...и ты тоже будешь летать

В отеле я сидел в своём номере и таращился в стену. Я думал о том, почему мне не страшно. Когда я добирался из Бангора в Дерри, мне казалось, что в этом городе мною тут же овладеет ужас, и я немедленно начну трястись от страха. Но ничего подобного не происходило. Какое-то время я смотрел в стену и размышлял о Стэне, который умер. Интересно, каким он был? Что любил? Что ему нравилось? Чем он интересовался? По его странице в Фейсбуке что-то определённое сказать было трудно; впрочем, я её особо не листал, ограничившись несколькими первыми постами и фотографиями. Я подумал, что хотел бы поглядеть ещё его страницу, но отчего-то не готов был делать это прямо сейчас. Я открыл Фейсбук и тут же закрыл его. Вместо того, чтобы трястись от страха, я почему-то задумался о том, зачем я женился на Одре. Точнее — зачем я вообще женился. Тем более — на Одре. Сделав вывод, что размышлять об этом я сейчас не настроен, я решил выйти из номера в коридор и... ...подышать свежим воздухом? Свежий воздух в Дерри — это был откровенно издевательский оксюморон. В этом городе постоянно чем-то воняло. Притом, запахи менялись каждый день. В один день воняло чем-то вроде заболоченной тины, в другой — навозом, как на ферме, в третий — чем-то кислым; Ричи всякий раз утверждал, что это ослиная моча, а Стэн (теперь уже покойный, покойный!) принимался на полном серьёзе утверждать, что ослиная моча пахнет совсем не так. Вонь была синонимом слова «Дерри», и всякий раз эта вонь была разной. Но в то самое лето вонь вдруг сделалась на редкость постоянной. Воняло канализацией. И — чем-то ещё сладковато-горьким, что сложно было описать. Потом, спустя годы, я понял, что это было то самое, что называют запах смерти. В то кошмарное, жуткое лето этим запахом, казалось, пропитался весь город. Как и запахом канализации. И в этот самый момент я отчётливо ощутил его снова. Это был тот самый запах. Канализации — и смерти. На какие-то пару секунд мне всё же стало страшно, но я постарался взять себя в руки. — Отсоси, — сказал я, обращаясь неведомо к кому (хотя в глубине души прекрасно понимал, к кому именно), и вышел из номера, захлопнув дверь. В холле на подоконнике сидел Бен Хэнском, и я решил поговорить с ним. Мне было действительно интересно, каким он стал за эти годы. — Не помешаю? — спросил я, и Бен тут же подвинулся. — Ни в коем случае, — ответил он. — Не спится? — поинтересовался я, присаживаясь рядом. — Нихера, — кивнул Бен. — Да уж, обстановочка не располагает, — я немного помолчал, а затем добавил: — А ты выглядишь классно, молодец. Бен пожал плечами. — Веришь, уже больше двадцати лет прошло — а привыкнуть никак не могу. Я взглянул на него: — Да ну. Бен кивнул: — Да-да. Веришь — до сих пор подхожу к зеркалу и жду, что оттуда на меня взглянет маленький жирный бегемот. — Пора бы привыкнуть уже, — сказал я. Мне хотелось поговорить с ним, он был мне приятен, но я не знал, что ещё сказать, и между нами повисла пауза. — А ты... классно разговариваешь, — сказал Бен наконец, и я чуть не расхохотался: ребёнком Бен так же часто ляпал невпопад какую-то долбаную срань, а потом всякий раз ощущал себя неловко и начинал извиняться. Однажды я даже не выдержал и сказал ему наедине, чтобы он перестал так много извиняться, потому что это жалко выглядит. Кажется, Бен на меня обиделся, но виду не подал. Я горько усмехнулся: — Это всё ноотропные психостимуляторы, Бен. Но лучше так, чем тот ужас, который был в детстве. — Прости, — Бен явно стушевался, но я махнул рукой: — Забей. Всё в порядке. Кажется, Бен хотел мне что-то сказать, но сделать этого ему не удалось, потому как перед нами внезапно возникла откуда ни возьмись взявшаяся Беверли. — Вижу, вам тоже не спится, джентльмены, — сказала она, усаживаясь между нами. Бен, вероятно, не сразу сообразил отодвинуться; я же нарочно не стал делать ничего подобного. Однако Беверли это совершенно не смутило, и она попросту раскидала нас в стороны собственной задницей. — Надеюсь, не помешаю, — не дожидаясь ответа, она закинула одну ногу на другую. — Хотя бы посижу между двумя потрясающими мужчинами, как в старые добрые времена. Лицо Бена вновь приобрело то самое жалкое ослиное выражение, которое было на нём в ресторане, и мне вдруг очень захотелось встать и уйти. В детстве я всегда хорошо относился к Беверли — так хорошо, что одно время даже уверился в том, что искренне влюблён в неё, но то, что произошло перед её отъездом из Дерри, кажется, навсегда перечеркнуло моё хорошее отношение к ней, и даже сейчас, спустя двадцать семь лет, я не мог этого забыть. Впрочем, я всегда был редкостно злопамятным. Мой отец называл это «злопамятный, как баба». Тётя Беверли приехала за ней вскоре после того, как полиция, допрашивавшая нас несколько раз, наконец оставила нас в покое (по всей видимости, всё-таки уверовав в то, что преступления, произошедшие в Дерри за последнее время, совершил Генри Бауэрс). Беверли сказала, что тётя заберёт её в Бостон, и, хоть мне и было грустно расставаться, в глубине души я был за неё рад: Элвин Марш, отец Беверли, был совершенно ненормальным, чокнутым типом, которого она боялась до дрожи в коленках. Она пригласила меня прогуляться (как она сама выразилась — «на прощанье»), и по старой привычке мы потащились в Пустошь. Сказать по правде, нам некуда было больше идти. — Тётя уехала и вернётся завтра вечером, — сказала Беверли, взглянув на меня из-под ресниц. — А т-т-твой отец? Беверли отмахнулась. — Этот старый хрыч куда-то умандовал, — ответила она. — Знаешь, он нехило обосрался. — Ч-чего обосрался? Беверли усмехнулась: — Ну как... Я ведь сказала тёте, что он приставал ко мне. Та грозилась в полицию пойти, он стал умолять этого не делать, стал переводить стрелки на меня — ну, мол, я вру. Но тётя ему не поверила. Я насупился. — А это правда? — спросил я. — Он д-действительно приставал? Беверли взглянула мне в глаза. — Вроде того, — сказала она. — Но я знаю, что он просто ебанутый. — Это н-ненормально, — я искренне возмутился и отчего-то покраснел. — Он твой... — Мой отец, да, — Беверли кивнула. — Но я же говорю тебе, он псих. Он чокнулся на моей покойной маме. Смотрел на меня, а видел её. Шизик долбаный, — она присела на торчащую из земли корягу и похлопала по ней, приглашая присесть рядом. — Знаешь... он так бесился, что я с мальчиками вожусь... постоянно спрашивал: «Ты трахаешься с ними, Беверли? Ты трахаешься с ними, Беверли?» Все мозги вынес. — Он т-такое говорил? — я недоверчиво покосился на неё. — С-серьёзно? Беверли тихо рассмеялась. — Да все говорили, — сказала она. — Гретта Кин, эта манда белобрысая, постоянно ко мне с этим лезла. «Ты ебёшься с этим долбаным заикой, Бев? И с жирным тоже? И с очкариком?» Тьфу, ебанутая! Отмахнувшись, Беверли снова расхохоталась. Она ждала, что я тоже рассмеюсь, но мне было не смешно. — Да что ты серьёзный-то такой, — сказала она, отсмеявшись. — Ну подумаешь — какая-то шмара херню несёт. Признаюсь, мне это даже льстило. Я нахмурился: — Она же считай шлюхой тебя обозвала. — Да и похер, — Беверли сложила руки на груди. — Ну ты только вдумайся, сколько парней меня, по её мнению, хотело, а! Правда, вы все неудачники... — Ты тоже так считаешь? — Ну что ты, нет, — Беверли поднялась с коряги, и я встал рядом с ней. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, а затем она тихо произнесла: — Хочешь, пойдём сегодня ко мне домой, Билл? Разумеется, я прекрасно её понял, но отчего-то выдал в ответ глупость не хуже Бена Хэнскома. — З-зачем? — спросил я. Беверли положила руки мне на плечи. — Хочу нормально попрощаться, — сказала она. — По-взрослому. Я покачал головой. — Не думаю, что это хорошая идея, Б-бев, — ответил я, заикнувшись на её имени. Беверли сощурилась: — Что? — Я сказал, что это нехорошая идея. Бев. Она нарочито улыбнулась: — Но почему? — Потому что. Так... так... нельзя. — Нельзя? — это слово Беверли явно не понравилось. — О господи, Билл, не будь занудой! — Я н-не зануда. — Ещё какой зануда. И правильный. — Я не правильный. — Нет. Правильный. Иначе что это за «нельзя». Брось ломаться, пойдём, — она понизила голос и снова обняла меня. — Знаешь... когда отец шатался невесть где или валялся пьяный, я смотрела его кассеты. Для взрослых. Я много чего видела там, я знаю, как сделать приятно. Я отступил на шаг: — Беверли, не надо. Она красноречиво облизала губы: — Я смотрела, как это делали ртом, — сказала она. — Много смотрела. Кажется, это любимый сюжет у моего папаши. Я посмотрела их все и, думаю, я сумею... Пойдём, — схватив меня за руку, она потянула меня к себе, но я не поддался. — Беверли, нет. — Что ты сказал? Повтори. — Я сказал нет. Глаза Беверли сузились, и теперь она напоминала разъярённую ведьму. — Ты отказываешь мне? — переспросила она, будто не в силах поверить. — Да, Беверли. — Ах ты козёл! На «козла» я ответить не успел: со всего размаху Беверли залепила мне по яйцам, я согнулся от боли и тут же получил коленом в нос. — Козёл, как и все вы, — резюмировала Беверли. — Такой же, точно такой же, как и все... такой же, как... как мой папаша! Я хотел что-то ответить, но яйца были против. Я стоял, согнувшись, и не мог пошевелиться. Усмехнувшись, Беверли, зашагала прочь. — Импотент! — крикнула она мне, уже отойдя на приличное расстояние. — Сраный вонючий импотент! Заикатый импотент! Я шмыгнул носом и понял, что он разбит. Оставив Бена сидеть с Беверли на подоконнике, я решил сходить подышать свежим воздухом. Точнее — тем мёртвым, зловонным газом, что играл роль свежего воздуха в Дерри. Проходя мимо номера Ричи, который был на первом этаже, я случайно услышал почти истерический вопль последнего. Судя по всему, Ричи говорил с кем-то по телефону, и разговор был не из приятных. — Иди нахуй! — орал он. Голос его срывался. — Просто иди нахуй, урод! Жене своей это будешь высказывать! Ричи вопил что-то ещё, я не стал слушать. Мне было неприятно. Этот уродливый от и до город, воняющий смертью, канализацией и «ослиной мочой», словно вытаскивал на поверхность всё дерьмо, которое есть в каждом и у каждого. С трудом подавив желание прикинуться дебилом, постучать в дверь Ричи и спросить, всё ли в порядке, я решил и впрямь выйти на улицу. Ночной Дерри меня не пугал. Первой моей мыслью было пойти на городское кладбище и поискать там могилы знакомых. Отчего-то я думал об этом всё время, пока добирался до Дерри из Лос-Анджелеса. Мой брат Джорджи, которого я с завидной периодичностью продолжал видеть в кошмарах по сей день, не был похоронен на местном кладбище; по настоянию отца его похоронили в его родном городе Бангоре. После того, как мы с матерью вернулись туда из Дерри, я не часто бывал на могиле Джорджи: сказать правду, мне было редкостно неприятно там находиться. Мать, казалось, почувствовала это и стала всё реже звать меня с собой, когда хотела «навестить Джорджи» — так она это называла. Выражение это всякий раз сильно меня раздражало: я рос атеистом и не верил ни с какую загробную жизнь; несмотря на все те странные события, что произошли в Дерри, я остался верен своим убеждениям. Однажды я отчего-то неслабо разозлился из-за этого «навестить Джорджи» и заявил ей, что это звучит глупо: в земле лежит только тело, которое давно сгнило. Она посмотрела на меня с ужасом, а потом долго плакала. Я пожалел, что сказал это, так как не хотел, чтобы у неё снова съехала крыша. Я извинился в тот же день, но она мне на это ничего не ответила. На могилу Джорджи после того разговора она меня больше не звала никогда вообще. На городском кладбище Дерри мне отчего-то хотелось найти могилы Виктора Криса и Реджинальда Хаггинса, которого все называли не иначе как Рыгало, друзей Генри Бауэрса, которых он прирезал в припадке сумасшествия, а ещё отца Генри — Оскара Бауэрса, тоже убитого им. Время от времени мне нравится шататься по кладбищам и находить там интересные могилы — знаменитостей, знакомых или же тех, о ком я наслышан. На кладбище Дерри после убийства Виктора, Рыгало и Бауэрса-старшего я не бывал и их могил не видел; мне интересно стало посмотреть. Городское кладбище находилось довольно далеко, почти на самом выезде из Дерри в сторону Бангора; впрочем, «далеко» по меркам Дерри — совсем не то же самое, что «далеко» по меркам, скажем, Лос-Анджелеса, по которому я так же любил шататься. Время от времени я даже заруливал в Южный Централ, и отчего-то ни разу не выбирался оттуда без бумажника и с разбитой мордой, кто бы что ни говорил; всё всегда было в полном порядке. Последнее наводило на мысль о том, что не такой уж я и неудачник. Дойти до городского кладбища мне однако оказалась не судьба: выйдя на одну из центральных улиц города, я заметил маргинального вида старика, в котором не без удивления узнал мистера Джейкобса, своего учителя математики. Это точно был он, ошибки быть не могло. Это лицо я узнал бы из тысячи и пятьдесят, и сто лет спустя, не то, что двадцать семь. Когда я учился в школе в Дерри, каждый урок математики был для меня адом: Джейкобс изводил меня с истинно садистским удовольствием. Он всячески подчёркивал то, что я гуманитарий (слово это благодаря своему отцу я уже ненавидел), и постоянно давал понять, что не намерен нянчиться со мной только из-за того, что я, видите ли, победитель олимпиад по литературе и английскому, и ни на какие поблажки я не могу рассчитывать. В день того самого злополучного экзамена, который я не завалил лишь благодаря Стэну, я внезапно почувствовал себя плохо с самого утра, у меня сильно поднялась температура, и, обратись я к школьному врачу, — вполне мог бы получить справку и рассчитывать на пересдачу после выздоровления, но отец с издевательской улыбкой заставил меня идти на экзамен. Я таращился на листок с заданием, понятия не имея, как решить все эти задачи и уравнения. В математике я и так был примерно так же слаб, как силён в литературе, а с жарящей температурой — так и тем паче. Какое-то  время Джейкобс с жизнерадостной ухмылкой таращился на меня, а затем изрёк: — Я понимаю, что математика вам, мягко выражаясь, не даётся, Уильям, но можно хотя бы попытаться. Впрочем, я не настаиваю. Если прям никак — сдавайте работу и идите лучше погуляйте. Погода великолепная, — он взглянул в окно и деланно зевнул. Я уже готов был так и поступить, но меня спас Стэн. Он вдруг попросился в туалет, и Джейкобс, разумеется, его выпустил: Стэна, в отличие от меня, он обожал. Проходя мимо моего стола, Стэн с совершенно ничего не выражающим лицом сунул мне под руку свёрнутый хрен знает во сколько раз листок. Улучив момент, когда Джейкобс отвернулся к окну, я сунул листок под парту и развернул его. Там были решения всех заданий моего варианта. В последнем уравнении Стэн нарочно допустил ошибку, и это был совершенно верный тактический ход: говнюк Джейкобс ни за что бы не поверил, что я решил все задания правильно, и непременно заставил бы меня  переписывать. Как я уже говорил, Стэн всегда был настоящим евреем в хорошем смысле этого слова. Я нахмурился, вспомнив Стэна, а «маргинальный Джейкобс» тем временем поравнялся со мной и вытаращил на меня свои выцветшие глубоко посаженные глаза. — Дайте пять центов, мистер, — жалобно проныл он. — Только пять центов, больше не прошу. Я покачал головой, мысленно злорадствуя. — У меня нет налички, — ответил я. — Не ношу с собой. — Из большого города, видать, — нахмурился «маргинальный Джейкобс». — А то. — Ну и нахуй иди. Я усмехнулся в ответ и собрался уже было пройти мимо, когда Джейкобс вдруг вновь уставился на меня. Глаза его будто подёрнулись поволокой. — Роберт Грей просил передать, что рад видеть своего сладкого котика в своём городе, — сказал он, и тонкие морщинистые губы его растянулись в редкостно похабной улыбке. — И скоро он пригласит его с друзьями на чай в кроличью нору. Я отпрянул, словно передо мной была ядовитая змея. — Что ты сказал?! — почти завопил я. Джейкобс приблизился вплотную, и я отчётливо ощутил исходящий от него запах старости и немытого тела. — Роберт Грей пригласит тебя, — сказал он. — Туда, где все летают... — З-заткнись... — Да, да! Здесь все летают, Билли, и ты тоже будешь летать! Меня едва не парализовало от ужаса, но я взял себя в руки. Следующим желание было приложить Джейкобса как можно сильнее, но поволока вдруг спала с его глаз, и они стали такими же, как были — маленькими, блёклыми, глубоко посаженными и обиженными на весь мир. — Наличку он не носит, надо же, — пробормотал он, передёрнув плечами. — Богач хренов. Нахуй иди, я тебе сказал! Я не успел ничего ответить: матерясь и чертыхаясь, Джейкобс с удивительной скоростью заковылял прочь. Глядя ему в спину, я отметил, что он хромает. В этот момент телефон в моём кармане завибрировал, и, пытаясь достать, я вместо того уронил его. — Сука, — сказал я. Точнее — я сказал «с-сука». Я был почти свято уверен, что на дисплее сейчас высветится что-нибудь типа «Роберт Грей» или «Боб Грей», но это было всего лишь сообщение от Майка, и я выдохнул. «Билл, ты не спишь?» Ага. Разумеется, сплю, Майк, ведь в Дерри так спокойно. Взяв себя в руки, я быстро напечатал: «Нет. По городу шатаюсь». «Можешь сейчас прийти ко мне в библиотеку? Я хочу с тобой поговорить» «Ок». Хрен с ним, решил я, пусть будет библиотека. Ни на какое кладбище я в любом случае уже не пойду. Сунув телефон обратно в карман, я повернул в сторону городской библиотеки. Страх отпустил так же внезапно, как и накатил. Майк выглядел откровенно уставшим, и я подумал, что для того, чтобы написать мне среди ночи, у него должен был быть достаточно веский повод. — Убили ещё кого-то? — поинтересовался я с порога. — Или что? Майк нахмурился. — Ничего странного больше не замечаешь? — спросил он. — Помимо ресторана. В отеле там или ещё где? Я пожал плечами: — Как сказать. — Как есть, так и говори. — Н-ну... Скажем, где-то с полчаса назад я встретил своего бывшего учителя математики, который выглядел как бездомный пьянчуга. Он попросил у меня пять центов, а затем внезапно передал мне привет от Роберта Грея. — Чёрт. — Ага. — Неудивительно. Оно знает, что мы здесь, Оно нас чувствует. Не дожидаясь приглашения сесть, я опустился в кресло. — Знаешь, все эти годы я часто сомневался в том, что всё это реально происходило, Майк. Иногда мне казалось, что я просто сумасшедший. — Тогда мы все сумасшедшие. — Быть может, и так. — Ты сам знаешь, что нет. Я отмахнулся: — Прости. Не бери в голову. Нервы. Какое-то время Майк молчал, а затем наконец произнёс: — Билл, я, кажется, знаю, как можно справиться с этим. Как можно это одолеть. Я много думал об этом. Изучал. Мне интересно подобное. Моя семья жила в Луизиане, ты это знаешь. После гибели родителей и смерти бабушки дед приволок меня сюда. До сих пор не понимаю, за каким хреном было тащиться в один из самых белых штатов в стране. Порой мне кажется, что дед нарочно хотел поехать туда, где будет плохо. Он был редкостным мазохистом и садистом одновременно. Он заставлял меня стрелять в овец на ферме. Я рыдал и не хотел, а он смеялся. Проще говоря, он был чокнутым сраным хуесосом. Я мрачно кивнул. О том, что Лерой Хэнлон, дед Майка, был «чокнутым сраным хуесосом», говорил в своё время весь Дерри. Но сам Майк никогда не выражался в его адрес подобными словами. — Но это всё неважно, — продолжил Майк. — Я лишь хотел сказать, что мне... мне всегда были интересны подобные штуки. В Луизиане это считается обычным делом, особенно среди чёрных. — Ты про вуду? — Не только. Я знаю, что ты в это не веришь, но я верю. Потому я искал. Искал то, что поможет победить это. И я нашёл. Нашёл один ритуал. Я не хотел ссориться с Майком, но отчётливо ощущал, что у меня ноют яйца. Они всегда ныли у меня от разговоров о всяких вуду, худу, индейских кладбищах и прочем подобном. За всю свою жизнь я не встречал ни одного подобного явления. За исключением одного. Того, что в детстве мы называли Оно. Я не мог найти этому объяснения, но, несмотря на это, отказывался верить в ритуалы. — Майк, — тихо, но уверенно произнёс я, — я не знаю, что делать со всей это ёбаной хренью, я не знаю, где выход, но я уверен, что это точно не ритуал. Майк покачал головой: — Выслушай, пожалуйста. Я кивнул: — Хорошо. Я выслушаю. Но мнение моё тебе известно. — Ты сам говоришь, что мы не можем этого объяснить. — Да. Говорю. Но ритуалы — хрень. Майк нахмурился, но всё же начал говорить. Речь шла о каком-то индейском ритуале, и на моём лице немедленно отобразилась вся гамма чувств, которые я испытывал по этому поводу. — Не веришь? — спросил он наконец. — Нет. — Почему? Что тебе мешает? — Не знаю. Вероятно, мой разум. Я материалист. — Но мы не можем объяснить природу этого. — Не можем. Вероятно, у нас слишком мало знаний. Но ритуалы — это не то, Майк. Это не работает. Это пережитки прошлого. — Почему бы тебе хотя бы не попытаться поверить? Я нахмурился: — Майк, я понимаю, в тебе говорят твои луизианские корни, но... — Хочешь сказать, я рассуждаю как типичный афро? — Да. Я сказал это и тут же пожалел. Майк, который с самого детства слышал в спину ненавистное «нигер», явно обиделся. — Предлагай своё решение тогда, — сказал он. Я вдруг отчётливо ощутил себя идиотом. В ритуал я не верил, но и решения у меня не было.