...и ты тоже будешь летать

Город, который я до сих пор видел в кошмарных снах и который вопреки моему желанию чётко ассоциировался у меня с детством, — не мой родной. Мои школьные друзья — те самые, страницы которых я просматривал, коротая время в LAX, и те самые, с которыми мне предстояло встретиться — помнится, были знатно удивлены, когда я сказал об этом впервые: они отчего-то были свято уверены, что Дерри — моя родина. Но они ошибались. Я родился в Бангоре, а в Дерри моя семья переехала, когда мне было три года. Моему отцу, работавшему инженером в сфере водоснабжения в Бангоре, предложили должность главного инженера по водоснабжению, но не в Бангоре, а в Дерри, и они с матерью были вынуждены перебраться сюда. Став старше, я однажды узнал, что т. н. «повышение» по сути было скорее наказанием: отец крупно повздорил с кем-то на работе. Инженером он был воистину что называется «от бога», увольнять его руководству не хотелось; вместо того было решено отправить его в Дерри. Разумеется, отец мог уволиться сам, если бы того захотел, но он не захотел. Это было неудивительно: Закари Денбро всегда отличался тщеславием, и заветные слова «главный инженер» приятно гладили его самолюбие, пусть даже в такой дыре как Дерри. Пожалуй, «крупно повздорил» — это было не совсем подходящее  выражение для  ситуации, в которой оказался мой отец. Точнее — именно так выразился бы лощёный и рафинированный Уильям Уильямс. Я  же обычно называю такое «проебался». Моя мать была из интеллигентной семьи. Когда ей было пять, её родители погибли в автокатастрофе, и воспитывалась она у тётки — хорошей доброй женщины, уроженки Бангора, имеющей кучу котов. Звали её тётя Вэлери. Мне всегда нравились коты, оттого и тётя Вэлери нравилась тоже. Одно время я любил вместе с матерью навещать её в Бангоре, отчего мой отец почему-то всякий раз бесился. В Дерри матери сразу же не понравилось. Впрочем, это тоже было не совсем то слово. Этот город навевал на неё ужас. То, как она разговаривала и одевалась, сразу же выдавало в ней истинного интеллигента, а в Дерри такого рода люди были не по вкусу никому. Когда мне было пять, меня чуть ли не на пороге собственного дома сбила машина. Юная леди, одолжившая тачку  у своей матери (разумеется, без ведома последней), в последний момент надавила на газ вместо тормоза, и то, что я вообще остался в живых, можно было назвать чудом. Ещё большим чудом было то, что я не получил ни одного перелома, однако у меня случилось сотрясение мозга, плюс я до чёртиков испугался. Всё это привело к тому, что скоро обнаружилось ещё одно крайне неприятное последствие аварии: я начал заикаться. Мать водила меня по врачам, мне давали какие-то таблетки, от которых постоянно кружилась голова и хотелось спать, но заикание не проходило. Один из врачей посоветовал мне читать скороговорки, полагая, что это поможет. В результате годам к десяти я знал уже больше скороговорок, чем люди обычно выучивают за всю жизнь, но заикание всё равно не проходило. На гласных я никогда не заикался, но почти все согласные давалось с невероятным трудом — особенно «б», «п», «к», «н» и «м». Если кто-либо спрашивал, как меня зовут, я готов был расплакаться на месте. Годам к одиннадцати мне, кажется, стало получше, и я уже был способен произнести длинный монолог, заикнувшись всего пару раз, но осенью того года, когда мне исполнилось двенадцать, в нашу семью пришло страшное горе: при странных обстоятельствах погиб мой младший брат. Джордж, или, как его называли родители, Джорджи, был младше меня на шесть лет. Он родился ровно через год после того как меня сбила машина. Отец его обожал. К Джорджи он относился с той теплотой, которой никогда не видел от него я, и это выводило меня из себя. Я всегда был «маминым», а Джорджи — «папиным». Сейчас, будучи взрослым, я понимаю, что мои родители были просто сраными грёбаными малахольными психами, раз додумались так разделять детей, но ребёнком, я, разумеется, воспринимал это как данность. Кажется, отец не особо жаловал меня ещё до рождения Джорджи, и тот факт, что мы были похожи, как две капли воды (разве что его волосы были светлыми, а мои — каштановыми, как у матери), безмерно раздражал его. Если кому-то из знакомых случалось по недомыслию бзднуть что-то навроде «чёрт побери, Зак, как же Билл на тебя похож», выражение лица отца немедленно становилось таким, будто на его голове лежала коровья лепёшка. Это выглядело ещё более заметным на контрасте с тем, как он обожал Джорджи. Меня это обижало. Я не мог понять, чем же я хуже Джорджи, и в итоге начал почти ненавидеть его. С самого раннего детства мне нравилось сочинять истории. Едва научившись писать, я начал пробовать их записывать. Ежели кто-то из особо назойливых взрослых спрашивал меня «кем ты станешь, когда вырастешь, Билли?», я неизменно отвечал: писателем. Другого варианта у меня никогда не было. Всякий раз, когда отец слышал это, лицо у него становилось таким, будто на голове его лежала уже даже не одна коровья лепёшка, а целых две. Мужчина не должен быть гуманитарием, говорил он. Тем более — писателем. Настоящие мужчины выбирают настоящие мужские профессии. Как, например, он. И его ненаглядный Джорджи вырастет и непременно станет каким-нибудь «настоящим мужским» инженером. После таких рассуждений мне неизменно хотелось удавить Джорджи. За эти мысли мне было стыдно — хотя бы потому, что сам Джорджи, как ни странно, очень меня любил и тянулся ко мне. В тот самый злополучный день дождь лил, как из ведра. Я ненавидел такую погоду, а Джорджи отчего-то любил. Я знал, что он сейчас начнёт приставать ко мне, чтобы я пошёл с ним погулять, и заранее придумал прикинуться больным. Мне не хотелось гулять с Джорджи. Мне вообще не хотелось с ним гулять, а в тот день — тем более. Я придумал совершенно сногсшибательную (как мне казалось) историю — о монстре, который питается детьми — и мне не терпелось её записать. Все мои истории неизменно были о монстрах, оттого я старался особо о них не болтать, боясь, что меня сочтут психом. Некоторые и так меня им считали из-за заикания. Когда меня слишком сильно замыкало на каком-либо звуке, у меня дёргалось всё лицо, и выглядело это действительно ужасающе. Дочь местного фармацевта и владельца аптеки мистера Кина Гретта называла меня не иначе как «психбольной Билли». Точнее, она говорила не так. Она говорила «психбольной Б-б-билли». Я был весь в предвкушении того, какую замечательную историю я сейчас напишу, и мне было совершенно не нужно, чтобы Джорджи всё испортил. Я не придумал ничего лучше, чем прикинуться больным. Сделав несчастное лицо, я для правдоподобности замотался в шарф и даже изобразил кашель. — Тебе совсем плохо, Билли? — грустно спросил Джорджи. Вид у него был несчастный. — Что-то н-н-не очень, — кивнул я, силясь прикинуться ещё более больным. — Я бы пошёл с тобой, но боюсь, сдохну. — Не надо сдыхать, Билли, — Джорджи захлопал своими большими глазами. — Я... я тогда сам. Я недолго. Мне просто очень нравится дождь. Только маме не говори, а то не пустит. — Н-н-не скажу, — кивнул я. — Кстати, у меня что-то есть для тебя, — последнюю фразу я произнёс, ни разу не заикнувшись и очень этому обрадовался. — Вот, держи, — я протянул ему бумажный кораблик. Самый обыкновенный бумажный кораблик, который сделал, чтобы Джорджи наверняка отстал. Ему отчего-то всегда нравились все эти кораблики, самолётики и прочие сраные бумажные хрени. — Ух ты! — неподдельно обрадовался он, взяв из моих рук кораблик. — Спасибо, Билли! — Д-д-да ладно, — отмахнулся я. — Давай иди, только недолго, а то от мамы влетит. Накинув ярко-жёлтый дождевик, Джорджи довольный выбежал из дома с корабликом в руке. Больше я его никогда не видел. Точнее — не видел живым. Я увидел его, когда принесли труп. С оторванной рукой. Я ждал, что Дерри вызовет у меня какие-то более острые эмоции. Что-то вроде страха, ужаса, парализующее всё существо, или как там ещё пишут в своих книгах подобные мне писаки. Но ничего подобного не произошло. То, что вызывал Дерри, правильнее было бы назвать «отвращение». Самым ужасным было то, что я прекрасно помнил этот город, каждую его улочку — так будто бы уехал отсюда вчера. Войдя в здание центральной библиотеки, я сказал миловидной девушке из читального зала, что мне нужен Майкл Хэнлон, директор. — Я его школьный друг, — сказал я, дабы предотвратить всякого рода расспросы. — Он должен меня ждать. — Вы Уильям? — поинтересовалась девушка. Пару-тройку секунд я непонимающе моргал глазами, и девушка, должно быть, решила, что я сумасшедший. На своё полное имя я не реагирую и не соотношу его с собой. Скажем, если я буду идти по улице, и кто-то громко крикнет «Уильям!», я наверняка даже не обернусь. — Уильям Денбро? — уточнила девушка, и до меня наконец дошло, что обращаются ко мне. — Д-да, — кивнул я. — Идёмте со мной, мистер Хэнлон действительно ждёт вас. Я молча пошёл за ней. Майк действительно оказался очень высоким; кажется, в нём были все шесть с половиной футов. Едва я вошёл, он поднялся из кресла подошёл и крепко обнял меня. — Ну, привет, — сказал он. — Привет, Майк. Он выглядел до странности спокойным, и меня это тоже немного успокоило. Чувство отвращения, которое вызывал этот город, разумеется, никуда не ушло, но иное было бы просто невероятным. Отстранившись, Майк улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Я купил твою книгу на днях, — сказал он, — но, признаться, так и не успел её прочитать. Я отмахнулся: — Да забей. Школьные друзья не обязаны читать мои книги. Майк покачал головой: — Нет-нет, я сам хочу... Я даже начал, но, признаться, она показалась мне... — ...тяжёлой, — закончил я. Майк кивнул: — Вроде того. — Брось нахрен, — в сердцах сказал я. — Тебе не понравится. — Ну, я уже понял, что в конце, вероятнее всего, все сдохнут. Я красноречиво развёл руками в ответ. Я уже ощущал, что с Майком легко. Так, словно мы только вчера распрощались.