от унижения, но сейчас все ее мысли были поглощены тревогой. Ведь если отец с латинами не договорятся, те явно найдут более сговорчивого покупателя. Поначалу маркиз Монферратский – тот самый, что называл ее своей дочерью и клялся не причинить никакой обиды! – предложил невообразимую сумму в десять тысяч серебряных марок. Вернее сказать, невообразимой она была для Софьи и ее отца, ибо латины верили, что в Константинополе крутятся все деньги мира. Отцу едва удалось убедить их, что это не так. В конце концов после долгих препирательств сошлись на восьмистах марках, что было, конечно, очень много, однако посильно. Отец обещал собрать нужную сумму в течение нескольких дней. Три дня до его возвращения превратились для Софьи в томительное и волнительное ожидание. Недостаток еды в лагере все больше давал о себе знать – хлеба пока еще хватало, а вот мяса не было. Однажды она наблюдала из окна дикую сцену: франкский рыцарь вскрыл кинжалом жилу на шее коня, подставил под кровавую струю деревянную миску и держал, пока рана не закрылась. Затем он и его товарищи пустили миску по кругу. Софью замутило, и она отпрянула от окна. Наконец, настал день ее свободы. Софью снова позвали спуститься. Слуги отца внесли в гостиный зал огромный ларь и поставили посреди помещения. Тут же латины установили весы для пересчета веса серебра – когда Софья подошла, подсчет был уже закончен и, очевидно, удовлетворил латинян. Бьянка, не скрывая облегчения, отдала распоряжение готовить госпоже паланкин и собирать ее вещи. Софья тоже хотела подняться к себе, но маркиз Монферратский остановил ее. – Подожди. Я не хочу, чтобы ты уходила от нас с пустыми руками. Он сделал знак, и двое слуг вышли из зала в коридор, затем вернулись. Первый нес книгу, в которой Софья узнала свое Евангелие – огонь не коснулся его, а в другой руке – очень грустную и какую-то помятую Хлою. – О, спасибо вам, спасибо! – горячо воскликнула Софья, забирая и книгу, и кошку. Но вот подошел второй слуга – и ей пришлось протянуть и то, и другую Бьянке, чтобы принять новый дар. Слуга нес красно-белый заостренный щит, а на нем – свернутое во много раз разноцветное полотно. Софья приняла и этот подарок, но с недоумением. Ткань была плотная и когда-то, может быть, дорогая, но Софья видела, что золотое шитье на ней потускнело, шерсть местами протерлась. Если это был наряд, то он явно повидал виды и годился для подарка скорее служанке. Щит было тяжеловато удерживать, и она передала и новый подарок Бьянке. – Когда мы прибыли сюда, – начал тем временем маркиз, – никто и предположить не мог, что все так обернется. Мы хотели только получить свою долю по договору и уплыть в Вавилон, но сейчас, – в голосе его прозвучали одновременно жестокость и горечь, как в голосе Генриха, когда он разгадал ее уловку, – сейчас ты и сама видишь, что происходит. Итак, мы не снимем осады, покуда не отомстим за императора Алексея и не возьмем того, что нам причитается. Он замолк, как будто ждал ее ответа, а может, просто выдерживал драматическую паузу. Софью не слишком испугала его речь. Латиняне были самонадеянны, и маркиз сейчас больше походил на охотника, делящего шкуру неубитого медведя. Ни гуннам, ни русам, ни персам, никому, кто приходил под стены Константинополя, не удавалось его взять – отчего же удастся горстке полуголодных латинов. И в то же время ей было грустно оттого, что мирное их сосуществование вылилось в такую вражду. – При взятии городов случается всякое, – расплывчато произнес маркиз. – И чтобы не было с тобой беды, я даю тебе мой щит и мое знамя. Если узнаешь, что мы вошли в город – вывеси знамя в окно, а щит пускай повесят на твоих воротах. Так всякий в войске решит, что я занял твой дом, и не войдет в него. – И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас… – пробормотала Софья. Она произнесла слова Писания на языке ромеев – и маркиз ее не понял. – Не думаю, что нашелся бы в лагере человек, который хотел бы, чтобы ты попала в беду, – произнес он. – Многие здесь успели полюбить тебя – даже если все это была простая ложь. – Это была не ложь! – воскликнула Софья. Почему-то ей все еще было дело до их прерванной дружбы. – Я вынуждена была говорить, что дочка императора, это правда, но все, что я говорила и делала кроме этого – все было от чистого сердца! – Кто теперь разберет, – пожал плечами маркиз. – Да и так ли это важно? Ты и твои люди больше нам ничем не обязаны и вольны идти куда хотите. … Уже на полпути к мосту Софья откинула занавес паланкина и оглянулась на зажегшиеся по раннему вечеру огни Галаты. Ей хотелось верить, что они расстаются не врагами. – А где Джакомо? – спросила она Бьянку. – Им бы поторопиться, вряд ли их впустят в город без нас. – Они не пойдут, – нехотя отвечала Бьянка. – Останутся в лагере ковать оружие. Оно весьма пригодится, когда мы пойдем на штурм. – Мы? – Софья не поверила своим ушам. – С каких пор ты стала называть «мы» чужое войско? – С тех пор как нас обвинили в поджоге и выгнали за стену, – огрызнулась Бьянка. – А может, двадцать лет назад, когда нас решили перерезать как баранов. Или тридцать лет назад, когда мой отец попал за решетку потому лишь, что вашему императору вздумалось погулять на наши деньги. Бьянка говорила со злостью, лицо ее сделалось замкнуто и жестко. Сейчас она казалась Софье совсем чужой.