Дыхание севера

Он гнал коня изо всех сил, словно мчались за ним страшные лесные твари, словно от пожара убегал или от самой смерти. Покой оставил его, счастье от того, что Ингольв ответил на молчаливый зов Тилея, растопилось и протекло куда-то вниз, как раскалённое масло. До самого дома не было в тилеевой голове никаких мыслей – одни только звериные чувства, обострённые до предела. Он оставил коня в стойле и торопливо вышел на улицу, чтобы не встретить возвращающегося хозяина. Тилей не знал, что ему теперь делать. В горле стоял горький ком, и ему хотелось кричать, плакать, смеяться, кататься по траве и драться с врагами одновременно.  В Псков пришла весна. Только в тёмных местах под заборами, между стенами амбаров да погребков сохранились кучки снега, но были они уже чёрными и ноздреватыми, совсем не похожими на мягкие перины зимы. Солнце лилось на улицы как мёд через край голубого кувшина неба, высокого и ясного. Птицы пели так оглушительно, что почти не разобрать было базарных споров и бесед горожан. Пахло тёплым деревом, и талой водой, и прелью немного, но сильнее всего – молодой травой и берёзовым соком. Но не видел всего этого Тилей, не о том думал. Его мысли всё время возвращались к тому, что случилось в лесу, и щёки заливала краска стыда. "Как стыдно, как позорно... С рабством смирился, теперь и под хозяина лёг, как баба. Будто мало было Вышаты! И ведь понравилось. Сам хотел, сам мечтал. Как людям в глаза смотреть? - Тилей метался по весеннему Пскову, словно загнанный зверь. - А что, если всё не так? И Ингольв действительно добрый человек, и я люб ему... Ох, о чём думаешь-то, Тилей! Всё одно, позор это какой! Или, может, у северян так принято? А я сбежал, не дал ему ничего сказать, объясниться... Как быть мне теперь? Что делать?" Тилей вернулся, когда окончательно стемнело. Тихо прошёл в дом, разделся и лёг, не зажигая свечи. Ингольв, должно быть, уже спал. Наутро Тилей старался не смотреть на скандинава. Тренировка прошла в молчании, день потонул в торговых заботах, ему даже почти удалось забыться. Вечером пришла Потвора, хлопотала у очага, рассказывала о внуках, но Тилей её почти не слышал. Он сидел, уставившись в одну точку, почти не ел и терзался тяжкими думами. Парень сомневался во всём: правильно ли он поступил, действительно ли хороший человек Ингольв, и не стоило ли вчера сбежать насовсем вместо того, чтобы бесцельно бродить по окрестностям. Когда Потвора ушла, Ингольв поймал взгляд Тилея и серьёзно спросил: – Что не так? Обидел я тебя? Тилей неуверенно мотнул головой. – Ну что тогда? – продолжал допытываться хозяин. – Плохо себя чувствуешь? Жалеешь о случившемся? Парень пожал плечом и отвёл взгляд. Если бы он сам знал, что его так гложет! Тилей встал и молча вышел из дома. Сгущались сумерки, пели сверчки, было непривычно тихо для весеннего вечера. Тилей пересёк двор, и уже в лавке его нагнал Ингольв. Встал, перегородив выход на улицу, спокойно и холодно сказал: – Покуда не расскажешь мне, в чём дело, никуда я тебя не пущу. Было темно, Тилей видел лишь силуэт скандинава, но его решимости это не убавило. Он подошёл к Ингольву совсем близко и даже протянул руку, чтобы оттолкнуть его, но вместо этого едва-едва коснулся ладонью груди северянина, и почувствовал, как тяжело и гулко бьётся его сердце. Тилей замер на мгновение, а потом порывисто отвернулся. - Ты не поймёшь. Ингольв, я... - сбивчиво начал он. - В моей жизни такого не было, я даже и подумать не мог, что муж может пожелать мужа! А когда это случилось впервые - это был Вышата, и это было больно, невыносимо больно, я не хотел, у меня всё несколько седьмиц потом заживало, я помереть хотел! А тут ты, и я сам, по собственной воле... - голос Тилея сорвался, и Ингольв резким движением шагнул к нему и сгрёб в объятия. - Я всё понял. Я никогда не сделаю тебе больно. Тилей уткнулся лбом в плечо скандинава, и некоторое время они стояли так, ничего не говоря и не двигаясь. Это молчание было красноречивее всех слов, мужчины выражали друг другу доселе скрываемое - доверие, признательность, уважение... Желание. Потом Тилей поднял на Ингольва глаза и в тот же миг почувствовал на своих губах его губы. Они целовались жарко и отчаянно, будто завтрашний день не настанет, будто они больше никогда не встретятся. Тилей не заметил, как оказался уложен на широкую скамью, в несколько слоёв застланную лучшими шкурами на продажу - ещё зимними, с густым и длинным мехом, терпко пахнущими дубовой корой и маслами для выделки. В темноте торговой лавки всё ощущалось ярче и насыщеннее - запах мехов и кожи Ингольва, вкус дурманящих поцелуев, сладость уверенных ласк и тяжёлая наполненность, пробуждающая внутреннего зверя. Толком не отдышавшись, они шагнули во внутренний двор, будто вырвались на волю после долгого плена - таким вкусным и густым казался свежий весенний воздух, так щемяще-радостно было на душе, так хотелось смеяться от чистого счастья. Покружив по двору в шуточной схватке и схватившись - сплетясь! - в захвате лицом к лицу, они ввалились в дом, и всё повторилось вновь - наслаждение на грани боли, сбитое частое дыхание, рвущийся из груди торжествующе-блаженный крик. Они лежали на медвежьей шкуре, глядя на деревянные балки на потолке, и медленно приходили в себя. В доме было почти темно, лишь тускло горела на столе свеча, да в очаге мерцали внутренним светом угли. Тилей прерывисто вздохнул. Ингольв с лёгким беспокойством повернулся к нему: – Случилось что? Болит? Парень немного помолчал, потом нехотя ответил: – Нет, Ингольв, не болит. Просто... Не первый день меня мучают размышления, гложут, что пёс любимую кость. Всё места себе не найду. Вот ты... Ты всегда был таким? Всегда знал, что равнодушен к девкам? Тилей так пытливо заглядывал скандинаву в глаза, что тот невольно улыбнулся: – Знаешь, у меня толком никогда не было времени глубоко над этим задумываться. С детства мы с братьями помогали родичам по хозяйству, а как подросли – отец начал брать с собой в море. Когда торговать, а когда и в набег. Мне было пятнадцать зим, когда я впервые познал сладость мужских объятий. Сам напросился: с нами путешествовал один грек, темноволосый и улыбчивый, изучал северные языки и обычаи. И я вокруг него как шальной ходил, сам не мог разобрать, что ж так больно и сладко, и чего ж мне от него надо. Он сам всё понял и однажды на стоянке вечером увёл меня в лес. Шептал какие-то слова на ухо, то по-своему, то по-нашему, целовал отрывисто, нежил в объятьях. У него такие пальцы умелые были, тонкие, привычные к перу и струнам. У меня уже тогда ладони шире и грубее были, от канатов, вёсел и меча. Он в тот вечер был очень поспешен, но мне даже больно не было благодаря его сноровке и собственным переживаниям. Меня будто ведьминским дымом окурили: я почти ничего не соображал, но тянулся к своему греку, что щенок к мамке. Он с нами ещё полгода путешествовал, и всё это время мы, как только улучали возможность, прятались ото всех и любились. А потом из-за ранней зимы наш хирд не смог вовремя вернуться в родной фьорд и остался зимовать в Альдейгьюборге. Грек поскучал-поскучал да и решил по суше на юг идти. Купил коней, нанял охрану, собрал свои книги и уехал. Меня с собой не звал, да я бы и не пошёл. Сказать по правде, я даже и не тосковал за ним особо, так, погрустил пару дней. Зато впервые задумался о своём будущем. И решил, что раз за разом возвращаться в родной дом мне нет смысла: семью заводить всё равно не собирался. Вот и напросился в наёмную дружину к таким же, как я, северянам. Дальше я тебе рассказывал. Тилей кивнул, помолчал некоторое время, а потом неуверенно спросил: – Но ведь то, что мы с тобой делаем, то, как мы живём, – неужто это правильно? Скандинав нахмурился: – Так никто ж не узнает, да и мы напоказ выставлять не будем. Кому какое дело до чужих постелей? Тилей невесело улыбнулся и посмотрел Ингольву в глаза: – Люди-то ладно... А боги? Им всё ведомо. И не может же такого быть, чтобы они одобряли... – он запнулся, – одобряли такие утехи меж мужчинами. Ингольв, настороженно смотревший в глаза полюбовнику, после этих слов расслабился. – Мой народ верит, – начал он, – что всё, что происходит у людей, ещё давным-давно произошло и у богов: ведь не могут же люди, в самом деле, узнать или сделать то, чего не знают или никогда не делали всемогущие боги? Смерть и рождение, верность и предательство, любовь и ненависть – всё было в Асгарде и Ванахейме. Война, торговля, ворожба... Страсть между мужами. И коли боги не могли сдержаться – куда нам, смертным, противиться?.. Тилей глубоко задумался. Такие рассуждения были непривычны и странны, но вполне обоснованны. Он ходил, погружённый в собственные мысли, весь следующий день, а потом принял правоту Ингольва и успокоился. Парень с лёгким удивлением чувствовал, что такого покоя, уверенности и счастья не испытывал очень давно: весь мир, казалось, преобразился. Тилею больше не чудилось презрение в каждом обращённом к нему взгляде, перестали сниться дурные сны.