Извилистые тропы

      Творчество всегда казалось мне чем-то непостижимым. В раннем детстве я не знал о существовании связанных с искусством слов, не имел представления, как выглядят картины, статуи, скульптуры, а когда впервые вскользь услышал, то намеренно обходил стороной. Значительно позже в моей жизни появился значимый в этой истории человек. Это были тяжёлые времена для людского народа, ярким представителем которого выступала война. Пугающая одним своим значением, событие, от одного лишь упоминания которого рассыпался весь патриотический настрой. Война — мерзкое зрелище, которое начинается не с покинутой плоти кровью и не заканчивается проволочённым сквозь руины трупом. Собственными глазами видел, как разумные существа теряли рассудок от бессилия, усталости, нежелания терпеть дальнейшие потери; видел, как разрушались значимые человеческой истории постройки, судьбы высокопоставленных личностей; как стиралась грань между моральными и этическими соображениями. Находились и те, кто не поддавался панике — сильные духом люди, потерявшие близких, значение собственного фатума, но не столь важного холодного рассудка. Этот мальчик был ярким представителем такой категории. Пожалуй, я расскажу позже, как красные нити судьбы переплели наши истории, сегодня это второстепенная роль.       Он был художником. Первым, познакомившим меня с забытым многими на тот момент понятием искусства. За поздними мятежными вечерами он с увлечением поведывал мне о теории цветов, объяснял, как можно получить один цвет из двух других; с усердием рассказывал, как сквозь призму единого восприятия можно передать на холст все чувства, эмоции, страхи и радости; говорил, что у каждого художника — своё мировоззрение, что каждый способен породить такую красоту — я всегда не перебивая молча слушал его тонкий, почти что детский голосок. А потом он впервые показал мне свои рисунки. Нет, простите, совсем не так. Он показал мне естественную прелесть своей души — доказал простую истину, что, несмотря на сложившиеся обстоятельства, человек, одарённый таким познанием, способен на великие поступки. Мальчик с трепетом относился к вдохновению, называл его своей музой — с особым усилием прижимал к себе столь крошечное наитие, хватался за неё всеми фибрами души, боясь упустить; и очень расстраивался, смотря вслед уходящему потускневшему озарению. Он рисовал не с целью славы, быть всеми признанным и узнаваемым, говорил иначе: «Я хочу, чтобы как можно больше людей открыли в себе этот талант! Неважно, будь это рисование, пение, танцы, поэзия или что-то другое, главное — мыслить, открывать горизонты нового и быть готовым для расширения своего познания. Творить — это прекрасно, Мастер».       — У автора этих картин неповторимый стиль. — Натаниэль рассматривал предмет моей привязанности каждый вечер. — Они дарят мне некое умиротворение. Нечто новое. Даже не знаю, как описать это чувство.       — Я рад, что Вы способны познать его творчество.       — Вы были с ним знакомы? — спрашивает, отрывает взгляд от полотна, смотрит на меня с неподдельным интересом.       — Конечно. Мы были близки. Свои последние работы он рисовал в этом доме.       Его картины всегда имели особенную значимость. Какую тревогу я бы ни испытывал, глядя на них, рука не поднималась закрыть тканью кровосмешение цветов, снять со стены — уж тем более выбросить. Я ценил связанные с ним воспоминания, в особенности — то, что он оставил мне в качестве подарка. Я выделил им значимое место в доме — позволил каждому невзрачному мотыльку, пришедшему в гости, вскользь или нет созерцать творения души.       — Где именно он рисовал?       — Обычно предпочитал творить на природе, говорил, что на свежем воздухе разум чист и ничего не отвлекает, но я выделил под его холсты и художественные принадлежности комнату на втором этаже.       — Я хотел бы взглянуть на это место.       Интерес Натаниэля к значимым для меня деталям очень польстил. Ничья нога ранее не вступала на территорию творческого хаоса — она была в некотором роде недосягаемой, почти неосязаемой. Но если гость считал себя готовым окунуться в пыльные, пережитые множество раз этюды — я не мог препятствовать. Отвёл гостя на второй этаж, лёгким движением надавил на дверь, она с тонким скрипом поддалась, открывая путь в иной отрезок пространства. Ничего не изменилось с последнего раза; время от времени я бывал здесь и приводил комнату в порядок, избавлялся от пыли, наверное, намеренно пытался сохранить это место таким, каким оно осталось в памяти. Помещение было небольшим, солнечный свет без препятствия проникал внутрь к каждому углу, мягко грея своими лучами детали давно покинутых своим хозяином вещей. Вдоль одной из стен простилался ряд холстов, некоторые из них прикрыты хлопковой тканью, другие же позволяли каждому без препятствия лицезреть свою неподдельную красоту, сокровенный смысл. Многие картины были закончены, исполнены разными способами и стилями, невозможно найти два одинаковых фрагмента — даже цвета использовались непохожими друг на друга палитрами; но можно было отыскать незаконченные творения — их было мало, они одиноко стояли в углу, прислонённые друг к другу, покорно дожидались возвращения своего маленького господина, покровителя, хозяина художества. Вдоль другой стены располагались тумбы, низкие столики — на них в своеобразном хаосе перемешались всевозможные художественные принадлежности: тюбики, краски, акварели, кисточки, карандаши, разноцветные мелки, мастихины, масленки; одна часть находилась внутри этюдного ящика, другая безвольно покоилась на деревянной поверхности. У окна стоял единственный в своём роде мольберт — по состоянию следует предположить, что ему не меньше века.       Натаниэль с нескрываемой заинтересованностью, доскональностью осматривал каждое составляющее — временами задерживал взгляд на чём-то определённом, не тянул руки, не трогал вещи — сложил пальцы в привычном для него жесте; наблюдая за поведением, смею предположить, что Натаниэль не хотел нарушать своим присутствием остановившееся в комнате время — не пытался оставить свой отпечаток, след, ауру. Я это крайне ценил. Для меня важно, чтобы это место оставалось в том же вековом состоянии — самонадеянно боялся разрушить собственным неосторожным движением пропотевшую вуаль драгоценного идеала; боялся испортить замершее оставленное памятью время; даже воздух казался здесь совершенно иным — это чувство сродное с перерождением, когда человек оставляет отголосок прежней жизни, преподносит в виде подарка уникальную возможность познать оттиск своего времени и наследия на любом отрезке вечности; погружаясь в это пространство — главное не затонуть в попытках постижения столь бесценного дара. Натаниэль замер перед незакрытым холстом, не вздрагивает от моего близкого присутствия. С картины на нас смотрела подобно драгоценному нефриту пара зелёных глаз; взгляд казался живым, весёлым, таким, словно смотрящий разделял нашу эпоху; у него тонкое лицо с мягкими чертами; маленький нос, неприметные скулы, линии челюсти — мальчик с портрета молодой, по-детски невинный, совсем юный; опираясь на внешний вид, сложно определить настоящий возраст. Впервые заметил, как гость установил зрительный контакт. Пусть и не со мной. Его взгляд скользит ниже, застывает на словах, выведенные каллиграфическим почерком.       — «Мой мальчик». — Натаниэль тихо произносит вслух, словно боится спугнуть объект любования, но человек с портрета даже не реагирует. — Это ведь вы нарисовали? — тянет каждое слово с осторожностью, не поднимает взгляд, не поворачивает голову.       — Верно. Он научил меня теории цвета, научил держать кисть, научил мазкам — это был долгий скрупулёзный труд. Позволил ставить себя на один уровень с ним, но, как ни пытайся, его уровня творческой красоты мне не достичь. У нас разные восприятия — мы смотрим через иные призмы. Его одарённость — ничтожный шанс на миллион.       — Это ваша единственная картина?       — Боюсь, я успел закончить только этот портрет.       Натаниэль разделил пропитанное кручиной молчание вместе со мной.