над каменными крестами –
луна из калёной стали.
мы выдохлись, мы устали,
огонь маяка потух.
надежду казнят под вечер.
увы, откупиться нечем; –
здесь каждому обеспечен
просторный котёл в аду.
Мама плакала. Это был ноябрь в Стоктоне. Эмили с мамой раз в месяц или раз в два месяца — как придется, — переезжали из одного дома в другой; мама называла это «муниципальное жилье», но Эмили ни одно не нравилось, потому что в любом таком месте пахло одинаково — пылью, спиртом и кошками. Эмили много кашляла из-за этого, особенно ночью. Они с мамой спали в одной кровати, и обычно мама просыпалась от ее кашля, заставляла глотать сладкий сироп, кутала в одеяло покрепче и ругала за кашель плесень. Черный налёт под бежевыми обоями. В этот дом — тот, в котором сейчас плакала мама, а Эмили сидела на подоконнике и играла плюшевым зайцем, — они переехали восьмого октября. Мама подарила Эмили маленький календарь с «Хэллоу Китти», чтобы она могла отмечать там числа, и большую карту Калифорнии, углы которой проела моль; на карте Эмили нашла Стоктон, и привычно чертила крестик на пересечении улиц, где стоял новый дом. Их нынешний дом был выкрашен голубой краской. Эмили нарисовала голубой крестик. Сегодня утром мама сказала, что они снова переедут в конце ноября. Эмили не любила переезжать, потому что каждый новый дом ничем не отличался от предыдущего, кроме места, на котором стоял. Эмили правда не нравилось. Только вот она знала, что они с мамой все равно должны часто переезжать, и от ее желаний ничего не зависит. У мамы почти не было денег, она встречалась с мужчинами, которых Эмили редко видела: мама говорила, что им нужно прятаться от ее парней, переезжать подальше, если они не хотят неприятностей. Мама всегда говорила, что они двое — Эмили с мамой — маленькая-большая команда. Эмили верила в это, когда мама заливала ей шоколадные хлопья молоком утром; когда обнимала вечером и предлагала посмотреть смешной мультик; и ещё когда они вместе смеялись, слизывая глазурь с внутренней стороны печенья — это было у нее на работе, в старом-престаром кафе, где мама разносила еду и мыла полы. Эмили верила ей, когда свет в большой деревянной коробке гас, а колокольчик над входом замирал — тогда они оставались вместе, и мама рассказывала ей разные интересные вещи. Но Эмили переставала ей верить, когда мама целовала ее в макушку в пятницу вечером. Эмили не верила ей, когда мама подталкивала ее в спину, чтобы она перестала стоять, как столб, и подошла, наконец-то, к дяде. Она говорила: хэй, котик, мама устала, и тоже хочет отдохнуть, ладно? Говорила: будь хорошей девочкой. Повторяла из раза в раз: слушайся дядю Оуэна, иначе я буду разочарована в твоём поведении. Эмили плакала всю ночь перед тем, как должна была наступить пятница. Она ненавидела пятницы. В этом доме у нее была своя кровать в углу комнаты, и она зажимала рот углом одеяла, чтобы мама ее не слышала. Это было бесполезно. Мама злилась, когда Эмили плакала. И всё равно отправляла ее к Оуэну на уикенд. На все уикенды. Эмили зачеркивала их черным маркером. Недавно Эмили исполнилось пять. Они с мамой отметили ее день рождения вдвоем, после того, как мама закончила убирать в кафе; она переоделась в свою красную футболку и принесла Эмили большое шоколадное пирожное с клубникой. Эмили задула свечу в форме цифры и загадала желание: пусть дядя Оуэн умрёт раньше, чем снова наступит пятница. Но он не умер ни во вторник, ни в среду, ни в четверг. Вечер пятницы наступил не один раз, а целое множество. Целое множество зачеркнутых черным чисел. После завтрака мама сказала, что в конце ноября они переедут к Оуэну. — Ненавижу его, — прошептала Эмили. Она перевернула тарелку с шоколадными хлопьями прямо на пол, хотя раньше никогда так с мамой не поступала. Она знала: нельзя разводить бардак. — Эмили! — возмутилась мама. — Что ты наделала? И что ты такое сказала? Разве можно говорить это слово? — Можно, — ответила Эмили. Она нахмурилась, когда обнаружила, что ей больше не страшно говорить это слово. — Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу его. Ненавижу его игры. Ненавижу выходные. Ненавижу, когда ты заставляешь меня идти к нему. Мама смотрела на нее так, будто у Эмили рога выросли. Это был понедельник. Через двенадцать уикендов после дня рождения у них с мамой был понедельник; в то утро — то самое утро — мама плакала, а Эмили сидела на подоконнике и играла с плюшевым зайцем. Разлитое молоко с недоеденными шоколадными хлопьями по-прежнему размокало на полу кухни. — Этого всего не может быть! — Мама кричала и закрывала уши. По ее щекам текли слезы, смешанные с вчерашней тушью. Эмили не понимала, зачем мама кричит. — Только не Оуэн, нет, нет… Этого не может быть, — сказала она и вдруг, оказавшись рядом, больно сжала Эмили плечи. — Эми. Эми, Эми, Эми? Ты же понимаешь, что говоришь, да? Скажи честно, повтори еще раз, что он делал, что он делал, в какие игры вы с ним играли?.. — Я уже сказала тебе, — спокойно ответила Эмили. Она потянулась к разбросанным на подоконнике карандашам и изо всех сил тыкнула одним потрепанному зайцу между лап. Мама испуганно выдохнула; рывком она забрала у Эмили игрушки и выбросила их на пол, как будто они горят. Эмили наклонила голову. — Почему ты молчала? — рыдая, спросила мама. Она тряхнула ее так сильно, что Эмс приготовилась упасть на пол. — Эмили, почему ты молчала?! Господи… — Она прижала к груди ее голову, и Эмили начала считать удары маминого сердца: один, два, три… — Котик… Эмили… Мама плакала. Был понедельник. Эмили запомнила её глаза, ее лицо так идеально, что могла воспроизводить в памяти раз за разом и год за годом. Если мама плачет, значит, она расстроена? — Я должна съездить кое-куда, котик, — всхлипнула она, и поцеловала Эмили в лоб. — Я быстро. Я разберусь со всем, и я вернусь и… Обещаю, всё будет хорошо. Обещаю. Подожди меня дома, договорились? Я скоро. Я скоро вернусь. Мама спешно выбежала на хлипкое белое крыльцо. Окно было открыто, и Эмили услышала сначала только скрип гнилых досок. Мама говорила плохие слова. Она очень громко ругалась. Её маму звали Даниэль. У неё были короткие черные волосы и синяки под глазами. Она смеялась точь-в-точь как Эмили — или Эмили как она. Это был последний понедельник, когда Эмс видела лицо своей мамы; последний — потому что она не вернулась ни через час, ни через три, а к вечеру в их голубой дом в Стоктоне пришли какие-то незнакомцы. Они убрали с пола хлопья и прокисшее молоко. Во вторник Эмили узнала, что мамы у неё больше нет.• • •
Она ничего не почувствовала. Эмили сидела в игровой комнате за детским пластиковым столом. Разнообразие цветов вокруг делало реальность непривычно пёстрой для ее восприятия. Эмс всё время хотелось приглушить яркость, но она не знала, как это сделать, так что она просто смотрела на свои руки. Привычно смуглые. Будто бы чуть загоревшие, прямо как лицо ее мамы три дня назад. Эмили нарисовала уже так много рисунков, о которых ее просили. Она ответила на сто двадцать семь вопросов, и посчитала их все, конечно. Единственное, что волновало ее здесь, в этом цветном месте — не заставят ли ее ехать к Оуэну, когда в календаре с «Хэллоу Китти» Эмили придется зачеркнуть маркером пятницу. Эмили злилась, потому что никто не отвечал ей. Ни одна тётенька, которая садилась на коврик с рисунком солнца, как в мультике, не могла просто сказать ей: да или нет. Они обещали, что к ней вот-вот приедут какие-то тетя Джеки и дядя Сэм, но Эмили они не были интересны — она не знала, кто это, и никогда не слышала от мамы их имена. Тем временем пятница с каждым днём становилась всё ближе, и в четверг Эмс злилась больше, чем в среду. Она снова перевернула тарелку с завтраком. Незнакомая женщина взяла ее за руку, отвела в спальню, где Эмили почти не спала, и переодела в чистое. Затем Эмили опять оказалась в яркой комнате с радужными квадратами. Она втупилась взглядом в руки; она пересчитывала морщины и выемки на ладонях, когда женщина с бессмысленной улыбкой поставила на стол клетку с маленькой белой мышью. — Скоро твои дядя Сэм и тетя Джеки заберут тебя, Эмили, — ласково сказала женщина. — Скорее, чем ты думаешь. — Откуда вы знаете, что я думаю? — спросила Эмили. — О, я не знаю, но… — замешкалась она. — Представляешь, они уже здесь. Посидишь тут ещё несколько минут? Мистер Мышь составит тебе компанию. — Мистер Мышь глупое имя, — фыркнула Эмили. — Он не разговаривает и не знает, что я хочу спросить. Женщина поджала губы и зачем-то погладила ее волосы. — Детка, — вздохнула она, — я понимаю, ты скучаешь по дяде Оуэну, но он не приедет. Не приедет, понимаешь? Мы уже спрашивали у него, пытались… хотели, чтобы он навестил тебя, говорили, что ты скучаешь, но у него много работы. Твой дядя Оуэн доктор. Он собирается в командировку в другую страну, а это очень серьезная ответственность. Клянусь, малышка, он любит тебя, как и раньше, но он знает, что ты будешь в надёжных руках. — Я не поеду к нему в пятницу? — уточнила Эмили. Она стиснула край стола. — Нет, — покачала головой женщина. — В пятницу ты уже будешь в Лос-Анджелесе, в своем новом доме. Тебе там понравится, вот увидишь. Эмили кивнула. Вот и всё, что она хотела знать. Дышать сразу стало легче, и она принялась разглядывать мышь сквозь тонкие прутья клетки. Вместо глаз у него были две черные бусины, блестящие и выпуклые. Крошечные лапки цеплялись за какие-то шарики на дне с гадким звуком, и Эмили поморщилась, подумав, что хочет оторвать глупой мыши лапы, чтоб не шумел. Она вытащила грызуна из клетки. Мистер Мышь, не моргая, смотрел на Эмили. Эмили сжала пальцы вокруг пушистого тела чуть крепче. В этот момент в цветную комнату влетела черноволосая женщина в жёлтом платье. Она плакала почти как мама. Следом за ней вошёл высокий мужчина в костюме; у него был большой живот и редкие волосы. Они оба присели возле Эмили. — Эмили, цветочек мой, — проплакала женщина, коснувшись ее свободной руки, — я так рада познакомиться с тобой, наконец-то, я… Я Джеки, твоя тетя. Мы не познакомились раньше потому, что твоя мама… — Эмили проследила за тем, как мужчина положил большую ладонь на хрупкое плечо Джеки. — Она не хотела знакомить нас, но теперь мы должны узнать друг друга получше, верно? Эмили пожала плечами. — Я Сэм, — мягко сказал мужчина. — Я буду твоим дядей, не возражаешь? — Я не люблю играть, — буркнула она. Мышь в ладони задергалась яростнее, но Эмили не собиралась отпускать ее. Или его. Мистер Мышь, значит, мальчик. — Я не буду с тобой играть. — Да, нам уже рассказали, что ты очень серьёзная и умная, зайчонок, — ответил Сэм. — Ты уже читаешь, это правда? И считаешь? Мы купим тебе книжки и айпад, будешь делать все, что тебе захочется — читать, считать, хочешь, будем решать вместе как-нибудь примеры или задачки. Мы с Джеки заберём тебя отсюда прямо сейчас. — Мы любим тебя, котёночек, — дрожащим голосом дополнила Джеки. — Родная моя… — Мама умерла потому, что я испорченная девчонка, — прошептала Эмили. Она наблюдала за тем, как хвост мышонка раскачивается в разные стороны, как качеля. — Нет, милая, нет! — возразила Джеки. — Твоя мама ехала чересчур быстро, и поэтому разбилась… Не удержала руль… Машина перевернулась и… Такое бывает, Эмили, это просто случайность. Ты самая прекрасная девочка на свете, — закивала Джеки, — самая лучшая, самая красивая, самая-самая. Твоя мамочка очень хотела быть рядом с тобой, но у нее не вышло. Ты ни в чем не виновата, слышишь? — Зайчонок, что ты делаешь?.. — а это был встревоженный голос Сэма. Он беспокоился? Как мама? Почему? Эмили сжала кулак сильнее. Мышь теперь дергалась и визжала. Дурацкий грызун. Эмс склонила голову и спросила: — Он пищит потому, что я делаю ему больно? — Милая, отпусти мышку! Отпусти, Эмили! Эмили размахнулась и бросила глупую мышь прямо на пол, как шоколадные хлопья. Она снова злилась. — Глупая мышь! — закричала Эмили. — Ненавижу его. Джеки смотрела на мертвую мышь, а не на Эмили. Снова плакала. Мышь умерла, как мама.* * *
Ночной воздух в Лос-Анджелесе пах не так, как в Стоктоне. В эту ночь Эмили зачем-то вытащила из памяти аромат шоколадно-клубничного пирожного со своего пятого дня рождения, пудру на щеках Даниэль и контрастную вонь старой половой тряпки, которой Даниэль надраивала скрипучий пол в конце смены. Эмили даже не подозревала, что помнит всё это: за двадцать восемь лет вдали от Стоктона она думала о их с Даниэль жизни считанные минуты. Обычно тогда, когда зачеркивала плохие дни в календаре с «Хэллоу Китти» — только теперь он висел на холодильнике в ее кухне, а не на стене, покрытой черной плесенью под обоями. Лос-Анджелес — её дом. Здесь живёт Джо. Эмили сделала глубокий вдох, чтобы охарактеризовать для себя аромат тёмных улиц на пересечении дорог и жилых кварталов; она вдохнула, но, вопреки желанию, ничего не почувствовала. Не пахло даже сраными сигаретами. Никакого бензина или фастфуда. Ничего. Она сориентировалась, глядя в навигатор, из которого вытащила чип в своей кухне. Он показал ей нужный дом, когда Эмили забила в него координаты вручную; нужный дом оказался самым обычным, был обшит белым сайдингом и из-за обилия мелких цветочков у веранды смотрелся так, словно внутри поселилась безобидная старушка со вставной челюстью — видимо, дядя Оуэн с возрастом совсем потерял вкус. Эмили обошла дом с другой стороны. Замок на задней двери вскрылся просто, с лёгким щелчком. Этот щелчок она, в отличие от пудры Даниэль, никогда не забывала: в доме Оуэна, когда ей было четыре, дверь в кладовку открывалась с таким же звуком. — Хэ-э-эй, — тихо пропела она, обводя мебель в темной гостиной кончиками затянутых в перчатку пальцев. — Все спят? Это зубная фея… Найти спальню на втором этаже оказалось проще простого — так же просто, как насылать в систему видеонаблюдения «Форда» забавно скачущих жабок. Эмили думала о том, как смешно кривляется зелёная анимация; прыг туда, прыг сюда — и вот они уже всюду. Рассеянный свет в его спальне падал из окна над комодом прямо на пол. Один большой длинный луч, острый, как меч. Электронные часики на комоде светились красными циферками: три часа шесть минут. Три часа шесть минут. Эмили улыбнулась. Она обошла кровать, где сладко спал ее любимый дядя с маской на морде. Шприц из кармана бесформенной толстовки быстро перекочевал ей в руку, и тогда Эмили, согласно алгоритму, впечатала иглу в его тушу. Она поморщилась, когда снова ничего не почувствовала: одной иглы в ноге слишком мало, чтобы подарить ей хоть немного адреналина?.. Хм, да, точно. Это всего лишь малюсенький паралитик. — Что за… — инстинктивно дернувшись от укола, Оуэн зашевелился. Для прожившего в Африке и Индии столько лет (лет, которые он благородно потратил на лечение детишек от ума, ебучая псина) он нарастил подозрительно много массы. Закиданная пигментными пятнами рука задрожала на полпути к маске. И упала, как и должно, на постель. — Ой, — цокнула Эмили. — Что же это случилось. Доктор Томпсон отчаянно замычал. Паралитик убивал способность болтать, и это было приятным бонусом к открывшимся для неё возможностям. Теперь Эмили могла играть на своих условиях. Это ей точно нравилось. Она в предвкушении стиснула рукоятку кухонного ножа покрепче, а свободной рукой наклонилась и стащила с Оуэна маску для сна. Его глаза имели поразительное сходство с той белой мышью: черные, блестящие и на выкате. — Я опять не поздоровалась, фу, как невежливо. Привет, — улыбнулась Эмили. — Давай поиграем? Сначала тебе не понравится, но я научу тебя расслабляться, док… Ты же мне доверяешь, правда? Я же твоя племянница. Первая вспышка адреналина растеклась у нее в груди жидким мёдом — звук, не похожий ни на что в мире: когда лезвие рассекает живую кожу, а затем, как в порнографическом фильме, проникает глубже, глубже… И глубже. Брызги крови струились по лицу Эмили как красные слёзы. Она не могла перестать улыбаться. Она думала о шоколадных хлопьях, растаявших на скрипучем полу, и о том, как обведет в сердечко этот четверг. — Ненавижу тебя, — задыхаясь, прошипела она. — Ненавижу.