Извилистые тропы

      Единственный жест доброй воли, который гость позволил мне — обрабатывать и перевязывать его ногу. Не боясь, он высказывал своё недовольство и с особым удовольствием указывал на ошибки в моих медицинских познаниях. С особой упорностью вынудил меня найти ему временную третью ногу до тех пор, пока его травма полностью не заживёт. Без истерического вопля, коим любили пользоваться предыдущие гости, напоминал о моём поступке тихим, вкрадчивым голосом, не напирал, но в то же время пытался надавить мне на совесть или выставить виноватым: «Из-за вас я не могу без боли и труда передвигаться. Буду крайне признателен, если вам удастся загладить свою вину».       Превосходная манипуляция как для человека с низким уровнем эмоционального восприятия. Ради такого я отправился в город, без волнения, что мужчина воспользуется этим случаем, вернулся я в хорошем расположении духа и преподнёс ему желанную трость. Отыскал самую лучшую, с формой черепа у основания — такой подарок гость несомненно оценил. Впрочем, в каждом недовольном вздохе сложно было отыскать настоящее раздражение, это скорее походило на профессиональную привычку. Мужчина меня не боялся, открыто выражал свои мысли, не боясь наткнуться на гнев — не щупал почву, не пытался отыскать границу дозволенного, откровенно не доверял мне. Такое поведение соблазняло больше, чем полностью лишённая чувств жертва. В моём соблазне нет желания разрушить его личность, разломать пополам и перевоспитать в угоду своего пользования. В конце концов, отчасти благодаря такому характеру я изменил своё мнение насчёт его личности.       Он отказывался от всего, что я мог ему предложить. Отказывался от помощи, от любой ласки, ссылаясь на то, что такие жесты доброй души не проявляются в ком-то вроде меня просто так. Верное решение.       Доверять моим словам — то же самое, что верить в лучшую жизнь после смерти, — так же бессмысленно, как в целом желание человека наделить свою и без того никчёмную жизнь убеждением, что в мире никто не останется безнаказанным; то же самое, что стоит всецело полагаться на социальную добропорядочность и протянутую руку помощи; потому что не знаешь в целом, что такая рука — могла оказаться нечеловеческой, со злыми умыслами и плохими намерениями, о которых, дай бог, ангелы уберегут человека верующего. Доверять моей заботе — то же самое, что собственным весом желания прыгнуть в бездонную, бесконечную яму сожалений, в которой пространство — лишь относительное, никому не понятное бремя; лишь чёрные полосы без единого намёка на светлое будущее, куда только человека незрелого и наивного способно унести. Доверять моим поступкам, словам и заботе — прямая дорога к погибели всего живого, но в словах никогда не было лжи, я откровенно смеялся над правдой и делился ей без зазрения; в заботе никогда не было ничего плохого — редких гостей всегда впускал внутрь, уберегая от разбушевавшегося шторма, им всегда позволялось переждать непогоду и дождаться спасения извне моего общества, позволялось отдохнуть, разглядеть моё ценное нескрываемое ни от чьих человеческих взоров имущество, позволялось нарушать границы дозволенного и переступать элитарную черту — опять-таки, каждому своё время, каждому своя цена, как и то, что человек, столкнувшись с нечто подобным, должен для себя принять.       Он редко рассказывал о себе, выстроив чёткие границы при коммуникации с ним, но задавал достаточно личные вопросы:       — Вы ведь вовсе не человек? — он сидел напротив меня с чашкой чая из костяного фарфора, перекинув одну ногу на другую, словно выставив наиболее болезненную из них напоказ.       — С чего такие поспешные выводы? — вопрос вынуждает ласково, почти беззаботно улыбнуться.       — Я видел, как вы видоизменялись. Не думаю, что человек вроде меня способен на такие колоссальные изменения.       — Бросьте, мне ведь надо быть более неприметным в городе.       Полагаю, он видел, как я, собиравшись недавно в город, уходил в совершенно ином облике. Гость не раз интересовался моей маской, длинными, белыми как снег волосами — называл это крайне импозантным видом. Обычно, выходя в общество неугодных мне людей, за нежеланием привлекать к себе излишнее внимание, я был вынужден изменять внешний облик.       — Вам больше идут чёрные волосы. В них, на мой взгляд, вы кажитесь милее, — его губы мягко коснулись края фарфоровой чашки.       — Даже так? — выгибаю одну бровь. Поднимаюсь из чёрного кожаного кресла, неторопливо обхожу диван, на котором сидит гость, встаю у него за спиной. Мужчина даже не пошевелился. — Стало быть, полагаю, теперь мой черёд задавать вопросы. Как звучит Ваше имя? — наклоняюсь, занижаю тон.       — Вам это ничего не даст, — по голосу я понял, что он кротко улыбнулся. Стал всё чаще замечать его неподходящие к ситуации улыбки наряду с жестом рук. — Если вы…       Я оборвал его речь непринуждённым касанием. Подушечки пальцев мягко надавили на шею, не больно, не резко, но такого жеста хватило, чтобы вызвать некий испуг у мужчины. Он неожиданно дёрнулся, едва ли не пролив на себя горячий травяной отвар, при помощи железной ноги поднялся с дивана и с колким раздражением бросил на меня взгляд.       Порой реакции несут в себе информации больше, чем слова.       — Вы так боитесь прикосновений? — уголок губ дёрнулся, но до ухмылки не дошло.       — Я не люблю, когда меня касаются, — говорит отчуждённо, с явным недовольством и лёгкой гримасой боли на лице. Всё же резко вставать ему не следовало, травма недостаточно зажила.       — Очаровательно.       Это было первой слабостью, которую удалось разгадать. Весь образ моего дорогого гостя — как трудный, не для моего ума пазл. За нежеланием рассказывать о себе, он часто умалчивал, в обмен лишь одаривая невинной, несколько даже наивной улыбкой. В отличие от мужчины, я не стремился узнать его ближе, не задавал лишних вопросов, не напирал, но если же чем-то интересовался, как, например, его именем или деятельностью, то он всегда оставлял меня без ответа. Это довольно гадкий, но очень возбуждающий поступок. Он являлся некой формой непостижимой цели, находившейся на расстоянии вытянутой руки, но до которой простилалась бездонная яма без единого шанса перейти или обогнуть её.       Я отыскал в этом особое удовольствие и не раз баловал себя таким занятием между делами. Вкупе с низкими, даже сказать, цикличными эмоциональными проявлениями — лёгкий страх и сильные испуги вносили новые краски к его социальному портрету; дорисовывали ценные детали, оголяли завесу его сокрытой души. Бродил по собственному дому неприметно, подобно призраку, выжидал самые уязвимые моменты и вступал в бой. Дарил слабые прикосновения, находясь вне поля зрения, оставляя после себя лёгкий ветер и шлейф своего присутствия. С упоением наблюдал, как гость в страхе оборачивался и словно встряхивал торопливым взмахом руки с места соприкосновения частички, ощутимые только им. Ничто не действовало так ярко, как внезапные прикосновения — даже резкие появления перед ним не пугали так сильно, как мысль о том, что я посмею коснуться его не под пристальным взором. Со временем позволил себе распустить руки значительно больше. Всё началось с лёгких касаний, а после, когда и этого стало не хватать для удовлетворения, прибегнул к более болезненным способам.       Особенно радовало, что эмоции с каждой пыткой становились ярче и сильнее, оставляя после себя всё более длительный эффект. Это стало отличным поводом, чтобы довести мужчину и выбить из него столь интересующий меня ответ. Человек без имени — лишь переменная, временная добыча, не несущая в себе ничего, кроме последующего разочарования. Я никогда не делал подобного более одного раза в день, дразнил самого себя, растягивал удовольствие, оттягивая момент с неуловимой истерикой гостя; позволял ему расслабиться, давал чётко понять, что не собираюсь до него дотрагиваться, если чувствовал на себе чужой пристальный взгляд. А потом, когда жертва теряла настороженную бдительность, ловил на такой глупой ошибке. Появлялся неподалёку, привлекал к себе внимание громкими поспешными шагами, но никогда не позволял перевести на меня взгляд прежде, чем дотронусь до него. Пальцами обхватывал чужое запястье, вдавливал ногти под кожу до проявления розовых гнёзд, лишал возможности вырваться, и с особым наслаждением следил за тем, как быстро искажалось его лицо, уступая уже приятным глазу эмоциям — привычное умиротворение уступало пьедестал страху; гость дёргался как ошпаренный, он прикладывал все усилия, чтобы вырвать руку, чем только сильнее раззадоривал меня; он нередко обессиленно падал на пол, теряя равновесие и возможность удержаться о металлическую ногу, что с глухим стуком ударялась о деревянную поверхность.       — Как Вас зовут? — спрашивал всегда спокойным тоном, почти что ласково, так, будто меня не интересовали его импульсивные попытки вырваться из мёртвой хватки. Даже за отсутствием звукового сопровождения выглядел мужчина просто очаровательно в своём жалостливо беспомощном виде.       — Я… — но гость не мог связать и двух слов, он безвольно открывал рот, но из него не выходило ни звука. Отпускал его руку лишь тогда, когда вдоволь насладился сценой; или же, если понимал, что находился на тонкой грани, в опасливо одном-единственном шаге от чужой истерии. Мужчина прижимал конечность к себе, как ребёнок, сунувший его по случайности в работающий комбайн, переводил затруднённое дыхание и самостоятельно, опираясь на трость, поднимался на ноги, с раздражением отказываясь от моей любезной помощи.       Ровно на седьмой раз гость сдался. Ногой выбил у него из-под рук трость, сжимал пальцы на плече, другой рукой грубо притянул к себе за запястье, вынуждая мужчину опуститься больной конечностью на полную стопу. Провокационно заглядывал в глаза, намеренно искал взгляд зрачков, своими напористыми жестами выводил гостя на особенно сильный стресс. Рука, что лежала на плече, давила вниз, не давая возможности ослабить нагрузку на больную ногу.       — Как Вас зовут? — уголки губ дёрнулись в вызывающей ухмылке.       Он пытается себя перебороть, открывает рот, но снова не может выдавить ни слова. Чувствовалась его тотальная беспомощность в такой стрессовой ситуации. А потом, судорожно вдохнув полной грудью, гость неожиданно выдаёт, почти что бросает:       — Натаниэль!       И все пытки в тот же миг прекратились. Исчез из взора так же мгновенно, как и появился — больше не ощущался рядом с ним, как и прикосновения, не оставил за собой слабый ветер, не выдал ни единого намёка на своё присутствие, потворствовал получению желанных спасительных минут. Его истерики представляли собой некую особенность поведения, в них проглядывалась цикличность реакции, но между тем нисколько не опостылели — я находил некоторую связь с тем, что из себя представлял Натаниэль в целом; не думаю, что вёл себя он так исходя исключительно из психологической травмы, он казался человеком прямолинейным, довольно гордым и не выказывал страх ни перед чем, кроме как этим. Пока лишь я наблюдал за ним поодаль, ощущая высшую степень удовлетворения, довольствуясь полученным результатом, оказавшимся выше моих ожиданий. Натаниэль прижимает руки к себе, проводит несколько раз ладонями по плечам, всё также встряхивая с них невидимые никому, кроме него, частички пыли и грязи; сильно жмурится, нервно мотает головой и что-то шепчет себе под нос — в такие моменты со стороны он кажется болезненным, диковинным, но это не вызывало во мне издевательской или насмешливой гримасы; не было во мне ни укора, ни гнева, ни осуждения. Спустя пару мгновений, заметно успокоившись, мужчина тихо, заметно спокойнее, добавляет:       — Это моё имя. Вы его узнали. Больше не делайте так — не касайтесь меня, когда я вас не вижу, — гладит сам себя по плечам, открывает глаза и поднимает голову.       — Разумеется, — улыбаюсь уголками губ. Поднимаю трость с пола и любезно протягиваю руку для помощи.       — Обещайте мне, что не сделаете так больше, — его просьба звучала скорее в повелительном наклонении, нежели в настоящей мольбе.       — Конечно.       — Обещайте. — Натаниэль с особым упором настаивал, обводил взглядом протянутую ладонь.       — Обещаю, «Дар Божий».