Извилистые тропы

      Художника звали Адэр — уроженец Италии, имевший богатое кровосмешение в роду. До сих пор ни он, ни тем более я не знали, по какой причине его родители отправились в прогнивавшую Францию; может, пытались дотянуться до лучшей жизни, желали спокойного и равномерного существования, стать кем-то больше, чем обычная, никому не известная итальянская семейка. В сочетании смешения наций Адэр был подобно недостигаемому лучу солнца — покрывавшего весь мир, укутывающего в свои тёплые объятия открытой души, распространяясь, казалось бы, на весь континент, но до которого было так сложно дотронуться. Адэр был моим всем — дорогим мальчиком, в присутствии которого грелась моя собственная душа; моим героем, ради которого продолжал бороться за тот народ, который стал ему почти родным; моим солнцем, греющий своими тёплыми касаниями бледное матовое лицо; моей первой любовью, воспоминания о которой с особым усердием удерживаю в своей памяти, самонадеянно боясь развеять застывшую в воздухе пелену столь дорогих сердцу фрагментов; моим богатым копьём, чей статус закрепился за ним. Мы познакомились на его семнадцатилетнем году существования. Как точно помню — это были времена великой французской революции, народ которой, под собственным натиском, устал бороться за свободу и хрустальную надежду; своими же глазами видел взятие Бастилии, событие, что до сих пор отражается на ни в чём неповинном народе.       Столкновение наше было неожиданным. По сей день не имею ни малейшего объяснения тому, что произошло на том промежутке нетленности. Под ногами замерли некогда живые люди, в голове застыл дикий гул — до невозможности громкий, душераздирающий; так кричали невинные женщины, так молили о пощаде маленькие дети, так атаковали неверные революционеры; имеющий своё существование и сейчас копьё — это орудие было уникальным, родным, свободным — я ухаживал за ним как за собственным ребёнком, которого никогда не имел, не знал такого чувства, как воспитывать свою кровь; копьё было единственным, что могло заменить мне это чувство заботы — так или иначе, даже подобным разумным существам, как мне, присущи эмоции, они являлись в некотором своём роде катализатором — помогали не пасть под гнусный шёпот внутренних чудовищ, позволяли оставаться на плаву и бороться за свои идеалы, я был не единственным, кто так верил и, хоть я считаю, что вряд ли когда-либо мог поддаться некому искушению, чувство заботы и бережности как необходимая составляющая для каждого без исключений. Я бы не заметил ничего примечательного, но заострённое внимание резко перевелось на чей-то тихий, полный мольбы шёпот.       Он пробирал до самых костей, заползал, подобно скользкой змее, в самую глубь жизненно важных органов, перекрывал своей тональностью, своим смыслом и желанием стоящую в пространстве войну — шёпот манил меня за собой, он отчаянно взвывал к себе, словно умолял пойти следом — был недоступен для простых смертных; война продолжалась, люди боролись за свою правду, жестокими решениями лишали жизней других, пренебрежительно бросали тела врагов в окопы — и лишь я стоял неподвижно, словно заколдованный загадочным тихим голосом. Тогда я пошёл следом, мне было интересно узнать его сущность, познать его форму, ощутить под подушками пальцев, увидеть собственными глазами. Воплощением нечеловеческой силы оказался низкий юноша, почти что мальчик, израненный, избитый — кричащий от боли, умоляющий своих будущих убийц о пощаде. Я видел подобные сцены каждый день, они не трогали меня своей трагичностью, своим горем, своей потерей. Но что-то в тот день однозначно вселилось в меня. Это желание вспыхнуло во мне подобно ненасытному огню, распространявшемуся по всему телу как маленькие искорки, они заползали вглубь: огибали органы, с нежностью гладили невесомыми касаниями рёбра, распространялись по венам быстро и безболезненно, как принятый яд, — добрались до сердца, заколдованными движениями пытались отпереть прогнившую старую дверь, подбирали ключи — и у них это получилось. Возможно, появись я раньше, можно было избежать невинных глупых смертей. Это желание двигало мной непринуждённо, не касаясь нитями конечностей, не прося о полном контроле — это чувство не было схожим ни с чем, оно не похоже на внутреннее чудовище, с которым я давно знаком и над которым имел полную власть — мы были как братья, мыслили одинаково, боролись за единые цели, а потому я не пытался препятствовать этому неизведанному колдовству.       — Спасибо вам, добрый господин…       Первые его слова, которые я с чёткостью услышал. Этот английский акцент я узнал из тысячи других. Такой чистый, невинный, походивший на аристократический с его понятливой чистотой. Юноша пал к моим ногам, горько плакал, явно не веря в происходящее, не сверяясь с мыслями, не желая воспринимать представший перед ним облик. Своей мелкой дрожью он передавал слова на понятном мне языке — жестов и движений. Он был благодарен. Я склонился над юношей, мягко коснулся его плеча, ненароком заставил дрогнуть, но смог привлечь к себе внимание. Он поднял голову, и я впервые заглянул в глаза спасённой жертве войны.       — Вы в порядке? — только смог выговорить я. Первостепенно, крайне важный вопрос.       — Да, добрый господин, — он старательно утирал вновь выступавший слёзный канал. — Как мне вас благодарить?       — Не стоит, мальчик, — пальцы сами потянулись к его грязному от пыли и земли лицу. Обвёл очертания челюсти, большим пальцем вытер слезинку у края глаза.       — Можно мне пойти с вами, господин? — юноша мягко коснулся моей руки, тонкими фалангами обвёл запястье, словно намекая, что не хочет теперь отпускать меня. Он заглядывал в мою душу, настолько глубок был его взгляд. Смотрел с великой надеждой.       — Как Вас зовут?       — Адэр…       — На зависть хорошее имя. «Богатое копьё», — смотрит с трепетом, не перебивает, не напирает. Лишь ждёт долгожданного ответа. — Вы уверены, что желаете пойти со мной? — ничего не отвечает вслух, лишь уверенно, как подобает герою, кивает. С полминуты я молчал, обдумывал столь важное решение. Не каждый согласится взять под свою ответственность чужую жизнь. Я обвёл взглядом два женских очертания рядом, очевидно, они были близки Адэру. Отчасти мне не хотелось, чтобы этот мальчик продолжал видеть чужие смерти, продолжал слышать ночные детские крики, продолжал отражать взглядом горящие здания, ведь сейчас всё это — часть моей жизни.       — Господин, прошу вас… — не выдерживает Адэр затянувшей паузы.       — Арес — это моё имя.       Я медленно встал, давая юноше обдумать ситуацию, позволяя без дальнейшей грубости отпустить мою руку. Он был смышлёным, догадался сам, разорвал столь важное для него прикосновение. Копьё растворилось в воздухе; я снял с себя чёрный плащ, лёгким движением накинул его на Адэра, укутывая в небольшое, но тёплое объятие. Он весь дрожал и замёрз.       — Впредь называйте меня по имени, Адэр. Я буду крайне признателен Вам, — уголок губ дрожит, но до улыбки не доходит.       И ведь я согласился. Позволил ему пойти за собой. Пожалуй, я никогда не сожалел о своём решении. Даже сейчас не могу представить, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, не переплети фатум своей красной нитью наши истории. Это было подобно подарку судьбы. За столь короткое время стали друг другу близки; Адэр был первым человеком в памяти, кто с такой лёгкостью узнал моё имя — я его не стыдился, намеренно не скрывал, наверное, просто не находил возможности представиться, предпочитая вместо этого действовать — лишать жизни неверных, спасать невинных, тех, кто по случайной воле оказался рядом. Встречал с Адэром рассветы, слушал его рассказы о великих мечтах, к которым он стремился, наблюдал за его сонливой беспомощностью, всё свободное дневное время я проводил с ним; ночью же, пока юноша спал, выходил из своеобразного убежища и направлялся дальше бороться за стремления. Был крайне аккуратен — следил за ближайшей местностью, не позволяя никому посягнуть на жизнь того, кто стал мне роднее внутреннего монстра; всегда избавлялся от следов преступлений, возвращаясь обратно к утру — из прихоти не хотел, чтобы Адэр видел следы крови, не хотел в лишний раз напоминать ему о тяжёлых временах. Однажды мне удалось отыскать кисти, некоторые краски и удобные для рисования ткани — радости юноши не было предела, он ещё долго прижимался ко мне, шептал слова благодарности и плакал от счастья. Позже смог отыскать куда более подходящие художественные материалы, желал, чтобы его стремления воплотились в реальность. Он посвятил себя искусству, тогда и познакомил меня с этим понятием.       Я наивно полагал, что смогу уберечь его от всех прелестей войны, находясь едва ли не в эпицентре. Адэр медленно угасал на глазах — почти незаметно ни для кого, кроме меня, я чётко видел, как с каждым днём яркие крупицы солнечной души отрекались от своего хозяина; он стал слабым, часто болел, отказывался от еды, ссылаясь на отсутствие аппетита, почти не мог шевелить нижними конечностями — тогда и решил увезти его подальше от войны. Возвёл этот дом вдали от цивилизации, в далёком поле, окружённый густым тёмным лесом, исполнявшим роль некоего защитного купола, что теперь служит мне крепостью долгие века; пытался воссоздать уютную атмосферу, о которой Адэр вскользь упоминал, рассказывая о своей семье, — видел, как юноша скучал по ним, но вместе с тем пытался не показывать мне горе утраты. Признаться честно, я привязался к его очаровательной натуре — доброй юношеской душе, прелестной улыбке тонких губ, очаровательным длинным пальцам, колдующим безустанно каждую ночь и утро над картинами, портретами, натюрмортами. Постепенно его картины заполняли каждый свободный дюйм пространства дома, его художественные принадлежности пополнялись новыми коллекциями, которые только удавалось найти в городе; пришлось вскоре выделить комнату для его увлечения, которое он ценил выше своей жизни. Рисуя картины, Адэр был самим собой — слабость на короткий срок покидала его тело, позволяя хозяину творчества изливать столь ценное вдохновение на полотна. Я боялся, что в один день Адэр не сможет поднять кисть, не сможет различить краски между собой, не сможет в очередной раз раскрыть прелесть своей души.       — Я хочу написать ваш портрет, Арес.       Жизнерадостный тон по маленьким крупицам поникал в его голосе, но в тот день голос Адэра звучал уверенно, с трепетной надеждой на разрешение он смотрел на меня глазами, полными жгучей, почти страстной любви. Под сухими касаниями губ пальцы его рук касались лица, изучали каждую черту с закрытыми глазами; каждыми мягкими, осторожными движениями он запоминал изгибы желанного тела; юноша упивался моментом соития, а я упивался Адэром. Его уникальная память завораживала меня. Не просил меня позировать, не требовал раскрыть собственную душу для того, чтобы передать все чувства на полотно — ему хватало молчания, нежных касаний и поцелуев сухих губ. Мы понимали друг друга с полуслова, моментами могли понять наши желания, не проронив ни слова. Адэр вскоре написал мой портрет — трудился без сна, вкладывал все силы, делился частицей себя; его не останавливали мягкие просьбы передохнуть, подышать свежем воздухом хотя бы с минуту — он сидел в комнате и творил, словно боялся упустить прилетевшее на слабых крыльях наитие. Когда Адэр показал мне портрет, он не дышал, молча ждал моей реакции, внимательно наблюдал за каждым мускулом на лице; не напирал, не провоцировал, не торопил, лишь с молчаливым трепетом выжидал одного-единственного слова, которых у меня в тот миг был бесконечный поток. С точностью передал мою нераскрытую перед ним душу, так, как он сам её видел, обвёл кистью детали лица, вывел до единой каждую волосинку, смог повторить столь привычный мне взгляд — он нарисовал нечто большее, чем просто портрет. Адэр преподнёс мне настоящий подарок, с одного взгляда на который понял, что отныне буду дорожить им каждый миг. Мне хотелось отплатить ему тем же, с мягкой улыбкой на лице юноша говорил, что это не стоит усилий, ссылался на нездоровую худобу, утерянную красоту.       — Адэр, — осторожно касаюсь его рук, оставляю сухой поцелуй на нежной коже. — Я до безумия дорожу Вами, потому хочу ответить Вам тем же. Вы всегда будете красивым в моих глазах, что бы ни случилось, как бы Вы ни изменились.       Слова растрогали его. Я настоял на том, чтобы он, наконец, после кропотливого труда, отдохнул. Когда Адэр отдыхал или спал, я, подобно ему, пытался творить — применял все те знания, что он мне безвозвратно подарил; когда его состояние позволяло, то мы подолгу сидели на крыльце дома, я укрывал его тёплым пледом, чувствуя чужую внутреннюю дрожь; предвидел с каждым днём нарастающую неминуемую беду, о которой старался умалчивать, потому отчаянно торопился с задуманным — это желание мне было дороже всего. У меня нет слов, чтобы объяснить это чувство — оно имело место в моей душе, оно не казалось мне инородным, было схожим с чем-то врождённым, словно так изначально, с первой нашей встречи, задумано фатумом. Я потерял грань со временем, не замечал наступления рассвета, не видел, когда солнце скрывалось за горизонтом, проникся этим творчеством и уже не мог остановиться. И в один день я закончил портрет, поздней ночью вывел последний штрих, оставил способную для понимания только нам подпись; а уже наутро первым делом показал Адэру то, что сотворил собственными руками. Он смотрел, не отрывая взгляда, не моргал и не дышал, а спустя с полминуты его щека стала каналом солёной ласки; он потянулся к руке, переплёл наши пальцы, поднял взгляд и позволил насладиться взглядом, полным нежности, любви и привязанности.       — Это самый лучший подарок, Арес, я вас люблю…       — Это я Вас люблю, а Вы мне позволяете.       Адэр не выпускал меня из объятий ни на миг. Мы чувствовали неизбежность вместе, но каждый из нас предпочитал не портить столь трогательные моменты. Каждую ночь он шептал мне слова любви, касался кожи тёплыми потрескавшимися губами, прижимался в надежде согреться, признавался в том, что больше не сможет взять кисть в руки — не пытался, чувствовал это нутром, неизвестным, склонённым над ним переживанием; просил меня не забывать о нём, умолял простить о скором уходе, неустанно лил слёзы в надежде выплакать всё горе и смертельный яд, который долгие годы съедал его по кускам. Впервые я был бессилен перед человеческим фактором, перед природой, перед единственным правилом «выживает сильнейший»; мне оставалось лишь хвататься за каждый миг, отпечатывать в памяти на долгие годы вперёд, в надежде хоть лёгким прикосновением ветра услышать его голос ещё раз, увидеть лик в нечеловеческих очертаниях ночи, почувствовать касания рук, ощутить вкус губ.       Его прощальными словами были: «Я хочу лишь в последний раз услышать из ваших уст, как сильно вы мной дорожите…»