Святая Лючия

Ильза прыгнула, красиво вытянув ногу, и опустилась на канат в арабеск. Подол шифоновой юбки взметнулся за ней, будто нарисованное акварелью крыло, и канат под ней прогнулся; она чувствовала, как он прогнулся, как опасно под ней закачался, и пришлось ловить равновесие, балансируя руками. Это была всего лишь репетиция перед пустым залом, так что никто не видел этой промашки.  Ильза больше не могла летать по канату, как будто вовсе не нуждалась в опоре. Состояние вдохновенного транса больше не возвращалось. Это не вызывало чувства невосполнимой утраты: она понимала, что это не навсегда, это просто время сейчас такое, когда даже музам не хочется танцевать, - но всё-таки, если бы было можно ещё раз забыться, стать всего лишь сквозным проводником музыкальных волн - именно сейчас, когда это так нужно... Нужно было очень. После двухчасового разговора глаза в глаза с руководителем пропаганды недостаточно было одних только суток, чтобы отойти. Ильза окончательно сбилась с ритма и, махнув рукой на репетицию, уселась прямо на канат, как на качели. "Знаете ли вы, шановна пани, - сказал он ей вчера. - Знаете ли вы, чью сторону вы приняли?" И она, конечно, знала. Знала, но сделала вид, что не понимает, о чём разговор. Она ещё надеялась его обмануть, боже, да разве можно его обмануть... Он не мучил её, не терзал допросом: он два часа говорил, как глас Господень - как он умел.  Он рассказал ей, как умирали те сто тысяч в пограничных китайских городах - жертвы "необходимых экстренных мер" Фельдграу; как то, что ещё недавно было людьми, ползло по улицам, натягивая, словно чулки, обгорелую кожу на ногах и руках; как те, кому ещё повезло, сгинули сразу, не оставив даже костей - только тени на стенах. Он сказал, что и не подозревал, что шрамы чудовищного прошлого так быстро изгладятся в человеческой памяти - настолько быстро, чтобы повторить Хиросиму в тройном масштабе. А она сидела и размазывала по лицу слёзы пополам с чёрной тушью. На что она ещё годилась? Она приняла сторону того, кто всё это приказал. И она рассказала руководителю пропаганды, что Фельдграу не отражается в зеркалах. Что он назвал себя демоном по имени Абезитибод, что у него в доме творится чёрт знает что, но кабинет - вверх по лестнице, первая чёрная дверь. Нет, в доме нет слуг, только живая восковая фигура на колёсиках. Нет, в кабинет просто так не проникнуть: на двери замок, говорящий по-французски, он будет возражать. Нет, через окно тоже не влезть: окна в кабинете не выходят на улицу, и неизвестно, выходят ли они куда-нибудь вообще. А зачем вам?.. Руководитель пропаганды вздохнул обречённо и посмотрел на неё так, будто это не он был здесь сумасшедший. - Я верю вам, пани. Верю. Вы уж простите, но таких, как вы, частенько притягивает куда-то ближе к девятому кругу ада - под чёрное крылышко, так сказать. - Таких, как я?.. - Неприкаянных. Нелюбимых. Тех, кого талант заводит за черту. Неудачников, одним словом. - Ну вы уж!.. Он устало провёл рукой по глазам: - Да будет вам. Всё я о вас знаю. Вам двадцать три, вы одна в чужой стране, снимаете комнатёнку на окраине, получаете копейки, работая к злачном месте "ради искусства". Вы не замужем, ни друзей у вас, ни любовников, а у ваших родителей в Кракове есть дети любимей, чем вы. Вы, что ли, удивлены?.. - он невесело хмыкнул - насмешливо, как показалось Ильзе. - Не обижайтесь на старика, мало ли, что из вас в итоге может получиться. Можете спиться. Можете выбиться в люди и стать - ну, к примеру, руководителем пропаганды - бывали, знаете ли, случаи...  Итак! - он вдруг хлопнул ладонями по столу, будто разозлился на себя за полминуты сентиментальности, и крикнул кому-то в темноту: - Ященко ко мне! Из темноты в круге света возник голубоглазый водитель, улыбаясь, как кот, и сумасшедший сказал ему: - Ты, полагаю всё слышал, - этой информации нам пока достаточно. Сообщи в Маслёнку и на Цветной, мы начинаем. Голубоглазый Ященко отвесил очень светский поклон и снова канул во мрак, хлопнула дверь. О чём они говорили? Что они начинают?.. Ильза кое-как сползла с каната: ноги совсем затекли, и сидеть не было больше ни сил, ни желания. Хотелось куда-то бежать, что-то предпринимать, хоть что-нибудь! Они говорили о Фельдграу, несомненно. Они и привезли-то её к себе, чтобы расспросить о Фельдграу, и ничего хорошего это точно не означает. Ей всего лишь задали пару вопросов, она подслушала обрывок разговора, который уж точно не был особенно важен, - вот и всё, что она знала о происходящем. Зачем им Фельдграу? Зачем им информация о его доме и слугах? И почему её это настолько волнует?.. Она ведь сама, добровольно рассказала им всё, что о нём знала. Бруно Фельдграу - ужасен, он совершает военные преступления, жертвам их нет числа. Приняла бы она его сторону, если бы жила в Хэйхэ, или в Суйфэньхэ? Стала бы она любить его тогда?.. Ильза всхлипнула, кутаясь в пальто прямо поверх сиреневого шифонового наряда.  Руководитель пропаганды мог заставить кого угодно рассказать что угодно, этот его талант был известен всей стране и за её пределами. Но будь её добрая воля, рассказала бы она хоть что-нибудь о Фельдграу тем, кто желает ему зла? Теперь-то она понимала, что лучше умрёт.  Но она уже его предала. Это, скорее всего, был заговор. Ильза не знала, можно ли убить демона, но, уж наверное, можно как-то. Или не убить - изгнать, заточить, да что бы там ни было... ещё не поздно. Они не сделают этого с ним. Кое-как накинув на голову шаль, она выбежала из кабаре и помчалась на Малую Никитскую.  Благо она ведь была от Гранатного в трёх минутах ходьбы.

* * *

- Впустите! Она колотила обоими кулаками в скромную дверь в бывшее посольство, но дверь была неприступна. Ильза отступила от неё на шаг, оглядевшись по сторонам: немногочисленные в это морозное утро прохожие, подняв воротники, спешили по своим делам. Никто не обращал внимания на девушку, ломившуюся в запертую дверь и заколоченные окна самого страшного дома в столице. Наверное, там никого нет, и она только зря теряет время. Наверное, более разумно было написать письмо, или даже поймать на улице первого попавшегося легионера, чтобы он передал предостережение - хоть она и боится их до смерти, ничто не может быть страшнее того, что Бруно грозит опасность. Ильза ещё потопталась у порога, даже попробовала расшатать чугунную решётку на окне - конечно, безрезультатно. С досады она взяла пригоршню снега с подоконника - озябшая ладонь тут же запылала от холода - и получившимся снежком залепила прямо в прямоугольное окошко над дверью. И дверь отворилась, будто только этого и ждала.  Из дома выбежала собака и потрусила себе по тротуару, безмятежно помахивая хвостом. - Извините, уважаемая!.. - окликнула её Ильза. На душе чуть-чуть потеплело. Жутковатые чудеса этого дома уже не пугали, а казались привычными и даже по-своему родными. Собака остановилась и лениво улыбнулась девушке. - Это вы тут хулиганите? - сказала собака. - Не надо хулиганить. Из-за вас теперь в прихожей снег убирать. - Извините, - сказала Ильза, очень смущённая тем, что её стыдит собака. - А вы не скажете, можно пройти к господину Фельдграу? У меня к нему важный разговор. - Важный? Ну, раз важный, то проходите, пожалуйста. И безмятежная собака побежала дальше по своим делам, по пути остановившись и понюхав угол Малой Никитской, 28. - Спасибо, - молвила Ильза ей вслед. И шагнула в открытую дверь. Она ожидала, что ей навстречу выкатится на колёсиках бородатая Мина, чтобы принять у неё пальто и шаль, но Мина не появилась. В необъятной гулкой прихожей, лишённой в этот раз волшебного розового света, веяло тоской, почти запустением - покинутой церковью, домом умирающего больного. Только брошенный ею рассыпчатый снежок лежал и медленно таял напротив двери, неведомо как пролетевший сквозь стекло. И Ильзе показалось, что она опоздала. Что что-то уже случилось, что-то судьбоносное и плохое, отчего всё никогда уже не будет, как прежде. Она бросилась к лестнице, и эхо вместе с ней загрохотало каблуками по каменным плитам. Нет, ничего не случилось, не могло случиться, - думала она, взбегая по винтовой лестнице. Не так-то просто навредить новому президенту страны, главнокомандующему, и демону ещё к тому же, это никому не под силу. Даже руководителю пропаганды не под силу!  Да и потом, собака сказала, что с Бруно можно поговорить - значит, он здесь, и всё в порядке, о, пожалуйста, пусть всё будет в порядке!.. Надменный замок на двери кабинета был на своём месте, и спал - или, скорее, делал вид, что спит. Ильза бесцеремонно щёлкнула его по точёному медному носу: - Пардон, мсье, впустите меня, это очень срочно. Замок мгновенно проснулся и задохнулся от возмущения, но девушка не позволила ему разразиться гневной французской руганью: - Прошу вас! Мне нужно предупредить господина Фельдграу, это правда очень, очень важно! И замок, который был, в общем-то, славный малый, фыркнул и отворился. Ильза со всей силы рванула на себя последнюю дверь, ещё не зная, что сказать и что сделать, если ондействительно там, - и от открывшегося зрелища замерла на пороге. В просторной белой комнате горел электрический свет, хотя источника его не было видно. Здесь больше не было окна - вокруг одни голые белые стены, и вообще ничего здесь больше не было, только одинокий венский стул стоял посередине, и на нём сидел Бруно. Он был, конечно, цел и невредим, и сейчас-то, глядя на него, нельзя было и предположить, что какой-то крошечный, смертный человек мог не то что навредить ему - даже подумать об этом. Но он был бледнее стен, белее собственной рубашки, и на плечах его лежал весь мир. Ильза почувствовала, как сердце, до того трепетавшее где-то у горла, гулко упало. Так, наверное, выглядят те, кто через час застрелится, он не должен, не смеет быть таким.  Она даже сделала маленький шажок, туда, в белое безмолвие комнаты. Ей даже на миг показалось, будто раз она может так запросто прийти к нему в дом и без стука войти в кабинет - то между ними уже не может быть никаких неразрушенных стен, невзятых крепостей, и можно подбежать к нему и обнять, пусть даже она от этого сгорит... ...Он остановил её таким взглядом, что и действительно осталось только сгореть. Он, обычно так естественно  галантный, не встал, не поклонился ей, даже полслова ей не сказал; только сидел и смотрел: грудь впалая, как яма, белые волосы падают на белое лицо, и глаза, словно  огонь небесный. Смотрел вроде бы снизу вверх, а как-то так всё равно получалось, что сверху вниз. И Ильза не выдержала такого взгляда. - Господин Фельдграу... - Присядьте. "... пани," - мысленно добавила Ильза. Но Бруно этого не сказал. Зря она сюда пришла. Зря она когда-то полюбила его, и вообще вся жизнь - зря. Присаживаться в пустой комнате было некуда, другие стулья не торопились материализовываться, и она села по-турецки прямо на пол; шифоновая юбка укрыла паркет, как большой, нежный сиреневый цветок. - Я знаю, зачем вы пришли. Забудьте об этом. Мне есть о чём подумать, кроме заговора руководителя пропаганды и его голубоглазого медиума, который они всё равно не смогут осуществить. Ступайте домой. - Но ведь, но ведь я тоже косвенно в нём участвовала, хотя и не хотела, и рассказала им про этот дом, как здесь внутри... потому что я, наверное, одна отсюда вышла живой и в здравом уме... и может быть, они как-то этим воспользуются, и я хотела... извиниться... Он откинулся на стуле с бесконечной усталостью. - У меня нет сейчас сил делать вид, что это имеет для меня какое-то значение. Ступайте домой. - Но вы... так дороги мне! - Догадываюсь. Ступайте. Ей не было видно его лица, но голос его, такой знакомый, холодный и чуть насмешливый, теперь словно дал трещину, и нельзя было просто встать, сказать: "Ах вот как!" и уйти, хлопнув дверью. Что-то всё-таки случилось, и рядом с этим все её заговоры, тайны и мешки на голову не то что бледнели - были смешны.  Между ними было всего два шага. Подумать только: тысячи световых лет - и всего два шага!.. Ильза преодолела их, почти распластавшись по полу, и обняла его ноги, и прижалась лбом к его колену, растрепав чёлку.  Мне всё равно, сколько людей ты убил, и скольких ещё убьёшь. И на то, что сам ты - вообще не человек, мне плевать. Не прогоняй меня. Поговори со мной. Если я могу что-то сделать - я сделаю что угодно, я сожгу все мосты, я продам тебе душу, только бы ты никогда больше не был таким, как сейчас... Она почувствовала его руку на своих волосах - и сжалась, боясь, что он её оттолкнёт. Но он не оттолкнул, и почему-то так и сидел, вглядываясь в белоснежный потолок, положив ладонь на её голову, будто она собака, сидящая у его ног.  - Да, ты можешь кое-что сделать. Ильза вскинула на него взгляд. Он сказал ей "ты". И ещё, кажется, он прочёл её мысли.  Жаль, что она не может так же. - Сделать что? Глаза его отчего-то блеснули радостью. Протянув руку, Бруно достал из ящика письменного стола ("Откуда стол? Только что же не было здесь никакого стола...") лист шершавой белой бумаги.  - Согласиться на одну пустую формальность.  Даже голос у него вроде бы повеселел, будто ему в голову пришла спасительная идея, которая избавит его от всех его бед. Лист расстелился на столе, и Бруно приподнял за подбородок лицо Ильзы. Она увидела, что он улыбается. Он никогда раньше не улыбался. - Вы хотите жить вечно, пани? - и заговорил он вдруг, как прежде, словно и не было этих мучительных минут. - Хотите вечно быть рядом - со мной? "Да!.."  Ну как будто он не знает, что да, что тысячу раз - да.  Красивая перьевая ручка что-то выводила на белом листе. - На что вы готовы ради этого? "На всё!.."  Ручка остановилась, подрагивая на острие пера. Бруно всё так же задумчиво придерживал узенький Ильзин подбородок, а она не могла оторвать взгляда от его лица. - Нет уж, "всё" - это многовато. И души я вашей не возьму. Хватит с меня пока душ... Мы поступим вот как. Он взял со стола лист, расправил и бегло перечитал: "Я, Эльжбета Луция Огинска, беру на службу Абезитибода, навечно с сегодняшнего дня включительно. За выполненную службу обязуюсь..." Бруно помедлил секунду и дописал, поймав самостоятельную ручку: "... уплатить вперёд собственным зрением." - Подпишите, пани. Ильза не стала читать - сразу неловко нарисовала под последней строкой росчерк, похожий на ласточку.  Фельдграу достал из кармана часы на цепочке. Стрелки их, остановившиеся четвёртого января, когда расстреляли Северскую, дрогнули и вновь побежали в обратную сторону. На мансарде, отражаясь от белых стен, раздался протяжный, отчаянный женский крик.