Извилистые тропы

      Во мне не было ни капли интереса к новой героине — очередной скорый гость не заставил себя ждать. Она, как и все предыдущие, явилась на порог бесшумными шагами. На тонком, чрезмерно худом лице отпечатались каналы солёного сострадания к своей неминуемой участи; худые запястья расцарапаны, покрыты шрамами больных воспоминаний, музыкальные пальцы сжаты на плечах; она не дрожит — её трясёт от холода, надвигающегося страха и ощущения холодного дыхания на спине.       — Прошу, помогите мне… — задыхается, на каждом слове хватается за воздух. Смотрит на меня со страхом, недоверием, но осознанием того, что в округе ей больше не у кого просить помощи.       Причина её паники режет воздух громким воем. В темноте очертания нечеловеческих силуэтов подступали ближе, играли с воображением и его владельцем — они казались плодом несерьёзных фантазий, но с каждым разделённым равномерным шагом приобретали всё более пугающий до дрожи вид. Природных чудовищ не отпугивает тусклый свет: они рычат в предупреждении, донося своим воем, что доберутся до крови помеченной жертвы.       — Прошу… — напоминает о своём присутствии едва разборчивым шёпотом. — Позвольте…       — Разумеется. Входите.       Едва ли передвигает ногами, волочит конечностями как не своими, судорожно выдыхает, когда слышит хлопок двери. Рыжее гнездо волос торчит в разные стороны, некоторые локоны перекрывают свежие раны на открытой спине — одежда до безобразия разорвана, местами оголяет участки тела, в других же открывает вид на мелко рассыпанные шрамы, ожоги, порезы. Девушка не проходит и нескольких метров — под весом собственных нижних конечностей громким хлопком разбивает колени в попытках восстановить равновесие, хлюпает носом в усилии сдержать поток солёного канала.       Догадаться о её положении нетрудно. Я видел достаточно женщин, израненных, избитых и измученных, без возможности вымолвить слово, не говоря уже о целой фразе; с диким сердцебиением, боязливым отношением к попыткам нарушить их личную границу; с желанием оттереть металлической губкой всю грязь, разорвать собственное тело до кровавых ран — лишь бы не чувствовать гадкие, мерзкие прикосновения к интимным, уязвимым местам. Они похожи друг на друга, насколько человек ни был бы силён; да, в мире, полном условностей, огромное количество исключений — однако, во времена революции люди падали духом, заливались алкоголем, выкуривали неизвестного происхождения травы — всё это лишь для того, чтобы существование в столь бренной квинтэссенции не казалось таким невообразимо запутанным; всё доходило до того, что они начинали истреблять своих братьев и сестёр — стирали между народами ценности, переходили границы элитарной черты, оправдывали свои желания глупыми попытками доказать властному престолу, что их жизнь — не просто очередное бессмысленное быстротечное существование.       — Кто Вас изнасиловал? — она вздрагивает, слыша вопрос, крупно дрожит и медленно поворачивает голову. Глаза ловят расфокус, взгляд заметно мутнеет, смотрит скорее сквозь тело, чем на меня.       — Я… Нет… — в неумелых попытках открывает неуклюжий рот.       — Вопрос есть, — занижаю тон, подхожу ближе. Девушка, замечая, как ускоренно сокращается между нами расстояние, пытается отползти назад. Настигаю её быстрее, чем она успевает сообразить. Мягко дотрагиваюсь до плеча, привлекая к себе внимание. Она поднимает голову, дарит взгляд, полный тревожности, не вызывает ни намёка на жалость, от её вида чувствую лишь снисходительное разочарование. — Где же ответ?       — Только не убивайте меня, — шепчет на одном дыхании.       — Вы плохого мнения обо мне — неужели судите по внешности? Возможно, я мог Вам помочь.       Натаниэль в первый день знакомства говорил про мою неординарную внешность. Его слова доказывали в очередной раз — в обществе существ живых и разумных встречают в первую очередь по внешнему облику; только после, знакомясь ближе из моральных соображений, ставят во внимание материальное и социальное положение. В остальном же угодный обществу народ был равнодушен и безучастен к подобным мне, к тем, кто отличался как минимум по одному пункту из бесконечно пополняющегося списка — они имели передающееся из уст в уста разделение на «плохое» и «хорошее». В них не было должного воспитания — они имели при себе познания расплывчатого единого верного образа и свод нелогичных по сути своей правил, как подобает морально кастрированным людям. Не имея возможности должным образом развиваться, людской народ на многих мгновениях отрезков вечности представлял из себя полных условностей существ. Каждый по этическим соображениям обязан иметь при себе должный уровень эмпатии и сострадания к ближнему; их учат слепо следовать словам более высших, выделяющихся личностей, не задумываясь собственным разумом о возможных последствиях, не вспоминая в принципе истоки человеческой расы, когда инстинкт «догнать и убить» — являлся лучшим проявлением животного фрагмента натуры, который, как бы многим ни хотелось подобного отрицать, сохранился под видом обрывчатых подсознательных воспоминаний.       Крик режет своей нарастающей звонкостью безлико глубокий и неприметно мрачный воздух — реакцией послужила ладонь, требовательно сжавшаяся на худом переломанном плече. Нечеловеческим воплем кричит прямо в лицо, срывает голос, по жалким попыткам вдохнуть воздух — задыхается от собственного приступа паники и одолевающего страха. Пытается вырваться, хватается за моё запястье, впивается сгрызёнными ногтями в кожу, оставляя розовые гнёзда — такая яркая эмоция вытягивает из меня пренебрежительную улыбку, уголки губ дёргаются вверх и застывают в таком положении. Шепчет едва различимые мольбы о пощаде, голос окончательно покидает её, оставляя после себя лишь возможность шевелить губами. Обычно женщины вроде неё, хватавшие край моего плаща, лишь молили о быстрой смерти без мучений — в тогдашние времена я безукоризненно исполнял их последние желания.       — Что вы делаете?       Я не слышал, как Натаниэль спустился. Сейчас глубокая ночь, а мужчина, как я успел подчеркнуть из наблюдений, ложился спать в одно и то же время. Его мягкий обволакивающий голос звучит тише обычного. Поднимаю голову вверх, отрывая внимание от гостьи, сталкиваюсь с его глазами, но не взглядом зрачков. Видел, как чужой пристальный взгляд стал острее, зрачки словно вытянулись от немой сцены, а глаза обрели хрупкость хрусталя, вмиг превратившись в фарфоровую шаткость. Натаниэль молча развернулся, в спешке поднялся по лестнице вверх, стуча металлической третьей ногой. Прежде, чем пойти следом, отпускаю плечо, ладонями касаюсь с опасливой ласковостью её лица — ровным одним-единственным движением под ритмичный хруст выворачиваю голову; её же глаза тускнеют, напоминают видом разбитое окно, без возможности не поранившись склеить осколочные куски, устремляются вверх к потолку и более не подают признаков жизни. Сегодняшней гостье повезло — её мучения в этом доме закончились, не успев начаться.       Далеко Натаниэль уйти не смог. Трость безвольно лежит рядом, с жалостью и тоской смотрит на своего хозяина, ждёт, когда её вновь поднимут на руки. Его колени были прибиты к деревянной поверхности, спина выгнута в другую сторону, ладони с надеждой заглушить нечто, что слышимо только ему, давят на уши. Он теряет самообладание, упускает из цепких пальцев контроль — быстро падает в бездну увиденного — делится своими ощущениями одним только видом. От него исходит болезненная до воспоминаний аура; она распространяется в воздухе как феромон, проникает в лёгкие, оставляет осадок и частичку себя; над ним всплывают фрагменты памяти — детской, как можно понять по беглому взгляду. Мой дом обладал уникальной возможностью, неповторимой способностью вскрывать остриём скальпеля чужие потаённые секреты; только в сильных эмоциональных потрясениях люди способны делиться со мной своими секретами, обнажая их как клыки внутреннего чудовища.       На пыльных картинах — Натаниэль совсем ребёнок, низкий, щуплый, прилично одетый, с детским равнодушием в глазах. Он прячется за дверью, наблюдает в маленькую щель за происходящим. Видит похожую на него женщину, терпевшую гнев родной крови — свою мать; видит высокого, склонившего над ней мужчину, осмелившегося поднять руку, имеющего похожие очертания лица с характерными старческими морщинами — как у своего дедушки. Слышит женские вскрики от тяжёлых ударов, её редкие всхлипы от невозможности удержать в себе вырывающуюся наружу боль; слышит мужской низкий, до противности хриплый голос, протягивающий каждый слог: «Как ты могла родить мне такого внука? Тебе следовало избавиться от него ещё тогда, в больнице». Изношенные ветхие фрагменты меняются быстро, резко, без чёткого контура, без определённой последовательности — видит дедушку, неподвижно лежащего на кафельном полу; видит слуг и, вероятно, отца, пытавшихся вернуть мужчине сердечный ритм; акцентируется на особо интересном моменте — маленькие детские руки высыпают на стол горсть таблеток, любезно измельчают до состояние порошка и подсыпают мужчине в бокал вина; с должным профессионализмом прячут за собой улики, избавляются от пустого флакона из-под смертельных лекарств.       Подошёл к нему ближе, сел рядом, не трогал уязвимого Натаниэля, откинутого в детские воспоминания. Терпеливо ждал, пока его отпустит это неконтролируемое состояние, не окутывал чрезмерной заботой, знал, что ему нужно лечащее время. Тишина благоприятно действует. Чужое сбитое с ног дыхание неспешно восстанавливается, он постепенно перестаёт прижимать ладони к ушам. Дрожь неторопливо сходит на нет, он раскрывает веки, успокаивающе поглаживает себя по пальцам. Напомнил своей реакцией лишний раз, что подобная социальная жестокость порицаема в обществе — доказывает простую, но забытую истину.       — Я здесь, — низкий тихий голос напоминает о себе.       — Я не умею контролировать эти состояния, — бросает без раздумий, явно не сверяется со своими мыслями. Он очаровывал меня своей социальной наивностью.       — Всё хорошо, Натаниэль, — поворачивает голову в мою сторону, не поднимает взгляд, тянется к руке, сам касается моей ладони. Нуждается, переплетает наши пальцы, явно хочет попасть в мир, где всё «разрешено».       — Всё хорошо. — Натаниэль, повторяя, отзывается эхом.