...и ты тоже будешь летать

Сказать, что в двенадцать лет моя жизнь разделилась на «до» и «после, означало не сказать ровным счётом ничего. Иногда мне казалось, что после смерти Джорджи у меня просто съехала крыша. Иногда — что не у меня. Иногда — что и у меня, и не у меня, то бишь у всех. Мать, ставшая отстранённой от всего сомнабулой, поначалу вызывала у меня чувство жалости, а потом я начал злиться на неё. Хотя бы потому, что всякий раз, глядя в её пустые глаза, я ощущал себя таким же мёртвым, как Джорджи. В такие моменты я иногда желал сам умереть, а иногда — от души огреть её по башке. Спектр моих чувств и эмоций поначалу был довольно разнообразным, а потом... А потом я вдруг понял, что мне всё равно. Я попросту привык. Да, я действительно привык к такой матери. А вот к такому отцу — нет. В отличие от матери, отец вовсе не впал в транс и не смотрел на меня пустыми глазами. Он стал очень агрессивным. Нет, не так. Я назвал бы это «адски агрессивным». Если раньше он просто меня не жаловал, но теперь всё стало ещё хуже. Теперь отец меня ненавидел. Ненавидел настолько, что, кажется, на полном серьёзе желал моей смерти. И довольно скоро я убедился, что мне не кажется. Первый припадок ненависти ко мне случился с ним ещё на похоронах Джорджи. В самом начале церемонии он вёл себя довольно спокойно и выглядел таким же отстранённым, как и мать, но, когда тело уже собирались опустить в землю, у отца началась истерика, он стал рыдать, орать и кидаться на гроб. Когда мой дед которого звали, как и меня, Уильямом (впрочем, это меня звали «как его», потому что именно в его честь отец меня так и назвал), попытался его угомонить, реакция оказалась непредсказуемой. Отец поначалу кинулся с дедом в драку, а затем, оттолкнув наконец его, ринулся ко мне, схватил меня за шиворот и со всего размаху швырнул на гроб. Я ударился о него лбом. Это было больно. Этот удар лбом о гроб Джорджи я запомнил на всю жизнь. Присутствующие на похоронах дружно ахнули, дед бросился на мою защиту, а отец, отмахивался от него и вопил, будто раненый бык, глядя на меня: — Это ты должен был умереть, слышишь? Ты, ты, ты! Мерзкий уродливый ублюдок, будь бы проклят! — а затем, обернувшись, обратился к матери: — И ты, ты тоже виновна, тварь! Как... как ты могла выпустить ребёнка... одного... в дождь?! Дед пытался угомонить отца, который продолжал кидаться в драку. Лоб болел, но в тот момент это было неважно. Каждое слово, которое орал отец в своём безумном припадке, било наотмашь — так, будто меня хлестали розгами. — Заикатый ублюдок, надеюсь, ты тоже сдохнешь! — Закари! — завопил в обратную дед. — Опомнись! Что ты несёшь! Отец обернулся и посмотрел на него таким взглядом, что на месте деда я на всякий случай отошёл бы подальше. — А ты вообще нахер пошёл, — сказал он. В общем-то, дед и пошёл: после похорон Джорджи между ним и отцом полностью прекратились отношения, и они никогда больше не общались. В отличие от деда я прекратить общение с отцом, увы, не мог. И, пользуясь этим, он издевался надо мной, как только его душе было угодно. Поначалу, правда, он сильно не наглел и ограничивался лишь ненавидящими взглядами. Потом он понял, что у матери неслабо потекла крыша: она либо сидела в своём кресле, уткнувшись в Библию (иногда она даже засыпала в кресле с ней в руках, и тогда я будил её и говорил, чтобы она пошла спать в свою постель; она смотрела пустыми глазами, но слушалась), либо её вдруг замыкало на музицировании, и тогда она часами играла на фортепиано «К Элизе» Бетховена. Я ненавидел эту сраную «К Элизе». Я прекрасно помнил, что именно её мать играла в тот день, когда я отправил Джорджи на эту злосчастную прогулку, и от звуков её мне становилось тошно. Иногда, если её замыкало особенно сильно, она могла долбить «К Элизе» три-четыре часа подряд; заканчивая, она начинала заново. Один раз во время её очередного музыкального припадка я закрылся в ванной и истыкал свою ногу её маникюрными ножницами. Они были первым, что попалось под руку. На мне были шорты, и отец заметил. Я сказал ему, что упал на прогулке. Он лишь нехорошо улыбнулся в ответ. Он явно понял, что я никуда не падал. И это ему понравилось. То, что я гуманитарий, выплёскивалось теперь на меня с двойной силой. Разумеется, ведь если бы Джорджи остался жив, он вырос бы «настоящим мужчиной», а не каким-то сраным гуманитарием, который вдобавок мечтает стать писателем. В том году в наш класс пришла новая учительница английского языка и литературы, которая сразу же обратила на меня внимание и решила отправить на олимпиаду в Бангор. Сначала я противился и не хотел, боясь прослыть «зубрилкой» и «ботаником», но меня поддержали Ричи и Стэн, и я согласился поехать. Мои сочинения (довольно небрежно написанные, надо сказать) пришлись по вкусу комиссии, и я занял одно из призовых мест. Миссис Дживз — так звали нашу учительницу — такой расклад очень понравился, и она стала отправлять меня на все олимпиады в Бангор и Потрленд, на которые принимались школьники моего возраста. Через несколько месяцев у меня скопилась уже целая стопка грамот и дипломов с этих олимпиад. Ричи и Стэн мной гордились, а Эдди завидовал, но молчал. Один раз чёрт дёрнул меня за язык сказать отцу, что я еду на олимпиаду. Он лишь усмехнулся в ответ. — Всё пишешь, писатель? — сказал он, не переставая ухмыляться. Я встретил его взгляд. — Мне это нравится, — ответил я. Отец отмахнулся: — Неудивительно. В тебе нет мужского начала, Билл. Ни капли. Всё, что он нёс про «мужское начало», было мне откровенно непонятно, и я от души недоумевал, какая такая огромная проблема в том, что мне просто нравится писать. Я не пытался красить глаза или щеголять в юбках, мне всего лишь нравилось писать. В общем, никаких разговоров про олимпиады я с ним больше не начинал и всякий раз, если мне нужно было куда-то поехать с миссис Дживз, я говорил, что у нас какое-то собрание в школе, или врал, что иду гулять с друзьями. На то, чтобы я мог ехать в другой город в сопровождении учителя, нужно было письменное разрешение родителей, но с этим обычно проблем не возникало: я писал его сам и давал подписать матери. Она всегда подписывала, совершенно не интересуясь тем, что там. Взгляд её был по-прежнему пустым. К концу учебного года отец уже настолько кайфовал от собственной безнаказанности, что и не пытался скрывать, что желает мне смерти. Один раз он прямо пожелал мне разбиться насмерть на велосипеде, на котором я действительно летал, и это вызывало ужас у Сони Каспбрак и мамы Бена Хэнскома. — Так и носишься на своём «Сильвере», — сказал он и на какой-то момент даже показался мне доброжелательным. — Так ведь ты его зовёшь? — Д-да. Моё «д-да» тут же подействовало на отца, как красная тряпка на быка, и от былой доброжелательности не осталось и следа. — Расшибиться ведь можешь, — сказал он. Глаза его теперь были откровенно злыми. — Особенно на трассе. Там, знаешь ли, грузовики с бешеной скоростью носятся. — Я... я осторожно. Отец приблизился ко мне, и я с большим трудом пересилил себя, чтобы не отступить. Я вообще старался никогда не отступать, кто бы передо мной ни был. — Да не осторожничай особо, — сказал он, и я внутренне содрогнулся от осознания его злобы и жестокости. — В конце концов, мужик ты или как? Я посмотрел ему в глаза и не стал ничего отвечать. Я искренне надеялся, что моего взгляда ему хватило. Я развернулся и вышел, а он стоял и смотрел мне вслед. Я это чувствовал. Я знал, что в сраном ебучем Дерри воспоминания об отце начнут жрать меня, но не думал, что это будет настолько сильно. Эти воспоминания, казалось, лезли из каждого закоулка, и весь город был пропитан ими. Этот город вообще весь пропитан злом; мы поняли это ещё тогда, в детстве, двадцать семь лет назад. И зло это для каждого своё. «Я принимаю много форм. Я мог быть кем угодно и чем угодно. Я превращусь в твой страх. Я стану тем, чем ты боишься... И ты тоже будешь летать, будешь летать, будешь летать, будешь летать, будешь...» — Билл? Кажется, я дёрнулся, будто от удара. Это был Майк. Лицо его выглядело ещё более встревоженным, чем было до этого. — Ты в порядке? Я только хотел ответить Майку, что да, я в порядке, но меня опередил Эдди. — Никто тут, блядь, не в порядке, — сказал он. Не то чтобы я удивился, что Эдди знает слово «блядь» — когда мы были детьми, никто из нас подобной лексики не гнушался — но из уст сорокалетнего женатого на полном подобии своей мамы Эдди мне и впрямь это показалось странноватым. — Надо сваливать отсюда, — сказал Эдди, — вот что. Стэн умер, и мы все тоже умрём, если не свалим. — И если свалим, умрём, — неожиданно заявил Ричи. Все вопросительно уставились на него. — Ну, когда-то все умрут, — пояснил он. — Очень смешная шутка, — огрызнулся Эдди. — Ха-ха-ха. Майк стал просить всех не разбегаться и никуда не уезжать, а пойти с ним в библиотеку. В его монолог тут же вклинилась Беверли, возомнившая себя, вероятно, кем-то наподобие Че Гевары и решившая снискать свою долю признания. Бен продолжал смотреть на неё как на Мадонну Рафаэля, выглядело это тошнотворно. Ещё более тошнотворным, чем пресмыкания Бена перед Беверли, выглядел сам этот город, каждый его переулок и закоулок, и я отчётливо ощущал, что все те воспоминания, которые он вытащил, пугают меня намного больше, чем какие бы то ни было адские клоуны. Воспоминания тоже как будто воняли дерьмом. В библиотеку мы всё же пошли, Майку даже удалось уговорить Эдди. Майк явно ждал поддержки от меня, но я пребывал в растерянности и не имел совершенно никакого представления о том, что нам действительно нужно делать. Уговаривать кого-либо остаться я не имел никакого права; впрочем, Майк его тоже не имел, но вёл себя намного увереннее, чем я. Я взглянул на Ричи и с грустью подумал, что ему, должно быть, кажется, что «большой Билл» сдулся. Именно он в своё время придумал для меня эту кличку (видимо, решив, что это будет звучать для меня намного приятнее, чем «заика Билл», как меня называли другие дети). Надо сказать, все остальные тоже выглядели растерянными, и только Беверли упорно напускала на себя самоуверенный вид. В библиотеке, когда все наконец успокоились, Майк долго говорил. Он рассказал о нескольких пропавших детях и странных убийствах. Когда он закончил говорить, лицо Эдди было белым, как полотно. Остальные держались получше, но тоже выглядели неважно. Телефон Ричи за всё это время звонил раз двадцать, пока он наконец не вырубил его. Сам Ричи явно был потрясён, и неизвестно, чем больше — рассказом Майка или же гибелью Стэна, под глазами его моментально залегли глубокие синие тени, а лицо приобрело серый оттенок. Он уже не выглядел таким милым и кукольным, каким показался мне в ресторане, и отчего-то это ужасно меня огорчило. Беверли продолжала умничать и изо всех сил старалась казаться уверенной в себе; Бен, явно шокированный смертью Стэна, тем не менее, не мог перестать на неё пялиться, и от этого тоже было грустно. В детстве Беверли постоянно пыталась стравить меня с ним и очень злилась, когда это не получалось. Симпатия Бена льстила Беверли, но при этом она совершенно не жаждала связываться с толстым некрасивым мальчиком, которого называли «индейцем из племени биг-маков» и «вождём Большая Сиська». Это было не престижно. Не думаю, что заикающийся мальчик выглядел престижнее, но, вероятно, в иерархии Беверли он стоял повыше толстого мальчика, а ничего получше ей явно не светило, и именно поэтому она обратила свою симпатию на меня. Эдди Беверли скорее недолюбливал, Стэн относился к ней без особой симпатии, но никогда ничего не говорил в её адрес. Майк, пришедший в нашу компанию последним, был, кажется, так рад тому, что его приняли, что ни к кому не испытывал антипатии, к том числе и к Беверли. В нашей компании был только один человек, который откровенно не выносил Беверли, и этим человеком был Ричи. Ричи Беверли ненавидел. И я совершенно уверен, что это было взаимно. Он отпускал в её адрес шуточки — не пошлые, как про маму Эдди, нет,  скорее очень злые, что в целом было для него нехарактерно: шутить зло Ричи начинал только в крайних случаях, и, вероятно, Беверли была одним из них. Беверли злилась на него и отвечала тем же; так искромётно, как у Ричи, у неё, правда, не получалось, и она негодовала ещё сильнее. Один раз она даже спросила у меня, зачем де я дружу с таким идиотом, как Ричи. — Почему ты позволяешь ему быть с вами? — поинтересовалась однажды она, присаживаясь на какую-то ржавую изгородь. По всему уродливому вонючему Дерри торчали эти ржавые изгороди, притом, при взгляде на них возникало такое чувство, будто они были ржавыми всегда. В этом городе всё было ржавым всегда. — П-п-позволяю? — не понял я, уставившись на неё, и тут же возненавидел свой сраный логоневроз. Из-за него я говорил мало и ужасно стеснялся, если Беверли пыталась побудить меня к болтовне. — Ну, ты же лидер, — Беверли откинула с лица прядь своих золотисто-рыжих волос. — Ребята тебя слушаются. Взял бы да и прогнал его к чертям собачьим. — К чертям?.. — Я хотела сказать, к хуям, — Беверли искоса взглянула на меня и тихо рассмеялась. Ей нравилось употреблять бранные слова — так, словно она свято была убеждена, что это делает её взрослее и развратнее. Ей очень хотелось быть развратной, но тогда, в тринадцать лет я, разумеется, этого не понимал. — Вот прям к ним, возьми да и прогони. Спорим, ему это понравится. — Чушь не неси. Беверли обиженно поджала губы. То, что я сказал, ей явно пришлось не по вкусу. — Ну и нахрен тебя, — ответила она. Я пожал плечами в ответ, и это разозлило её ещё сильнее. — Дурак ты, Билл, — сказала она. — Носишься со всякими убогими. Жалкое зрелище. Я взглянул ей в глаза. — Н-не трогай моих друзей, Бев, — предупредил я. — А я — не друг? — Друг. Потому — не надо. Пожалуйста. Я сказал как рохля и тут же пожалел об этом. С Беверли нельзя было демонстрировать слабость — это я к тому моменту уже уяснил. — Точно Клуб Неудачников, — усмехнулась она, сменив позу на изгороди — так, что теперь у неё выразительно оттопыривалась задница. — А вот ты отличаешься. Только проблема в том, что тебе всех их жалко. Я взглянул ей в глаза. — Я думал, тебе нравится с нами, — сказал я. — Я н-не понимаю тебя, Беверли. Она вернула взгляд, задержав его на моём лице. — Да забей, — произнесла она наконец и отмахнулась. — И я н-не лидер, — продолжил я. — Мы все... все одинаковые. Беверли пожала плечами. — Так — значит, так, — нарочито согласилась она, не желая спорить. А затем вдруг снова посмотрела мне в глаза и спросила: — Как думаешь, я нравлюсь Бену? — Б-бену? — Ага, — она широко улыбнулась. — Он так на меня пялится... бедняга. — Т-т-ты лучше его с-спроси, — выпалил я, заикнувшись целых два раза за такую небольшую фразу, и вот это Беверли, как ни странно, понравилось. — Да не волнуйся ты так, — усмехнулась она. — Ну посмотри на него, он же толстый. Мне стало очень неприятно из-за её слов, а она посмотрела на меня в ответ, сощурившись, и ещё сильнее оттопырила разложенную на ржавой изгороди задницу. Сейчас Ричи тоже явно раздражал Беверли. Наверняка это было взаимно, но только вот Ричи было не до неё. Он выглядел не то подавленным, не то встревоженным, не то всё вместе. Эдди был всё таким же белым; глаза его, и без того большие, кажется, ещё сильнее увеличились в размерах, и сейчас Эдди напоминал какого-то несчастного персонажа аниме. Бен явно стушевался, не прекращая грустно таращиться на Беверли, сама Беверли произносила речь, возомнив себя Маргарет Тэтчер. Она говорила о том, что пути к отступлению нет, и сама она ничего не боится. Выглядело всё это слишком ненатурально и пафосно, но, Бен однозначно был впечатлён. Только Майк сохранял относительное спокойствие и сейчас напоминал какого-то древнего африканского шамана. В конце концов было решено отправиться в отель и попробовать отдохнуть (отдохнуть в Дерри — трижды «ха-ха», но выбора у нас не было) и собраться всем вместе на следующий день. В кармане завибрировал телефон. Достав его, я увидел сообщение в мессенджере Вотсап. Это была Одра, и сообщение начиналось со слов «Билл, какого хера». Я удалил его, не читая.