...и ты тоже будешь летать

Несмотря на то, что времени на размышления оставалось всё меньше и меньше, меня упорно тянуло именно на них. Точнее сказать — я пытался найти ответ. При всём уважении, я считал способ Майка в корне неверным. Несмотря на то, что все мы пережили в детстве, я упорно не верил в ритуалы и прочую подобную лабуду. Наверное, это звучало довольно цинично с учётом того, что я нередко описывал подобные штуки  своих книгах. Но, положа руку на сердце, это были не те сюжеты, в которые я верил. Верил я в то, что писал в своих не-мистических книгах. Именно поэтому, вероятно, я любил их пуще прочих. То, с чем мы столкнулись, назвать не-мистическим было сложно — даже для такого отъявленного скептика, как я. Но даже это не представлялось мне достаточным, чтобы поверить в ритуалы. Тогда, двадцать семь лет назад, справиться нам помогли не ритуалы. Справиться нам помогла ярость. Ярость столь сильная, что даже такое мощное зло не смогло ей противостоять. Что-то подобное нужно было проделать и теперь — я был в этом уверен. Правда, имелось как минимум два «но». Одно из них состояло в том, что «состав команды» теперь был неполным: с нами не было Стэна, и это было плохо. Я не понимал, как это работает, но каким-то образом ощущал, что его гибель заметно ослабила нас. Второе же «но» состояло в том, что чего-чего, а ярости я не видел теперь ни в одном из нас. А значит, оружием являться она больше не могла. Выходит, нам нужно было что-то другое. Только что — этого я понять не мог. В одном же я был уверен даже не на сто, а на все двести процентов: что бы ни говорил Майк, полностью уничтожить древнее зло из канализации невозможно. Можно лишь загнать его обратно, заставив затихнуть на следующие двадцать семь лет. Вопросами о том, почему у Оно именно такой цикл и откуда оно взялось, я, в отличие от Майка, не задавался. За годы я приучился быть прагматиком и практиком, и меня интересовало лишь то, что могло непосредственно повлиять на результат. Так я рассуждал. Но в глубине души я прекрасно понимал, что я попросту боюсь глубоко въезжать во всё это. Боюсь въезжать, чтобы окончательно не тронуться умом. Дело в том, что было ещё кое-что, о чём я не рассказывал вообще никому. Дело в том, что на самом деле Оно никогда до конца не оставляло меня в покое. Даже когда я был далеко от Дерри, а Оно мирно покоилось на дне канализации или где там оно предпочитало высыпаться, чтобы вернуться с новыми силами и начать снова пожирать детей. Я довольно часто видел это существо в снах. Только вот адским клоуном оно в этих снах не было никогда. Оно было человеком, мерзким, страшным человеком, внушающим столь ледяной ужас, что было странно, что я вообще не начал ссаться в постель. Оно было человеком, которого звали Роберт Грей. Впервые Грей явился мне вскоре после финальной стычки с отцом, окончательно пробудившей и вернувшей к жизни мою мать, которую я, несмотря ни на что, так до конца и не простил. Финальной стычки, поставившей крест на их изувеченном уродливом совместном существовании. С алкоголем отец начал водить дружбу вскоре после гибели Джорджи, и с каждым днём эта дружба становилась всё крепче и крепче. Вероятно, подобного рода наклонности были у него и раньше, только проявить их не выпадало шанса: семья наша со стороны казалась хорошей и крепкой (для человека, который не знал того, что отец всегда сравнивал нас с братом не в мою пользу, и того, что из-за этого я уже начал ненавидеть несчастного Джорджи), и причин так крепко выпивать у отца вроде бы как не было. Более того, мать всегда ненавидела алкоголь и алкоголиков: её покойный отец нередко прикладывался к бутылке и, когда это происходило, он становился агрессивным и время от времени угрожал зарубить кого-нибудь топором. Матери было десять, когда её родители трагически погибли, но своего пьяного отца она запомнила на всю жизнь. Возможно, мать во многом влияла, и её неприязнь к пьющим людям играла определённую роль. К тому же, мой отец в прошлом был спортсменом и, когда они ещё жили в Бангоре, активно занимался атлетизмом; правда, переехав  Дерри, он забросил это занятие. Как бы там ни было, пьющим отца до гибели Джорджи назвать нельзя было даже с натяжкой. Но после его словно подменили. Поначалу он надирался в говно раз в неделю. Как правило, это случалось вечером в пятницу или субботу. Потом раз превратился в два, два —  три, три — в «через день». Так продолжалось до того момента, когда отец перестал наконец с собой бороться и начал честно закладывать за воротник каждый божий день после работы. Матери теперь не было до этого никакого дела: если она не читала Библию, то играла «К Элизе», а если не играла — то молча сидела, глядя в одну точку, и отец мог спокойно наслаждаться своим общением с бутылкой виски. Как ни странно, на работе его это довольно долгое время не сказывалось, но потом начало сказываться. Начальство из Бангора было недовольно, отец злился и от того начал пить ещё больше. Однако в день, когда в нашу дверь постучались представители закона, он был трезвым (хотя была суббота, и ничто, казалось бы, не мешало ему начать пить пораньше). Матери не было дома, она ушла в магазин, чтобы купить кое-что, и отец нехотя согласился сопровождать меня в полицейский участок, где меня должны были допросить. Допрашивать тринадцатилетнего подростка можно только в присутствии его родителей, так сказала приехавшая из Бангора специально для расследования этого дела дама со строгим лицом, представившаяся детективом Амандой Кингсли, потому не будет ли мистер Денбро так любезен сопроводить своего сына в участок? Они постараются не держать их там слишком долго. Они понимают, что ребёнку и так пришлось многое перенести. Так детектив Кингсли сказала. У отца тут же сделалось такое лицо, что, казалось, он готов был закричать: «Ради бога, подержите его там как можно дольше, может быть, тогда этот маленький сучонок сдохнет!» Я это видел. Я это понимал. Но страшно мне больше не было. Отец меня больше не пугал. После той ебучей срани в канализации меня вообще ничего больше не пугало. Мы поехали в участок. Там я рассказал о том, что всех нас преследовал Генри Бауэрс. Меня совершенно не удивляет, сказал я, если это и впрямь Генри всех убил. Говорить мне было тяжело. Я заикался так, что, казалось, сейчас задохнусь или упаду в обморок. Но я выдержал. Детектив Кингсли внимательно смотрела на меня и что-то писала в небольшом блокноте. Мне задавали одни и те же вопросы, но я держался молодцом. Потом детектив наконец остановила допрос, сказав, что этого достаточно, но один из наших местных копов, кажется, не расслышал её. — Один из ваших друзей утверждает, что вы подвергались сексуальным домогательствам со стороны Бауэрса, — сказал он, глядя на меня в упор, — это правда? Я обмер. О домогательствах Генри в нашей компании знали трое: Ричи, Эдди и Стэн. Однажды Генри начал вести подобные речи в их присутствии, и они обо всём догадались. Я не знал, кто конкретно слил эту информацию полиции, но в глубине души был уверен, что это Эдди. — Это правда? — повторил коп, и я вынужден был ответить. — Д-да, — сказал я. — Вы получали угрозы сексуального насилия со стороны Бауэрса? — Д-да, я п-п-п... — Простите, получали? — Д-да, п-п-получал. — Какими они были? Что именно Генри угрожал с вами сделать? Я замолчал. Впервые за всё время допроса. А детектив — его фамилия была Броуди, и он был толстым и обрюзгшим — казалось, продолжал наслаждаться: — Что именно Генри угрожал с вами сделать, Билл? — Достаточно, детектив Броуди, — вдруг вмешалась Аманда Кингсли, и в этот момент я ощутил искреннюю благодарность. — Но, детектив Кингсли, мальчик ещё не ответил... — Я сказала, достаточно, детектив Броуди, — повторила Кингсли. Голос её звучал так, будто она была королевой Великобритании, обращающейся к своему лакею. — Вопросы, которые вы задаёте ребёнку, не имеют никакого отношения к делу. — Но я... я подумал, что они помогут прояснить... — Ничего они не помогут, — отрезала Кингсли, после чего повернулась ко мне: — Можете быть свободны, Уильям, спасибо большое. Вы оказали нам огромное содействие, — и, обращаясь к моему отцу, добавила: — На сегодня всё, мистер Денбро, спасибо. Если мы сочтём повторный допрос вашего сына необходимым, мы свяжемся с вами. Отец мрачно кивнул. Детектив Кинсли пошла провожать нас до выхода. Уже у дверей она вновь повернулась к отцу. — Какой сильный волевой ребёнок, — сказала она. — Вы счастливчик, мистер Денбро. Лицо отца немедленно приобрело такое выражение, словно его напоили уксусом и заставили съесть лимон. Так я подумал. Про коровьи лепёшки на его голове я отчего-то в тот момент благополучно забыл. Если бы ему сказали, что ребёнок слабый, как слизень, гадкий и отвратительный, он, должно быть, испытал бы удовольствие, близкое к оргазму. По пути домой отец неустанно терроризировал меня расспросами о Генри. По его мнению я, несомненно, спровоцировал последнего на сексуальные домогательства, и теперь отец жаждал узнать, чем именно. Мне было гадко и тошно, и я внезапно искренне и от всей души пожелал, чтобы отец умер. Вот просто так, внезапно взял и умер. Я не желал ему мук Ада или чего-то подобного, я просто хотел, чтобы он сдох и тем самым исчез из моей жизни. Став взрослым, я неоднократно вспоминал тот ужасный разговор и поражался тому, что должно быть в голове человека, чтобы считать, что тринадцатилетний ребёнок мог спровоцировать психбольного социопата на три года старше на сексуальные домогательства. Но конкретно в тот момент я не заморачивался подобным психологизмом. Я просто хотел, чтобы отец сдох. Отношения между родителями становились всё более и более напряжёнными, внезапно «пробудившаяся» мать открыто заявляла, что хочет развестись. Надо сказать, она оказалась не промах — настолько, что даже я сам был удивлён. Незадолго до роковой стычки с отцом она нашла в моей комнате те самые таблетки, что продал мне Кин, и устроила мне допрос. Поняв, что придётся во всём признаться, я сорвался и высказал матери всё, что думал. Я орал, что сожалею о том, что меня не закопали живым прямо рядом с их ненаглядным Джорджи. Матерная брань летела из моего рта через слово, но мать ничего мне на это не сказала. Она села рядом со мной на кровать и заплакала. Я был так зол и обижен, что не испытывал жалости. Затем она успокоилась, утёрла слёзы и отправилась к Кину. Там она устроила скандал, угрожая пойти в полицию и рассказать там, что Кин продаёт сильнодействующее снотворное малолеткам. Кин предательски позеленел и тут же начал пресмыкаться. Его дочь Гретта, по обыкновению болтавшая с кем-то по телефону, сказала в трубку, что де пришла мать «этого чокнутого заики» и орёт на всю аптеку. Мать молча продефилировала к ней, стащила её за волосы со стула и заехала кулаком ей прямо в нос. На вопль Гретты она спокойно обозвала её «малолетней шлюхой» и сказала, что в следующий раз попросту размажет по стенке за такие слова о её сыне. Кин хотел вмешаться, но боялся полиции, потому трусливо молчал, печально открыв рот, пока его любимое чадо рыдало, держась за разбитый нос. Решив, что спектакль окончен, мать развернулась и гордо удалилась. Всю эту сцену наблюдал наш одноклассник Рей Джонс, по иронии судьбы решивший заскочить к Кину за мятными леденцами от кашля, который и рассказал обо всём мне. Ну и, разумеется, остальными нашим одноклассникам. Так что вскоре о безобразном поведении «этой пречепуреной интеллигентки Шэрон Денбро» знал весь город. Кажется, мать этим внутренне гордилась. Отцу же гордиться было совершенно нечем: он допился уже до того, что на работе у него начались проблемы. Бангорское начальство грозилось понизить его в должности и сослать в дыру похлеще Дерри, если он не остановится. Однако остановиться он уже, кажется, не мог. В тот роковой вечер он вновь надрался и сказал что-то грубое матери. Между ними началась очередная стычка, и мне хотелось заорать матери, чтобы она прекратила наконец раздумывать и подала на развод, и, как ни странно, мать словно услышала меня. Уже безо всяких эмоций, совершенно спокойно она заявила отцу, что подаёт на развод и решение это окончательное. С воплем «ну и вали, сука!» он наотмашь ударил её. Я заорал «не трогай маму!» и влез между ними. Отец назвал меня сучонком и вонючим ублюдком. Я не дрогнул. Тогда он заявил, что сожалеет, что я не сдох вместо Джорджи. Мать охнула. Мне было нечего терять, и я с размаху залепил ему в нос. Отец не ожидал. Он взвыл, будто раненый бизон. Схватив меня за плечи, он швырнул меня в стену. Я ударился головой. Было больно. В два прыжка отец подлетел ко мне и ударил меня головой о стену ещё дважды. Перед глазами у меня всё поплыло, и я решил, что умираю. Мать схватила бутылку с виски со стола и ударила его по голове. Отец упал. Она решила, что убила его, и я тоже сначала подумал так, но он дышал. Он просто потерял сознание. А я, как ни странно, нет. Мать вызвала «скорую» и полицию. Полиция увезла отца, а скорая — меня. У меня оказалась закрытая черепно-мозговая травма, и на какое-то время я почти утратил способность говорить. Меня возили на обследование в Бангор, а потом положили в больницу в Дерри. Там я провалялся почти месяц. Говорить я почти не мог, но мне отчего-то и не хотелось. Всё это время я запоем писал. Медсестра отбирала у меня бумагу и ручки, но я всё равно писал. Я всегда находил, где писать. По ночам мне было страшно засыпать. Я знал, что снова увижу кошмар. В больнице мне ни разу не снился отец, хотя именно он был виновником моей болезни. Но мне постоянно снился другой человек. Если это, конечно, можно было назвать человеком. Мне снился Роберт Грей. Во сне я всегда знал, кто он. Он или Оно. Я не знал, как назвать это правильно. Всякий раз он говорил мне что-нибудь жуткое, но по пробуждении я ничего не помнил. Оставалось только чувство гнетущего страха. Один сон, правда, я запомнил на удивление хорошо. В нём Роберт Грей называл меня «своим сладким котиком», а затем пытался поцеловать меня в губы. Он потянулся ко мне, и я заорал. Я орал так громко, что, должно быть, разбудил пациентов двух соседних палат. Ко мне прибежала медсестра и вколола мне что-то успокоительное, но я всё равно продолжал орать. Кажется, подобной истерики у меня не было ещё никогда. Настолько страшно мне не было даже там, в канализации. Я вспоминал обо всём этом и чувствовал, как внутри всё леденеет. Только сейчас я вспомнил, что в последний раз Роберт Грей снился мне около месяца тому назад. До этого он не появлялся так долго, что я уже почти забыл о нём. В этот момент я вдруг чётко, как, пожалуй, никогда раньше ощутил себя дураком. Дураком оттого, что ничего не понял и никак не отреагировал на его возвращение. «Роберт Грей рад видеть своего сладкого котика в своём городе». Чувство слепой удушающей злобы вкупе с ощущением собственного бессилия вдруг овладело мной, и мне отчаянно захотелось шарахнуть кулаком в стену. — Отсоси, Роберт Грей, — сказал я. Я был абсолютно уверен, что он меня слышит. Если вообще не слышит всё, что мы тут говорим и делаем. На какой-то момент я вдруг снова ощутил резкий запах дерьма. — Отсоси, — уже увереннее повторил я. Дерьмовый запах исчез. Зато появилось чувство, что ответ на вопрос «что делать» лежит где-то на поверхности. Но, вероятно, я всё ещё был слишком тупым, чтобы увидеть его. В холле отеля я напоролся на Беверли. Она стояла у окна и задумчиво смотрела в него. — Так гнетуще и холодно, — с пафосом произнесла она. Я усмехнулся: — Говоришь как поэт. Беверли откинула волосы со лба. — Люблю поэзию, — сказала она. — Правда, сама писать не умею, а жаль. Мне бы хотелось. — Не расстраивайся, — ответил я. — Я тоже её писать не умею. Это была не совсем правда: при желании я мог писать стихи и по юности, будучи студентом-филологом, даже пытался это делать, но потом забросил это занятие и не возвращался к нему больше никогда. Беверли покачала головой: — А в детстве умел. Я непонимающе уставился на неё: — В детстве? — И даже хокку у тебя неплохо получались, — Беверли соблазнительно улыбнулась. Кажется, я вытаращил глаза. — Беверли, какие хокку? — спросил я. — О чём ты? Беверли хмыкнула: — Жар твоих волос, угли в январском костре... помнишь? — Какие угли, Беверли? Я хлопал глазами и, должно быть, выглядел как барышня из викторианской Англии, впервые услышавшая слово «член». Я решительно не понимал, что это Беверли такое несёт про какие-то волосы-угли, и это очень разозлило её. — Хватит тормозить, Билл, — невозмутимым тоном произнесла она. — Это же ты написал, я знаю. Тогда. Двадцать семь лет назад. Это был ты. Тут до меня наконец дошло, и я чуть было не расхохотался. Кто-то написал Беверли любовную записку про какие-то угли (я готов был биться об заклад, что знаю, кто именно), и она решила, что это был я. — Бев, я ничего не писал, — сказал я. — Я не писал тебе в детстве никаких записок... — Это была открытка, — она смотрела на меня так, словно готова была разорвать на куски. — Открытка, а не записка, Билл. — Я не писал тебе никаких открыток, чёрт. Несколько секунд Беверли смотрела на меня исподлобья, а затем зло хмыкнула. — Мудак ты, — сказала она. Я не стал ничего отвечать. Она развернулась и ушла в свой номер.