Извилистые тропы

      Раз мы начали придавать значение прошлому, пожалуй, исполню своё обещание — я упоминал вскользь, что расскажу, как человеческое общество способно породить в существе живом и разумном должное самообладание. Подспудные события из прошлого временами напоминают о себе. Тогда не существовало городов и сопутствующих им наций, бескрайные территории не имели договорённых хозяев, значительно позже появилась экономика — в те времена ценилось хозяйственное продовольствие. Людской народ делился на собственные общества, жили в коммунах и общинах, у каждого существовал свой кодекс, свод длинных исписанных правил; мужчины преданы тяжёлой работе, женщинам отводилось домашнее хозяйство, детей с раннего возраста воспитывали в соответствии с их полом. Мальчиков и юношей учили охоте, выживанию в безбрежных полях, густых лесах, обучали основам и требовали с них значительно больше — нельзя проявлять эмоции, строго-настрого запрещалось плакать, капризничать, показывать себя с невоспитанной и дурной стороны — зачастую позже они вырастали персонами, не имеющих должного контроля над внутренними чудовищами, которые, уловив момент, захватывали контроль над слабым разумом и телом; девочкам и девушкам ещё тяжелее — они с юных лет не имели права на чувство любви, их днями и ночами учили вышивать, готовить, убираться — им запрещалось учиться письму и чтению, многие оказывались по итогу безграмотными, имея возможность выражать свою мысль лишь посредством устного письма, они не могли любить и строить отношения с предметом воздыхания — за такое правонарушение их ужасно, до мерзости жестоко наказывали.       Мои родители выросли и жили в общине — они смогли найти общий язык и между ними веяла полная гармония. Я толком их не знал, ни разу не видел вживую, тем более на фотографиях — фотоаппаратов в том отрезке мгновения не существовало в помине, а людей, способных к творчеству, можно пересчитать по пальцам. Единственная моя ныне живая родная кровь — это Агнес. Мы с ней крайне близки — она с раннего возраста стала моей опорой существования в непроглядной, окутанной моральной жестокостью мгле. Агнес была очаровательной, добродушной девочкой — многие связанные с ней воспоминания покрыты мягким, ласковым занавесом; с возрастом замечалась наша схожесть в контурах лица, у нас один цвет, имеющий лишь разницу в контрасте глаз, на двоих — мои казались потухшими, более тёмными, а у сестры же всё наоборот — яркие, крайне выделяющиеся, она любила искать в этом некий скрытый смысл; единственная наша разница заключалась в цвете волос — Агнес обладательница светлых длинных локонов, я же унаследовал чёрные, почти угольные волосы — этим образом я пользуюсь и по сей день, отправляясь в город с нежеланием привлекать к своей персоне лишнего внимания. Мы воспитывались без отца и матери. Сестра перед сном всегда делилась моментами, которые ей удалось запомнить; родители были людьми свободными, уставшими от моральных и этических устоев — им опротивели устоявшие гнусные правила, им хотелось жить беззаботно, вальяжно, так, как им всегда хотелось; Агнес говорила, что мать вскользь упоминала о некой книге, которую передаст после шестнадцатого дня рождения, тогда я не придавал этому значения. В любви и согласии они боролись против старост общины, противостояли им, пытались перенять власть, сводящую людской народ из ума — в конце же их загнали в сложный выбор, в некое условие, о котором я до сих пор ничего не знаю — глава общины никогда не позволяла нам обсуждать эту тему, а Агнес была слишком мала, чтобы хоть что-то понять и запомнить. Они таинственным образом исчезли вскоре после моего рождения. Новорождённого меня взвалили на тонкую шестилетнюю шею сестры. По сей день ни сестра, ни тем более я не знаем, живы ли наши родители. Всё, что с ними связано покрыто необъяснимой пеленой густого флёра.       Община никогда мне не нравилась ни своими правилами, ни теми, кто их создал — она оставила нестираемые из памяти воспоминания. Нельзя сказать, родился я таким или стал впоследствии, но в детстве я был до ужаса злобным ребёнком. Презирал окружение, не находил общий язык с другими детьми, которые прогибались под указы взрослых; постоянно стремился доказать, что вся эта придуманная ими элитарная черта — полная несуразица, что подобным образом ни одно живое существо не найдёт своё место в ближайшем будущем — они до конца своих дней будут глупы, наивны, безрассудны и, самое ужасное, угодны для остальных — они лишь подобие марионеток с привязанными к конечностям едва скрываемыми нитями, что управлялись извне прогнивающего разума. За всё это меня наказывали каждый день, но чем больше они пытались помыкать мной, тем злее становилась моя личность. В те времена я не имел, как сейчас, должного самообладания, терпения и спокойствия. Впервые я познал эти чувства в «чёрной комнате», как её боязливо называли остальные дети, наивно полагая, что за одно лишь упоминание они окажутся там следом за мной; где я провёл большую часть своего детства, чем вне; куда попал в четыре года. «Чёрная комната» отразилась в памяти лишь общими очертаниями, уже не вспомню ни единой точной детали — впрочем, это не имеет значения. Комната представляла собой тёмное маленькое пространство — спёртый удушливый воздух царапал лёгкие, оставляя после первого же вдоха нестираемые рубцы; моментами толстые стены давили на черепную коробку — мёртвая тишина отражалась гулом в голове, высасывающим по крупицам жизненную энергию; на грани срыва каждый шорох казался последним, каждый звук рисовал нечеловеческие очертания вокруг.       В тот день я услышал чужой, но в то же время знакомый шёпот; и точно знал, что источник звука находился лишь в моей голове. Это был мой собственный голос — моё внутреннее чудовище. Ещё долгое время не мог понять, что он пытался выведать и с какой целью явился по мою душу. Он был отдалённым, совсем тихим, едва ли удавалось разобрать невнятные неразборчивые слова, но с каждым новым днём осознавал, что внутреннее чудовище приближалось на шаг — будь то в несколько дюймов или же десятки ярдов; ощущал его в себе как нечто не имеющее своего облика, формы, сознания. И в один день что-то резко во мне изменилось — больше не пытался разорвать сгрызенными ногтями деревянную поверхность тяжёлой двери, не раздирал свою глотку до изнеможения, не доводил голос до хрипоты; в памяти с точностью до деталей отражается, как в первый раз я, поразительно спокойный, сидел посреди тёмного бездонного пространства, как внимал каждому слову своего чудовища; и в безмолвии уяснил для себя лежавшую всё это время на поверхности простую истину, которую намеренно пропускал мимо взора — это чудовище давно имеет истинный облик, голос, сознание, личный нрав — им всегда являлся настоящий я. Эти желания, неуловимые никем по сей день мотивы, цели — они с самого моего рождения принадлежали одному лишь мне; это не малая часть, не отдельная частница, не нечто подобно психиатрическому расстройству сидящее внутри меня — это и есть я. Лишь осознав эту простую, но важную истину — смог принять себя таким. Научился столь важному понятию — терпению; каждый имеющий разум человек должен обладать терпеливостью и выдержкой, как минимум для того, чтобы в значении своём стать кем-то выше, чем сейчас — умнее, рассудительнее, сообразительнее — это основополагающий принцип для дальнейшего развития собственных способностей.       Терпение одарило меня уникальной возможностью к элементарному синтезу и анализу полученной тем или иным способом информации; что, в свою очередь, позволило мне расширять чертоги разума — впитывать познания, запоминать новый, пусть и негативный болезненный опыт и, самое главное, с должным решением применять в практике. Подвёл путь к главной роли спрятанной от многих граней жизни — спокойствию, без которого крайне сложно испытывать собственный фатум, принимать во внимании любые, столь необходимые фрагментам памяти детали. Пожалуй, именно эти незыблемые аспекты подвели меня к нынешней жизни — они позволили управлять собой, контролировать, играть, и лишь от человека и его принятого решения зависело, второстепенную или главную же роль сыграет такой фундамент. Без них бы я не знал, как защитить сестру от мерзких обвинений старосты общины; как избавить поселение от головной боли в виде нечеловеческих очертаний тьмы — волков; как вытащить Агнес с границы, разрушающей чертоги; как воспринимать обращения в свой адрес — взрослые нередко называли меня ублюдком, мерзавцем, выродком, в особенности нарекали редкостным садистом; и, думаю, самое важное — иначе бы я не знал, как реагировать на столь низкий, до ужаса отвратительный поступок этой управляющей женщины. Предательство. Во мне воспламенился плавящийся от раскола отблеск души, разум наполнился нестерпимым желанием отомстить всему людскому народу — разломать судьбу каждого, вынудить прочувствовать всё то же самое, что довелось когда-то мне с сестрой, лишить жизней их столь дорогих детей, вырвать сердца без единого намёка на жалость, будь передо мной женщина или мужчина; он разгорелся во мне диким, настойчиво громким криком, приказывающий воплотить стремление в реальность, отстоять первостепенно важную доминацию. А потом я мигом успокоился. Желание исчезло так же стремительно, как и появилось, оставив после себя тонкий шлейф немой пустоты. Все эти невинные глупые жертвы малозначимы, успеется мне ещё насытиться плодом крови. Должное самообладание и хладнокровность напомнили мне о иной, более значимой обязанности — отыскать Агнес.