* * *
Без витражей в костёле было темно и непривычно, как будто его закрыли и отдали под склад или дом культуры, просто ещё не вывезли утварь. Костёл - это вам не жилище нечистого духа, здесь всё по- честному, и не место для дешёвых чудес: приказано заклеить окна - значит, надо заклеить, и пусть будет темно и непривычно, зато ничем не лучше, чем в домах прихожан. И Ильзе казалось, что сейчас не утро, и она не в центре города, а где-то в отдалённом монастыре посреди ночи, и свечи мерцают перед алтарём, и в самом костёле никого, кроме неё и монахов. От этого было немного жутко (вдруг волк взвоет за стенами, или утробно ударит набат?), но на душе почему-то становилось легче. Странно это было - вроде идёт война, а не за кого бояться. Не будешь же беспокоиться о Фельдграу, в самом деле. И о себе тоже. Вся война: сигнал тревоги - свернуть вещи в одеяло - и бегом в бомбоубежище, да ещё посетителей в кабаре на Гранатном стало меньше, но это же не блокада и не мясорубка, и не смертельно, и не страшно. Это была, в общем-то, чужая страна, всегда так и будет чужой, и за неё умирали - где-то, далеко, наверное - какие-то абстрактные люди. Дима-Шляпник, так легко когда-то её предавший, был единственным защитником отечества, у которого хоть были лицо и имя, но за него уж точно нечего было переживать: отец генерал-майор устроил его куда-то в штаб, и Ильза о нём больше не слышала. Шляпником в "Розовый фонарь" взяли какую-то девушку. Ильза вздохнула, вцепилась обеими руками в отполированную деревянную скамью и задрала голову, глядя в стрельчатый свод. Когда-то здесь так проникновенно и свято играл орган... Пора уходить. Финики на ужин сами себя не купят, а с теперешними очередями она будет до полудня за ними стоять. Она перекрестилась, встала и пошла к выходу, стараясь потише стучать каблуками, но шаги всё равно отдавались эхом - как в прихожей у Бруно. ...А на улице занималось жемчужно-серое утро, слишком тусклое для января, но хоть не такое морозное, как все предыдущие. Вся Малая Грузинская была расписана деревьями - дома, магазины и сам собор Непорочного зачатия Пресвятой Девы, чёрные силуэты на сером фоне - слабоватая маскировка от спутниковых навигаторов, но лучше уж с ней, чем вообще без неё. Ильзе этот новый облик города уже примелькался, как и белые купола аэростатов, висевшие над его крышами. - Барышня, у вас не будет закурить? Ильза испуганно вскинулась, но хриплый прокуренный голос, как оказалось, принадлежал женщине, к тому же не очень-то старше её самой. - Странная просьба для святого места... барышня. У "барышни" были грязные волосы со следами покраски в синий цвет, обгрызенный чёрный маникюр - и не самые белые зубы, как выяснилось, когда она улыбнулась. - Возле церкви не курят, да? Ну давайте подальше отойдём. Усталая Ильза чуть не сказала попрошайке, куда именно подальше она может отойти, но таких слов возле церкви ведь тоже не говорят. К тому же, направилась попрошайка в ту же сторону, куда было нужно и ей самой - к автобусной остановке, и волей-неволей пришлось идти за ней. Ильза мрачно ссутулилась, сунув руки в карманы. Сухой асфальт под ногами так промёрз, что покрылся уродливой белой коркой, как старый сыр. На остановке её ожидало необычное зрелище. Нет, не огромная толпа, ждущая автобус, этим теперь никого было не удивить. Но неподалёку был припаркован - неприметно и ненавязчиво - чёрный автомобиль, зловещий, как крышка гроба. На открытую дверь опирался мужчина - молодой, здоровый мужчина в штатском, боже, как давно она их не видела - и смотрел прямо на них. На неё, на Ильзу. Она поняла, что это значит. Она на такой машине уже каталась. - Вон туда пожалуйте, барышня, - подтолкнула её попрошайка. А не так уж она и хрипит, когда захочет. - Закурить вам уже не нужно? - Я не курю. Ильза беспомощно обернулась на людей, ждущих автобус. Они видели. Всё они прекрасно видели, но все смотрели в другую сторону и ковырялись в телефонах. Молодой человек в штатском улыбнулся ей и галантно распахнул заднюю дверцу машины. Он был невысок, темноволос и почти так же голубоглаз, как сама Ильза - девушки посматривали, хоть он и был за рулём партийного "Легиона". Ильза села в машину, лихорадочно соображая. На заднем сидении была ещё какая-то важная тётка, похожая на классную даму, седые волосы убраны в пучок, как у балерины в отставке. Она милостиво кивнула Ильзе, а Ильза подумала, что эта дама и желтозубая "барышня" сядут по обе стороны от неё, чтобы она не попыталась выпрыгнуть из машины. И оказалась права. Кто эти люди? Куда её повезут? Хотелось бы верить, что к Бруно, но почему-то не верилось. Всё это было так... по-советски, по-чекистски, даже несмотря на всяких "барышень" и "пожалуйте" - совсем не в его стиле. Ильза про себя усмехнулась. Порассуждай, порассуждай ещё о стиле Бруно Фельдграу, ты же так много о нём знаешь. Но с другой стороны, её действительно вряд ли везут на Малую Никитскую. Если бы это был автомобиль Чернокрылого легиона - за рулём и был бы легионер. - Может, вы объясните мне, далеко ли мы едем? - спросила она у симпатичного водителя. Он тут хотя бы улыбается так, что не хочется бежать от него без оглядки. Он лукаво сощурил на неё голубые глаза в зеркале заднего вида: - На бал к сатане, пани! Ильза вздрогнула. Правда, что ли, к Бруно?.. И какой ещё бал, она же в кедах... А потом ей на голову надели мешок.* * *
- Ну наконец-то. Кто-то сдёрнул с головы покрывало, и он снизу вверх оглядел своих судей - из проклятой ямы, называемой Позорный Столб. Амуд Клун был устроен не так, как прочие залы суда: не бесконечным каменным амфитеатром; он был пустым круглым бассейном, по краю которого стояли кресла - пятнадцать, по числу архидемонов, а оно не менялось уже десять тысяч лет. Осуждённый мог лишь беспомощно смотреть на них отсюда, как из пропасти, как с цирковой арены, и вина начинала иерусалимской колонной давить на плечи - даже если ты не был виноват. Из пятнадцати кресел пустовали четыре. Одно из них, с козлиными головами на подлокотниках, Его кресло - как раз больше нравилось Абезитибоду пустым. Он ещё раз вгляделся в лица судей в красных плащах: нет князя лжи, нет гневливого князя фурий, нет смуглой Наамах - одной из жён... Да, конечно, много ему чести, чтобы его судили все пятнадцать. - Улыбнись, кмат-мгурш! - вдруг весело хлестнул его красивый женский голос, и Абезитибод вскинул голову, что бы посмотреть - чей. Женщин с красивыми голосами здесь было три; ещё одна всегда молчала, кутаясь в густые чёрные косы, будто в мантию. А нет. Не три, а четыре: Бельфегору тоже захотелось побыть женщиной на суде, серебристо посмеяться над почти изгнанником. Однокрылый не стал ему отвечать, и улыбаться, уж подавно, не стал. Бессменный председатель Адрамелех, Зелёный Царь, ударил скипетром в большую латунную сферу - гадкий гнетущий звук, как колокол по еретику, ушёл в беззвёздную пустоту. - Мы судим Абезитибода, второго чина Амелеота, восьмого чина Ада, повторно нарушившего равновесие земных сил, занявшего земной трон и склонившего чашу весов на сторону тьмы ценой ста тысяч душ. Мы убеждены в его вине и знаем его оправдания наперёд. Мы решим его судьбу сегодня, конечно, если Карающий злодеяния перестанет беседовать со шлюхами и обратит на нас своё внимание. Над Позорным Столбом послышались смешки. Демонесса, уличённая в нетяжёлом поведении, ничуть не обиделась, ибо была именно тем, кем её назвали. Она единственная здесь не носила красного плаща, так как по обыкновению не носила вообще ничего, кроме медальона из тяжёлого золота на бёдрах и золотой же тиары в виде бараньих рогов. А её собеседник в соседнем кресле блеснул белоснежными зубами на смуглом лице: - Почтенному собранию придётся обзавестись такими же телами, чтобы заслужить моё внимание! - Ну, предположим... - заметил Бельфегор глубоким сопрано, и Асмодей, князь Карающих, расхохотался на весь зал суда. В нём было намного больше от демона вожделения, от начальника инкубата и суккубата, а также всех адских притонов и игорных домов, чем от Карающего злодеяния. Да, красный плащ едва сходился на его широкой груди, но чёрные кудри, зелёные глаза, ямочка на тяжёлом подбородке, золотая серьга в ухе придавали ему что-то пиратское - и бульварное. Хохотал он искренне и заразительно. А Абезитибод стоял внизу, сцепив зубы, и только руки, увитые белыми рубцами, чуть заметно подрагивали. Пусть посмеются. На его казни все они, должно быть, посмеются тоже. - Мы, кажется, хотели до завтра решить чью-то судьбу, - напомнил темнокудрый Велиал, в плоёном воротнике поверх плаща - изобретатель злых дел и порочных искусств, единственный, кто сохранил после падения ангельское лицо. Зелёный Царь поддержал его, вновь ударив в латунную сферу. - Признаёшь ли ты, Абезитибод, что хитростью занял земной трон? "Это ещё кто кого хитростью на этот трон усадил," - подумал Однокрылый, но сказал: - Вы ведь знаете наперёд все мои оправдания, разве нет? Голос у него был на пол-октавы ниже, чем у всех собравшихся в Амуд Клуне. И прежде, чем кто-либо смог ответить на эту дерзость, снова вмешался Асмодей: - Братья и сестры, я протестую. Не вижу ничего постыдного в том, чтобы хитростью занять земной трон - я сам как-то раз так сделал.** - На целых сорок дней, - заметил подсудимый. Асмодей снисходительно хмыкнул, но взгляд зелёных глаз стал пожёстче. - Ну, ты-то занял его на целых четырнадцать, куда мне до тебя. И я даже никого не убил - в отличие от тебя, опять же. А вообще, у тебя интересные методы, ядерные ракеты, видите ли! Ты угрохал население трёх городов, что на это скажешь? И Абезитибод впервые за всё это время на него посмотрел. - Скажу, что ты не стоишь и мизинца моей Геродиас, князь. - Геродиас? Кто это - Геродиас?.. Ах, Бенсозия! Друг мой, она же не любит, когда её называют как-то по-другому. Или она потому не любит имя "Геродиас", что ты её так зовёшь?.. И он опять засмеялся, бархатно и зло, забавляясь молчаливым бешенством пленника. - Я не стою её мизинца, говоришь? Ты прав, брат мой, ты прав. Она хороша! Удивляюсь, как это она когда-то досталась тебе... Тут его вновь прервал гул латунной сферы. В этот раз, правда, в неё ударил не Зелёный Царь, а седовласый Вельзевул, сидевший от него по правую руку. - Катитесь в пекло вы оба, и захватите с собой вашу женщину. У меня нет ни времени, ни желания вас слушать. Кмат-мгурш виновен, и не в первый раз, пусть он умрёт. И с этими словами он бросил к Позорному Столбу красную монету, что означало - смерть, и покинул зал. Лилит, та самая, что молча куталась в длинные чёрные волосы, сделала то же. Кмат-мгурша никто не будет судить, как подобает. Тот, кто отвергнут всеми - однажды нарушивший клятву, несущий хаос и разлад - должного суда не достоин. - Протестую, леди и джентльмены! Кмат-мгурш должен жить. Дадим ему шанс исправиться... иначе Бенсозия огорчится. Театрально подмигнув, Асмодей щелчком подбросил монету, и она упала к ногам Абезитибода - белая. Монеты, каждая величиной с ладонь, посыпались одна за другой. Две или три задели подсудимого по крылу и плечам, но это было неважно, потому что пять из них были красными, и ещё пять - белыми. Женственный Бельфегор кинул белую, он точно заметил, - женственность шла ему на пользу. Адрамелех, Зелёный Царь, задумчиво огладил кудрявую бороду. - Что ж... - сказал он. - Волей старших князей Ада я приговариваю тебя, Абезитибод, к вечной смерти. Чуть помедлив, он бросил монету на дно Амуд Клуна. - По ходатайству половины судей, с условием, что ты исправишь последствия совершённых тобой преступлений и откажешься от земного трона, я милую тебя. Абезитибод опустил взгляд. Одиннадцатая монета лежала у его ног. Белая.* * *
Мешок сняли с головы осторожно, видимо, чтобы не портить ещё больше причёску и лишний раз не пугать. В глаза тут же ударил белый свет настольной лампы, направленной Ильзе прямо в лицо - в лучших традициях тоталитарных репрессий. Ильза прищурилась и заморгала. - Пани Эльжбета Луция Огинска? - Ну, допустим, - несмело буркнула она. Сердце колотилось, как бешеное. Голос по ту сторону письменного стола был почему-то очень знакомый: прекрасно поставленный, с такой выразительной и привязчивой интонацией... Где она его слышала? Кто это такой? - Вы уж извините, что пришлось вас так выдернуть; это не займёт много времени. И да, доброе утро, пани. - Я бы не сказала. Ильза нервно перебирала кисти на поясе длинной юбки. Глаза привыкли к резкому свету, и она теперь могла различить на столе руки в чёрных перчатках - это как-то не внушало спокойствия. А потом неведомый собеседник захихикал беззвучно, с какой-то ехидной и безумной ноткой, и Ильза начала догадываться о том,кто перед ней. И о том, что она очень серьёзно вляпалась. - Господин руководитель пропаганды?.. Хихиканье тотчас стихло, и чёрные перчатки с досадой стукнули пальцами по столу. - Ни-ког-да мне не удаются допросы! Как, ну вот как же вы меня узнали?! Неужели у меня, чёрт его дери, такой узнаваемый голос?! Руководитель пропаганды изволит шутить, с ужасом подумала Ильза. Изволит веселиться. Веселящийся сумасшедший - он пугал её больше, чем весь Чернокрылый легион. Вдруг одна перчатка каким-то театральным жестом порхнула к настольной лампе и повернула её, куда должно - к столу. И Ильза увидела лицо своего собеседника. Нет, не одно из тысячи лиц, которые он менял каждый день в зависимости от случая и настроения - настоящее, живое лицо, улыбающееся, жутковато подсвеченное снизу. Перед ней сидел маленький седой человечек, тёмные глаза поблёскивали совершенно разумно, и улыбка у него была широкая, умильная, даже будто чуть-чуть застенчивая. Из-за подвижной сеточки морщин он вообще казался добрым дедушкой, и Ильза поняла отчасти, зачем грозный безумец всегда носил маску. - Ну-у? - сказал руководитель пропаганды, нетерпеливо складывая ручки. - Что же вы молчите-то, пани? Поведайте мне что-нибудь интересненькое об этом чёрте, то есть, пардон, о господине Фельдграу.* * *
В её тенистых и благоуханных гротах всё было так, как она хотела: бирюзовые подземные озёра, соляные колонны, обтаявшие, как витые свечи, и шёлковые подушки, и цветущие апельсиновые деревья, и белые лошади, свободно ходившие меж этих деревьев. И он даже знал, где найдёт её: в самой глубине, за тремя мостами, где шёлковых подушек было больше всего, а на стенах висели зеркала и оружие всех стран и эпох. Как ни забавно, здесь ему не рады были всегда: лошади фыркали и прядали ушами, бирюзовая вода под мостами пузырилась, как кислота. Он и не помнил, когда последний раз нарушал коварный покой этого места. - Мерцай вечно, Геродиас. Она сидела у овального зеркала на необъятной шкуре барса и примеряла серьги. Собственно, на ней и не было ничего, кроме этих серёг - беломраморное тело, пепельные кудри и полумесяц во лбу. И эти жемчужные нити, спускающиеся на плечи. Она на него не обернулась, даже не вздрогнула. - А ты, кмат-мгурш, вечно леденей. И если ты ещё раз назовёшь меня этой гадостью, ты больше сюда не войдёшь. Вот кстати, зачем ты здесь? Он усмехнулся и подошёл ближе, чтобы отражаться в её зеркале. - Это ты не называй меня всякой дрянью. Я пришёл, чтобы обрадовать тебя: сегодня меня опять не казнили. А ещё я хотел сказать тебе, чтобы ты мерцала. Она дёрнула плечом и потянулась за помадой возле зеркала: - Скажи это своей девочке, для которой ты разводишь в подвалах сады с пеликанами и русалками. - Ого! - рассмеялся он хриплым басом. - Моя Геродиас ревнует! Иногда я думаю, что не так уж ты меня и не любишь! - Не надейся! Другой мой муж спит со всеми женщинами Ада, я не умею ревновать, - она повернулась и ловко мазнула его алой помадой поперёк живота. - Это тебе за гадость, которой ты меня назвал. - Я не буду звать тебя Бенсозией. - И мне что, заплакать из-за этого? Я подожду того, кто будет звать меня, как мне хочется. Он, кстати, скоро придёт. - И мне что, испугаться из-за этого? - Было бы неплохо, - она принялась сосредоточенно красить губы, вздёрнув тёмную бровь. - Испугаться и убежать на землю, замаливать грехи, а то девочка тебя ждёт и плачет. Это очень трогательно... - А знаешь, почему Асмодей так рыцарственно вступился за меня на суде? Он сказал, что ты огорчишься, если меня казнят. - Ступай, ступай. И скажи ей, что она красиво курит. И чтобы мерцала, тоже скажи, эй, ты, слышишь!.. ___________________ * - Амуд Клун, кмат-мгурш - красивые слова на иврите. Означают соответственно "позорный столб" и "почти изгнанный". Если кому-то любопытно, пишутся "עמוד קלון" и "כמעט גורש". ** - по преданию, находясь в подчинении у царя Соломона, Асмодей действительно выманил у него магический перстень, который давал царю власть над демонами. И выкинул царя куда-то в пустыню, и правил в Иерусалиме целых сорок дней, да. Потом Соломон вернулся и отобрал перстень назад.