Через тернии

Когда Элиот вернулся в дом, Лео ждал его в комнате. На его коленях лежала коробка с костюмом для бала нынешним вечером; крышка была отложена в сторону, а пальцы Лео скользили по тёмному бархату. — Красивый цвет, — сказал он, когда Элиот прикрыл за собой дверь. — Чёрный? — Да. С бледно-синим и дымчато-серым — интересное сочетание. Но в темноте не видно. Гости уже собираются. Лео отложил коробку и встал. Под зыбкой вуалью сумерек его черты лица терялись, и сам он казался сплетённым из густых теней. Только протяни руку — и мираж исчезнет. И прикосновения его были легки, едва ощутимы, когда Элиот снял фрак, сорочку и повернулся к Лео спиной. Кончики чужих пальцев задевали кожу, пока ткань новой сорочки скользила вверх по рукам с такой неспешностью, будто Лео наслаждался тихим шорохом одежды. — Готово, — проговорил Лео, завязав аккуратный узел на шёлковом шарфе. Элиота бесила эта неясность. Лео вёл себя так, будто ничего не происходило ни вчера, ни сегодня, или словно ничто не имело для него значения. Он раздражал до безумия и его касания подводили к той же черте безумства. Элиот искал спасения в стали, но даже верный клинок не принёс должного успокоения. Ладонь легла на рукоять, скользнула вниз, к ножнам, и тогда Элиот заметил дрожь в кончиках пальцев. Та неверная и вместе с тем сладкая дрожь, как предвестник костра, что вот-вот разгорится из тлевших углей. Лео раздул эти угли своими касаниями, но пока ещё Элиот мог давить огонь, гасить его силой. Он вышел в коридор и спустился вниз по лестнице. Лео неслышно ступал за ним, почтительно держась чуть поодаль. После сумрака спальни и коридоров свет парадного зала показался ослепительным. — Твой ушиб ещё не сошёл, — заметил Элиот, обернувшись. Он щурил глаза и пытался различить в толпе пышно одетых людей знакомые лица. Лео дотронулся пальцами до виска. — Пройдёт рано или поздно. — Элиот! Громкий окрик заставил развернуться к толпе гостей. Элиот искал взглядом обладателя знакомого голоса, но видел только разноцветье платьев. Мрачными пятнами на фоне этой яркости выделялись женщины-иностранки, монахини, одетые в свои строгие тёмные рясы. Их волосы укрывали платки, а вороты были узкими и застёгивались под подбородком. Ни единого миллиметра открытой кожи, только руки и лицо не покрыты тканью. Монахов было много. Элиот насчитал около двадцати, а потом сбился. Они презрели этикет и не переоделись для бала, оставшись в рясах. — Я здесь! Привет, Лео, — Оз вынырнул из озера шелков, парчи и бархата. Он широко улыбнулся, но сник, когда Элиот нахмурился. — Ты не рад меня видеть? — Конечно, — ответил Элиот. — Ведь приглашение я просто так прислал. Мелкий болван. — Эй, я не мелкий, — вскинулся Оз. — Хватит кичиться своим ростом. Или забыл? Гордыня — смертный грех, — нараспев протянул он и хитро улыбнулся. — Эта пакость и до вас дошла? — О, Гил, иди сюда! — Оз махнул рукой Гилберту, подзывая его, и вновь повернулся к Элиоту. — Конечно. По всему городу бродят эти мрачные типы, призывают покаяться, исповедаться и всё такое. Они забавные. — Не вижу ничего забавного, — ответил Элиот. Он взглянул на подошедшего Гилберта и ощутил острую неприязнь, волнами поднявшуюся внутри него. — Ты осмелился прийти? — Только мечом в него не тыкай, — предупредил Лео. — Я всего лишь хочу узнать, где мой брат, — ответил Элиот. Ему пришлось посторониться и попустить двух дам в платьях с пышными юбками. — Какой брат? — Кроме тебя у меня один брат! Винсент. Винсент! — Не нужно орать, — Гилберт выставил перед собой раскрытые ладони. — Не знаю я, где Винсент. Я его уже недели две не видел. — Раздражаешь, — бросил Элиот, но мысли его были заняты не Гилбертом. Похоже, Винсента нет на балу, иначе он первым делом отыскал бы Гилберта и не отходил от него ни на шаг. На приёмах они часто держались вместе. Может, ему нездоровится, и он остался у себя в комнате? — Я скоро вернусь, — бросил он. — Лео, останься. Я ненадолго. Элиот вышел из парадного зала, сжимая пальцы на ножнах. Даже если Винсент плохо себя чувствует, он обязан показаться на полчаса, как член семьи, ведь этот приём устроили Найтреи. Чем объяснить его отсутствие? Или он решил не провоцировать иностранных гостей своим внешним видом? Ещё большая глупость. Тогда Элиот просто вытащит его из спальни и заставит вести себя, как подобает члену герцогской семьи. Распустился. Поднявшись по лестнице, Элиот свернул к комнате Винсента и постучал. На стук никто не отозвался, и он постучал снова. Плюнув на приличия, Элиот подёргал ручку и толкнул дверь. Комната дышала темнотой и привычной затхлостью — Винсент никогда не открывал окон. Постель пустовала, только у изножья кровати сидела та девочка, Эхо, обняв колени и притянув их к груди. — Эй, — окликнул её Элиот. — Где Винсент? — Эхо не знает, — слабым голосом ответила она. Подняв голову, она сонно протёрла глаза. — Эхо ждёт его уже давно. — Чёрт, — Элиот вышел, не закрыв за собой двери. Да что Винсент себе позволяет? Мог хоть предупредить об отлучке. Но дом Найтреев давно не устраивал приёмов, этот вечер важен для семьи. Как Винсент мог взять и исчезнуть? Он спустился вниз и вернулся в парадный зал. Гул разговоров смолк, под сводами высокого расписного потолка звучал голос отца Ренуара. Он стоял у витражного окна с бокалом вина в руке и говорил. Его большой серебряный крест играл бликами в свете множества свечей. Речь Элиот не слушал. Он пробирался сквозь толпу людей, отвечая на частые приветствия и пожелания доброго здравия. Было душно, на висках выступили капли пота, кончики волос на затылке липли к шее. Ни Оза, ни Лео, ни Гилберта Элиот не видел. От дам пахло духами, множество приторных ароматов смешивались и кружили голову. Хотелось выбраться на свежий воздух, но матери в зале нет, отец надолго не задержится, а бросить Ванессу одну как хозяйку приёма Элиот не мог. — О, вот ты где, — Оз подкрался сзади, и Элиот едва не двинул его локтём под дых, рефлекторно. Оз засмеялся, выставляя перед собой руки, но его улыбка быстро угасла, а взгляд посерьёзнел. — Тебе не стоило оставлять Лео. — Что опять стряслось? — Элиот накрыл лицо ладонью, затянутой в перчатку. Когда Лео рядом, именно он оберегал Элиота от неприятностей и вовремя одёргивал, но уже в который раз, оставшись один, он оказывался в неприятностях. — К нему привязался человек в рясе, с таким тяжёлым взглядом... — Отец Антоний. — Не знаю его имени. Спрашивал, почему Лео скрывает лицо и требовал открыть его, — Оз оглянулся, выискивая взглядом кого-то в толпе. — Лео сослался на головокружение и ушёл. — Твою мать, — Элиот сжал ножны. Бесит. Какого чёрта кто-то посторонний лезет к слуге Найтреев? Какое дело отцу Антонию до лица Лео? Или он надеялся увидеть под чёлкой красные глаза, как у Винсента? — Где этот человек? Я убью его. — Не надо, — Оз ухватил Элиота за предплечье, но он вырвал руку. — Здесь много народу, зачем тебе скандал? Разберись с ним после бала. — Ты что, подстрекаешь меня? — Элиот озадаченно нахмурился. Он привык к напоминаниям Лео о необходимости вести себя спокойно и уравновешенно и невольно ждал того же от Оза. — А разве нужно позволять обижать друзей? — Оз улыбнулся. — Лео ведь твой друг. Элиот почувствовал жар, приливший к щекам. Лео — друг, от прикосновений которого по телу проходит нестерпимая дрожь. — Где Гилберт? — спросил он, пытаясь замять тему. — Он сказал, что ты заметно обеспокоен отсутствием Винсента, — Оз снова оглянулся. — И пошёл искать его. А почему ты такой красный? — Здесь ужасно душно. И вообще, отвяжись. Элиот отвернулся и бросил взгляд в высокое стрельчатое окно. Небо оставалось хмурым, но не спешило разродиться дождём. Элиот хотел дождя. Ощутить на разгорячённой коже холодные капли, отдать им весь свой гнев, весь свой огонь. Можно ли назвать этот огонь страстью? Той страстью, что сжигает всё дотла? Страстью, описанной в книгах, — глубокой, всепоглощающей, уничтожающей? И только одно Элиот не хотел отдавать дождю. Злость на отца Антония. «Если он притронется к Лео, я убью его».

* * *

Ванесса, одетая в пышное тёмно-синее платье с белыми оборками, чувствовала себя неуютно. Она не умела скрывать свои эмоции и догадывалась, что стеснение легко читалось по её лицу. Она стыдилась непривычно открытой шеи и низкого выреза платья, а передвигалась неуклюже, словно тащила на себе ящик с землёй. Она была лишена грациозности и лёгкой походки других дам, привычных к вечернему туалету. В своей спальне, в окружении стен и вечернего полумрака, она казалась себе красивой, но, очутившись среди других дам, она поняла: ей не хватало естественности, раскованности движений. Она будто пыталась доказать самой себе, что платье ей не идёт и больше не стоит поддаваться уговорам матери. Но ничего не могла с этим поделать, платье тяготило её. Приметив Элиота, Ванесса расцвела улыбкой, и мысли о платье стремительно покинули её. Подобрав юбки, Ванесса торопливо направилась к Элиоту и взяла его под руку. Ей нравилось стоять вот так близко к нему, и сердце заходилось в рваном ритме, и дыхание перехватывало, точно тугой корсет сдавливал грудь, и во рту пересыхало от напряжения. Элиот был намного младше Ванессы, но уже в свои шестнадцать он был настоящим мужчиной, совсем не похожим на остальных, что добивались руки Ванессы. Даже на приёме в честь гостей её не оставляли кавалеры, решившие, что раз она впервые в жизни обрядилась в платье, значит, сегодня она благосклонно отнесётся к ним. Но Ванесса не хотела выходить замуж. Тогда ей пришлось бы расстаться с Элиотом, а она не могла. Это было страшно, это походило на одержимость, оно очаровывало и причиняло боль. Но Элиот всё поймёт, если ему рассказать. Он ведь уже не ребёнок и наверняка знал, что значила любовь женщины. От мыслей о возможных прикосновениях Элиота щекам стало жарко. Элиот надел костюм, который Ванесса приготовила для него. Это было приятно, ведь цвета очень шли ему. — Элли, — сказала она, беря Элиота под руку. Он беседовал с Безариусом. И кто только пригласил их на приём? Им не место в доме Найтреев. — Потанцуй со мной. Не давая возможности попрощаться с этим мелким выскочкой-Безариусом, Ванесса за руку уволокла его в круг танцующих и сама положила его ладонь на свою талию. Она знала, что поступает неприлично, ведь женщине должно покорно дожидаться, пока мужчина не пригласит её первым, но Ванессе претили цепи, в которые были закован женский род. Она желала поступать так, как сама посчитает нужным. Даже Клод с Эрнестом порой осуждали её и намекали, что неплохо бы ей перестать дурачиться, бросить фехтование и заняться вышивкой, перестать носить брюки и перейти на платья да выбрать, наконец, супруга, которого одобрит отец. Но только не Элиот — он никогда не осуждал Ванессу. Он не считал женщину рабыней, и рядом с ним Ванесса чувствовала себя соколом, расправившим крылья после долгой неволи. Она знала, что танцевать Элиот не любил, потому попросила его всего об одном танце, ведь и сама не любила и не особо хорошо умела кружиться по зале с лёгкостью и изяществом. Но сегодня, когда она была в красивом платье, ей хотелось примерить на себя роль покорной женщины. Но быть покорной она была готова только для Элиота. Хорошо, что рядом с ним не было его слуги, этого раздражавшего, вечно лохматого мальчишки, который отбирал для себя слишком много внимания Элиота. Она не желала делить брата с каким-то слугой, у которого даже прав никаких нет. Сегодня он есть, а завтра он умер, и на его место пришёл другой. Всего лишь вещи. Платья выбрасывают, когда они изнашиваются или когда надоедают. Ванессе хотелось, чтобы этот слуга надоел Элиоту, но Элиот в своих симпатиях был слишком постоянным и упрямым. Иногда Ванессе казалось, что он не расстаётся со своим слугой лишь из чувства противоречия. Быть может, если бы семья так не давила на него, вынуждая взять себе другого слугу, он бы позабыл о своём интересе? Мелодия оборвалась, и только скрипка в надрывном стоне тянула свою последнюю ноту. Пары перестроились для следующего танца, а Ванесса взяла руку Элиота в свою и потянула его прочь из зала. — Я бы хотела поговорить с тобой в тишине, — сказала она, увлекая Элиота в темноту коридоров. Элиот не стал возражать, только коротко объяснил, что он торопится. Но Ванесса знала, что он уже не будет торопиться, когда она скажет всё, что хотела. Хотела так давно, но опасалась поторопиться, испугать Элиота и всё разрушить. Но он уже взрослый. Уже можно. Она отвела Элиота на балкон. Вечерняя прохлада мягко погладила по щекам, отёрла с висков испарину, поцеловала обнажённые плечи. Ветер шумел в листве, а трава внизу, под окнами, волновалась, точно море. — Эти платья ужасно тяжёлые, — сказала Ванесса. Много юбок, металлический каркас под ними, корсет, сдавивший грудь. Хотелось поскорее переодеться в свою привычную одежду и ощутить свободу и лёгкость движений. — И подолы мешают — сложно не наступить самой себе на платье. Элиот опёрся руками о перила балкона и взглянул в небо. Ветер шевелил его волосы и ленту, стягивающую ворот. Хотелось, чтобы Элиот улыбался, но он был серьёзен и хмур, а в его голубых глазах плескалась глубокая задумчивость. Он был чем-то озабочен и думал явно не о Ванессе. Да слышал ли он вообще её слова? — Мне нужно найти Лео, — проговорил он. Ванесса нахмурилась и поджала губы. Она подошла к Элиоту, легко дотрагиваясь пальцами, затянутыми в ткань перчатки, до его плеча, потом скользнула самыми кончиками к затылку. Хотелось снять перчатку и почувствовать это прикосновение кожей. — Забудь о нём, — ответила Ванесса. — Когда ты пропал, не предупредив... твой слуга даже не знал, куда ты подевался. Взгляни, — она обвила руками руку Элиота и прижалась к нему всем телом. — Я здесь, перед тобой. Забудь о нём. — Что ты... Он замолчал. Зарядил мелкий дождь; он шелестел по ту сторону балкона, словно отделённый от Ванессы и её брата невидимой стеной. Дождь будил тревожные нотки в душе, заставлял нервничать и переживать. Ванесса не любила дождь, не любила грозу, они казались ей уродливыми. Издевательство природы, созданное для того, чтобы бросать людей в глубины тоски. И осень Ванесса тоже не любила. Осень была грязная, сырая, дождливая. Ей не тягаться с царственной красотой молчаливой зимы. — Подожди, — вдруг сообразил Элиот. — Ты разговаривала с Лео? У него остался ушиб на виске. Ты трогала его? — Какая разница? — ответила она, прикрывая глаза, но тут же открывая их вновь, ощутив, что рука Элиота уходит из кольца собственных рук и сам он отстраняется. Элиот хотел уйти, хотел бросить её наедине с дождём. Да, она ударила этого слугу, но она имела на это право. Это всё равно, что ударить кулаком по столу или носком ботинка по стулу. Вещи, просто вещи, которые не стоили внимания. А она, Ванесса, стоила. Её сердце колотилось, словно бешеное, пока Элиот находился рядом, голова кружилась от моря захлестнувших эмоций. Ванесса подалась к Элиоту, наклоняясь из-за разницы в росте. Она обхватила подбородок Элиота пальцами, приподнимая его голову, и прижалась губами к его губам. Она ещё ни разу не позволяла мужчине коснуться своих губ и теперь поняла, что не зря. Это было слишком крепко, слишком неумело, но слишком волнительно. Собственное тело вдруг показалось очень тесным и узким для того, чтобы вместить в себя всю нежность, затопившую её. А потом всё разбилось. Элиот отстранился, с резкостью и грубостью, он рвался прочь из объятий, и на лице его Ванесса с содроганием увидела тени неприязни и отвращения. Она ухватилась рукой за перила, чтобы не упасть; на губах она чувствовала вкус помады и вкус горячих губ Элиота. — Элли, почему ты?.. — её голос дрожал. Перед глазами всё плыло от застилавших их слёз, но Ванесса сдерживала их, загоняла внутрь, и внутри всё истекало ими. — Я думала... — Ты слишком плохо меня знаешь, — с горечью в голосе произнёс он, а потом отвернулся и ушёл, и Ванесса не стала его удерживать. И ветер был зол, он выл, он швырял ей в лицо пряди волос и рвал оборки платья. Когда Элиот скрылся за дверью, Ванесса позволила себе тяжело осесть на пол, утопая в пышных юбках. Она плакала, прижавшись лбом к мраморным перилам, но не закрывала лица, позволяя ветру иссушать её слёзы; она до боли кусала губы, словно пытаясь содрать с них ощущение поцелуя, от которого щемило в сердце.

* * *

Элиот бежал по ступеням, и звук собственных быстрых шагов бил по вискам. Вокруг была темнота и холод, а губы жгло ядовитым огнём, и яд был во взгляде Ванессы, когда она смотрела на Элиота, и яд блестел в её глазах. Влетев в спальню, он захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной. — Элиот? Он не слушал. Ноги не держали, и он обессилено сполз по двери вниз, на пол, и прижал ладонь к губам. Сухая шероховатость перчатки царапала кожу губ, горло сжало и стало нечем дышать. Вспыхнул свет, ослепляя, и Элиот прикрыл глаза. Он ощутил мягкое прикосновение к лицу, но глаз не открыл, и постепенно его стало отпускать. Лёгкое поглаживание по щеке успокаивало, снимало жжение, оставшееся от касания Ванессы. Лео ни о чём не спрашивал, молча сидел рядом и позволял ощущать себя, дышать собой. — У тебя на губах следы помады, — заметил он. Элиот вытащил из кармана платок. Лео забрал его и стал сам аккуратно стирать с губ помаду. В тот миг он оказался очень близко; Элиот с особенной остротой ощутил волнительную близость, потянулся к Лео, и Лео принял его, не оттолкнул. — Что произошло? — Ванесса... — голос звучал хрипло, и Элиот прочистил горло. — Хочешь сказать, — голос Лео оставался невозмутим; его очки тускло блестели в свете единственной свечи, — что она... — Я ничего не хочу сказать, — отрезал Элиот. Он уткнулся носом в плечо Лео и ощутил, как вся скованность, вся тревожность и паника отступают, растворяются в тепле, золотистом полумраке и тонком аромате волос. — Но она же моя сестра. Это... Почему ты не сказал, что это она толкнула тебя? — А зачем? — последовал резонный ответ. — В мои обязанности не входит ссорить тебя с семьёй. Вставай. Элиот отстранился и поднялся на ноги. Было жарко, он стянул с себя камзол и бросил его на ближайший стул поверх высокой стопки книг. Больше стульев не имелось, и он сел на край кровати, протирая лицо ладонью. Чертыхнувшись, он стянул с рук перчатки и бросил их на прикроватную тумбу, а потом вновь провёл ладонью по лицу. — Уже раздеваешься? — с ехидцей в голосе осведомился Лео. — Не красней так, я пошутил. Выпусти меч, в моей комнате чудовищ не водится. Элиот прислонил меч к кровати. Закусив губу, он наблюдал, как Лео подходит к столу, берёт в руки подсвечник с горящей свечой, ставит его на тумбу у кровати и садится рядом. На лице Лео танцевали тени, они пролегали по шее и терялись под наглухо застёгнутым воротом сорочки. — Вечно ты всё разбрасываешь, — проговорил Лео, беря брошенные перчатки. Он аккуратно сложил их, палец к пальцу. Эти ненужные, лишние движения злили. Элиот почти забыл про Ванессу, её образ отступил, исчез, сгорел в костре. — Сними обувь. И не разбрасывай её по всей комнате. — Что? Зачем? — Ты дурак или прикидываешься? — Я не... Лео грубо заткнул его, накрыв рот ладонью, а потом отвернулся к тумбе, откладывая на неё сложенные перчатки. Элиот подчинился и снял обувь. Дождь зарядил сильнее. Он барабанил по стеклу, словно просясь внутрь. Хотелось встать и распахнуть окно, впустить дождь. Но Лео, расшнуровав свои ботинки, сбросил их и потянулся к шейному платку Элиота, а Элиот сидел и не мог пошевелиться. С замиранием сердца он ощущал короткие мягкие прикосновения, пока Лео возился с узлом. Шёлковая ткань с тихим шорохом соскользнула с шеи, и Лео придвинулся ближе. Его поведение сбивало с толку, Элиот не знал, как должен реагировать. Но руки против воли сами потянулись к очкам, снимая их и сдвигая в сторону густую завесу из волос. Один только взгляд в тёмные глаза, пронизанные всполохами золота, разбил тяжёлые оковы. Элиот резко подался вперёд, прижимаясь губами к губам Лео. Он пил поцелуй, словно не сутки его сжигал тёмный огонь, но много, много лет. Когда губам стало больно от яростного напора, Элиот разорвал поцелуй. Он с наслаждением вплёл пальцы в волосы Лео, ощущая их жёсткость. В прядях запутались несколько сухих кленовых листьев, и Элиот бросил их на пол. Он расстегнул верхние пуговицы сорочки Лео, дотронулся губами до изгиба шеи и немой восторг захлестнул его с головой. Он ощущал, как пальцы Лео торопливо расстёгивают пуговицы его собственной сорочки, и внутри всё замирало. Волосы Лео приятно щекотали кожу. Элиот провёл носом вдоль его шеи, вдыхая запах, а потом крепко обнял его, прижимая к себе, растворяясь, умирая в этих объятиях. Плечи Лео вздрогнули, а потом ещё раз, и Элиот отстранился, с удивлением приподнимая его лицо за подбородок. По лицу Лео текли слёзы, они тяжело капали на простыни. Влажные дорожки на щеках блестели в отсветах свечи. — Я сделал что-то не то? — спросил Элиот. В памяти что-то смутно шевельнулось, точно дремлющий зверь, и тяжело осело, словно когда-то Лео уже сидел вот так, рядом, и плакал. — Прости, Элиот, — Лео наклонил голову и закрыл лицо ладонью. – Я не имею права... только не я... — Да что... — Элиот! — пальцы Лео болезненно впились в его плечи. Элиот провёл ладонью по волосам Лео и со стыдом заметил, что даже сейчас его желание распалялось сильнее и ярче. Слёзы Лео, чистые и сверкающие в темноте, не оставляли на его лице того неприятного отпечатка, какой бывал у других людей: красные глаза, порозовевший нос, губы, искривлённые плачем. Слёзы украшали его, и его магнетизм обретал иной оттенок, будораживший чувства. Элиот вновь сдвинул в сторону длинную чёлку Лео, заглядывая в его глаза, блестевшие от слёз, и встречая ответный взгляд. Взгляд гипнотический, которому невозможно противиться. — Хватит нести ерунду, — проговорил Элиот, собирая на кончики пальцев слёзы Лео. — Ты мой слуга, так и веди себя достойно. — Ты не понимаешь. Я... я виноват перед тобой, — Лео не отводил глаз, и в них читалось отчаяние. Внутри что-то болезненно сжалось. — Прекрати. Рука Лео потянулась к прикроватной тумбе, и пальцы сомкнулись на канделябре с единственной свечой. Лео легко наклонил свечу, и расплавленный воск потёк по его руке. Его губы тронула улыбка, мягкая, лёгкая, но в сочетании с взглядом, полным боли, она казалась жуткой. — Ты действительно не понимаешь, Элиот. — Я не хочу ничего понимать! — злость выплеснулась наружу, потекла по коже, как расплавленный воск. — Мне плевать, в чём ты виноват и перед кем. И убери свечу, чёрт возьми! — Не кричи, — Лео выпрямил руку, и воск перестал течь по его пальцам и капать на простыни. Свободной рукой Лео сильно толкнул Элиота в грудь, и он поддался этому толчку, опускаясь спиной в ворох простыней. — Я завяжу тебе глаза. — Зачем? Лео поднял с пола шейный платок и накрыл им глаза Элиота, а потом отставил свечу. — Так надо. Он хотел видеть, как свет свечи будет скользить по спине Лео, как его спутанные волосы будут рассыпаться по плечам, он хотел видеть всё. Но он поднял голову и позволил Лео затянуть узел на затылке. — На тебя дурно повлияли садистские книги Винсента. — Не спорю, я почерпнул оттуда много полезного, — усмехнулся Лео. Элиот ощутил мягкое прикосновение к губам. Лео плакал, и его слёзы текли вниз, смешиваясь с поцелуем, даря ему вкус пронзительной горечи. Элиот думал, слёзы солёные, но слёзы Лео имели вкус полыни. Потом Лео отстранился, и была боль — слабая, мягкая, обжигающая. То горячие капли воска падали на грудь, заставляя вздрагивать и напрягаться в мучительном ожидании следующего укола болью. Капали слёзы, горячие, как воск, и губы Лео, невесомо скользившие по ключицам, тоже были горячими. Всё потонуло в горячей темноте, она подступала со всех сторон, у неё был запах Лео, и голос Лео, и слёзы Лео, и неразборчивый, словно в больном бреду, шёпот Лео. Элиот ощутил тяжесть чужого тела на бёдрах и закусил губу, ослеплённый темнотой, болью и контрастной мучительной нежностью поцелуев. Он зарывался пальцами в волосы Лео, цеплялся за его плечи, отчаянно искал его губы. Он не мог спокойно лежать, тело болезненно ныло от томящего бездействия. И Элиот рывком сел, привлёк к себе сидевшего на нём Лео и провёл кончиками пальцев по лицу, отыскивая губы. Ткань сорочки липла к взмокшей спине. Щёки Лео были влажными, но он больше не плакал. Его дыхание тяжело срывалось с приоткрытых губ, и он крепко обнимал Элиота, впивался ногтями в его спину, тянул вверх ткань сорочки в попытке снять её. Он резко отстранился и сдёрнул с лица Элиота повязку. Множество рук впились в плечи, стаскивая с постели в попытке повалить на пол. Элиот наугад лягнул кого-то, со злым удовлетворением услышав сдавленный стон, извернулся и схватил меч. Всё произошло слишком быстро: рывок, удар в челюсть носком чужого сапога, ещё один удар в солнечное сплетение и пол, вздыбившийся навстречу. Элиот тяжело перевернулся со спины на живот и попытался подползти к мечу, но монах в рясе удержал его за ноги. Раздался грохот падающего предмета, вскрик Лео. До клинка оставалось совсем чуть-чуть, только протянуть руку... На пальцы аккуратно наступили, нажали, и суставы громко хрустнули. Элиот дёрнулся от боли, но тот монах, что держал его ноги, заломил вторую руку за спину. — Не сопротивляйтесь. Вы совершили тяжкий грех, примите наказание за него. Элиот попытался взглянуть на говорившего, но позвонки жалобно хрустнули, когда он слишком сильно повернул голову. — Что за дерьмо? Я — Элиот Найтрей, наследник герцогского титула. Вы что себе позволяете, мрази?! — Нам нет дела до титулов. Сапог убрали с руки, а его самого рывком вздёрнули на ноги. Элиот пошевелил рукой. Пальцы целы, не сломаны. Но Лео... Его револьвер лежал на полу. Лео держал человек в тёмной рясе, заломив обе руки за спину, спутанные волосы падали на лицо, а из разбитой губы текла кровь, капала с подбородка на открытую в наполовину распахнутой сорочке грудь. Отец Антоний подошёл к Лео, потянул его за длинную чёлку и отвёл её в сторону. Он всмотрелся в незащищённые глаза Лео, а потом достал из ножен на поясе короткий кинжал. Лео рванулся в сторону, но его крепко держали. — Теперь ясно, почему ты скрывал своё лицо, — сказал отец Антоний, резкими взмахами кинжала отсекая пряди чёлки. Он резал криво, и неаккуратные пряди ложились на лицо, не закрывая глаз. — Ты — дитя Дьявола. В твоих глазах пляшут дьявольские огни. Ведьмино отродье. Какие ведьмы породили тебя, демон? Элиот впечатал затылок в лицо державшему его монаху. Монах взвыл от боли, но хватки не ослабил. Только бы вырваться... Он дотянется до меча и убьёт этих тварей, которые посмели напасть на него со спины и тронуть Лео. — Ты сгоришь на костре, — бесстрастно добавил отец Антоний. — Такие, как ты, не должны жить. Только огонь очистит тебя от греха. В грудь впилась боль. Пол закачался, перед глазами всё поплыло, и яркое пятно ореола света вокруг огонька свечи растеклось. В висках ломило, к горлу подкатила тошнота. Грудь жгло, словно калёным железом, а внутренности перемешивали прутом. Боль отхлынула внезапно, как и наступила, будто ропотливые кипящие волны лизнули берег, обожгли его и откатились назад. Элиот открыл глаза. Он лежал на полу, сжавшись и вцепившись пальцами в отворот сорочки. Он перекатился на спину и ощутил что-то горячее, влажное и липкое под собой. В нос ударил кисловато-стальной запах. — Лео? Элиот сел, превозмогая лёгкое головокружение, и взглянул на свои руки. Ладони были в крови. Кровь щедро заливала пол, растекаясь от трёх обезглавленных трупов. К горлу подкатил тугой ком тошноты. — Элиот... Он поднял глаза. Лео сидел на полу, прижавшись спиной к стене, и смотрел на него. В тёмных радужках застыло выражение ужаса и... боли? — Это я во всём виноват... Я. В голове отдались гулким эхом голоса. Они что-то шептали, просили закрыть глаза, поверить им. Голоса лживые, голоса мерзкие и приторные. Элиот увидел свой меч, лежавший рядом с распростертым на полу отцом Антонием. Перед глазами мелькали разрозненные картины, так похожие на мучившие Элиота кошмары. Кровь, стекающая по клинку, трупы братьев, их головы, словно пустые кувшины, катящиеся по полу. Понимание пришло тихо и незаметно, точно тень, обняло со спины, укрыло своими шелковистыми крыльями, и всё встало на свои места, а кусочки мозаики сложились в целостный рисунок. Он опустил глаза. Чёрное клеймо незавершённой печати пачкало кожу со следами застывших восковых слёз. Элиот накрыл печать ладонью, впился ногтями в витиеватый рисунок циферблата печати. Сознание плыло, голос убаюкивал, просил притвориться, будто всё хорошо, просил забыть, обещал спокойствие. — Лео... — из горла вырвался хрип, лишь отдалённо напомнивший речь. Лео сидел, словно в оцепенении, едва дыша и не понимая, что происходит. Элиот потянулся к мечу, но движения его были тяжёлыми, как во сне, будто его руки сковали цепями и тянули вниз. «Я убил их, — думал он. — Убил своих братьев. А теперь убил этих людей. Как всё это вышло? Почему?» Пальцы сомкнулись на клинке и с силой сжали. Лезвие вонзилось в ладонь, вспороло кожу, и вниз, в тёмную, застывшую, точно стекло, лужу закапала кровь, смешиваясь с чужой кровью. Боль сорвала с сознания пелену ласкового шёпота, предлагавшего благословенное забвение. Тупая пульсирующая боль в сердце — клеймо, которое всегда было с ним, все эти два года, клеймо скорби, клеймо греха братоубийцы. Элиот протянул руку и взял распятие брата Антония. Простой деревянный крест окрасился кровью. «Вам не помог ваш бог, — подумал Элиот, рассматривая крест. Убийца. На его руках кровь двух братьев и трёх человек. Эти монахи говорили: покайся, и твои грехи простятся. — Простите вы мне эти грехи? Плевать, потому что я сам никогда не прощу». — Лео, — Элиот поднялся на ноги и взялся за рукоять меча. — Это ты имел в виду, когда говорил о Рае и Аде? И сегодня?.. Лео молча кивнул. Его взгляд застыл, словно он смотрел в пространство, не видя вокруг ничего. — Ты не должен был молчать. Я имел право знать, что стал нелегальным контрактором. — Я говорил, но ты не верил, и я тоже перестал верить. Прости... прости, Элиот, — самообладание изменило ему. Он уткнулся лицом в ладони, и сквозь его пальцы закапали слёзы. Элиот взял свой шейный платок и стал стирать кровавые разводы с клинка. Пальцы дрожали, от плотного запаха крови мутило. Лео поднялся на ноги и дотронулся до обнажённой груди Элиота, обвёл кончиками пальцев узор печати и мягко поцеловал кожу в том месте, где застыла стрелка циферблата. Жест, полный горького смирения с действительностью. Но Элиот ни с чем смиряться не собирался. — Нам придётся уходить, — сказал он. Убрав меч в ножны, он сжал на мгновение пальцы Лео и стал обуваться. — Отец уехал, мать с сестрой эти ублюдки не тронут, но и слушать их не станут. — Хорошо, — кивнул Лео. Он взъерошил волосы, по привычке попытавшись начесать их на глаза, но короткие пряди около лица не скрывали ничего. Тогда он надел очки и тоже стал обуваться. Элиот замер на мгновение, наблюдая за его движениями. Он смотрел на волосы Лео, струившиеся по спине, и старался отвлечься от тошнотворного запаха крови. Хорошо, что эти ублюдки не тронули волос Лео. У него были очень красивые волосы, тёмные, густые, вечно лохматые. Чёлка — это ничего, чёлка отрастёт. Они привели себя в порядок и спустились вниз. Лео был бледным, наверное, ему стало нехорошо от вида крови и мёртвых тел. Элиоту тоже было дурно, но он не позволял тошноте взять над собой верх. Сейчас он должен вывести Лео из особняка, а потом... стоит отправить его обратно в приют, он далеко и о нём мало кто знает, там до Лео не доберутся. А сам Элиот займётся этими скотами, посмевшими поднять руку на наследника дома Найтреев. Он остановился возле дверей, ведущих в парадный зал. Воспоминания перемешались в голове, и он только теперь осознал во всей полноте, что наделал. Ведь он убил своих братьев. И ещё троих людей. Он защищал Лео, но не по собственной воле, а по указке чудовища, чья сила дремала внутри. Это бесило. Он был готов отвечать за свои грехи, но у него просто отобрали волю и сделали марионеткой. Лео сделал. Он не хотел, Элиот знал. Лео просто пытался спасти его. Тогда кто же виноват? «Я сам», — понял он. Он прижался плечом к двери и смотрел на танцующие пары, но видел перед собой только разноцветные пятна, скользящие в воздухе. Он оказался слишком слаб и не сумел противостоять воле этой твари. Она навязала ему фальшивые воспоминания, а он согласился с ними. Она велела ему позабыть об убийстве, и он позабыл. Он ведь даже забыл про подарок Лео, мелодию «Лейси», решил, что сам написал её. Как он мог? И как он мог поднять руку на членов своей семьи? Он любил Клода и Эрнеста. Они были хорошими людьми. Нет, не были они хорошими, ведь Элиот сам слышал, что они хотели поджечь дом и убить Винсента с Гилбертом, а ведь эти двое — его братья в той же степени, в какой и Клод с Эрнестом. Элиот отстранился от двери. Он не искал себе оправданий, он был виновен в смерти братьев и в собственной слабости, но не нужно считать людей хорошими только потому, что они мертвы. Он взглянул на свои руки — в левой он сжимал ножны меча. А ведь он мог убить ещё кого-нибудь. Ванессу... мать... отца, Винсента. Он взглянул на Лео. Было странно смотреть на его лицо и видеть в его глазах сплетение отчаяния и боли. Должно быть, ему сейчас очень тяжело. Элиот столько времени уверял его, будто тот кошмар — всего лишь морок, дурной сон, но в итоге всё оказалось правдой. — Лео, — Элиот дотронулся рукой до его плеча и с отвращением заметил, что кончики пальцев дрожат. Он хотел рассказать об убийстве Клода и Эрнеста, но вовремя осёкся. Элиот должен сам нести это бремя вины, а Лео мог ощутить себя виновным в смерти его братьев. — Это не твоя вина, — ответил Лео, очевидно, решив, что он обеспокоен смертью монахов. Он обнял Элиота за шею, зарылся пальцами в его волосы и прижал к себе. Элиот поддался этим объятиям и уткнулся лицом в плечо Лео. — Не твоя, слышишь? Ты ни в чём не виноват. — Эта тварь спутала мои воспоминания. Стёрла их. А я поддался. Я был слишком слаб. — Нет, Элиот. Не надо так говорить. Перестань. — Лео... — Нет. Ты хотел защитить меня. Ты не знал, что это существо... — он замолчал. — Что, Лео? — Оно защищало меня. Я не знаю, почему именно я. Я видел золотой свет и слышал голоса. Мне говорили, я просто сумасшедший, но это не так. Это всё правда, — Элиот отстранился; он взглянул на Лео, и его взгляд, и его улыбка были пугающими. Лео не разомкнул кольца рук, словно не заметив, что Элиот больше не прячет лицо в изгибе его шеи. — Эти голоса, они молчали столько времени, но теперь я снова их слышу, и они твердят мне, что это я во всём виноват. Я испортил тебя, твою жизнь. Если бы я мог сделать что-то... Я убил бы любого ради тебя, даже себя самого, если бы это вернуло всё вспять. — Хватит нести чушь, — осадил его Элиот. — Не знаю, что за голоса поселились в твоей голове, но не слушай их. Уже не важно, кто виноват. Пойдём. — Элиот! — Оз выбежал из моря ослепительного света парадного зала в полумрак коридоров и за ним, подобрав юбки, бежала Алиса. — Слушай, твой брат... Лео? — он уставился на неаккуратно обрезанные пряди волос Лео. — Что стряслось? Вы с Элиотом поссорились? Лео машинально дотронулся пальцами до коротких прядей. В его глазах читалась растерянность и неловкость. Оз, будто не заметив этого, подошёл к нему почти вплотную. — Потрясающе! — заявил он. Элиот встал перед ним, заслоняя собой Лео. — Такие красивые глаза... — Нам нужно уехать из особняка, — перебил его Найтрей, осматриваясь. — Поезжай со мной, — ответил Оз. — Отправимся к Рейнсвортам. Я слышал, они выразили недовольство чужестранными священниками. Внезапная догадка больно кольнула в груди. Винсент не просто так пропал. Инквизиторы предпочли нанести оскорбление семье, давшей им кров, но не сидеть за одним столом с человеком, у которого один глаз красный. Возможно, они уже убили его. Или держат где-нибудь, но где? А Ванесса... могли ли они видеть её вместе с Элиотом и счесть её достойной наказания? Элиот сжал пальцы в кулак и с силой ударил им в стену. «Не смейте умирать, — подумал он в отчаянии. — Я вытащу вас обоих, только не смейте умирать!» Не ответив Озу, он первым направился к конюшне. Коридоры утопали в темноте, а из зала доносилась музыка — танцевали вальс. Эта музыка растворялась в сознании, и происходящее казалось какой-то галлюцинацией, словно всё вокруг — мираж. Элиот не нелегальный контрактор. На его руках нет крови братьев. Наверху, в спальне Лео, не лежат три трупа. Винсент жив, и Ванесса — тоже. Разум заволакивало пеленой, кто-то убаюкивающе напевал на ухо: только сон, только сон, только сон. Элиот почувствовал прикосновение к руке и вздрогнул. Лео встревожено смотрел на него, и его тёплая ладонь сжимала пальцы Элиота. «Прекрати, — подумал он, не уверенный, слышит ли его та тварь. — Я не кукла. Я Найтрей. Ты не заставишь меня снова всё забыть». Он сжал руку Лео и прибавил шагу. По пути Элиот поймал мальчишку-слугу и велел привести возницу в конюшню, но к парадному входу, куда обычно подавали экипажи, не пошёл. Лучше подождать там же, в конюшне, туда эти инквизиторы не заглянут, не додумаются. — Они очень много знают, — проговорил Оз. — Спрашивали, правда ли я побывал в Бездне. — Как они могут знать о существовании Бездны и верить в свою религию? — Элиот первым стал спускаться по ступеням, потом вышел во двор и пересёк его. Возле ворот конюшни он вытащил из ножен меч и прислушался: ему показалось, будто он видел движение в темноте. Лошади качали головами, всхрапывали и жевали сено. Наверное, Элиот принял одну из лошадей за монахов. В груди что-то кольнуло, и Элиот пошатнулся. Он прижался плечом к стене конюшни, впился пальцами в левую сторону груди. Подняв голову, он увидел сжавшегося Оза. Что-то происходило, но Элиот не мог понять, что именно. Только Лео, похоже, ничего не почувствовал, лишь осторожно дотронулся до плеча Элиота и спросил, что случилось. А потом ворота тихо скрипнули, отворяясь, и из темноты в осеннюю прохладу двора шагнули фигуры, закутанные в тёмные плащи. Их было семеро, и среди них был отец Ренуар. Элиот выпрямился, прогоняя боль, назойливую, точно муху, отнял от груди ладонь и поднял клинок, наставляя острие на отца Ренуара. — Проваливайте, — сказал он. — Это мой дом и вы здесь гости. — Мне очень жаль, сын мой, — ответил отец Ренуар. В руке он держал свои обсидиановые чётки и перебирал крупные бусины. — Мы не можем смотреть, как люди творят грехи. Мы предаём гостеприимство твоего отца, но это во имя Господа нашего. Элиот не стал слушать до конца этот бред. Он сорвался с места, и клинок со свистом рассёк воздух в том месте, где мгновение назад стоял отец Ренуар, а потом сталь сошлась со сталью. Эти монахи не были безоружны, и они били в спину, по ногам, метили в лицо. Они сражались слаженно, как единый организм; Элиот не продержался и минуты, когда оказался окружён кольцом монахов; со всех сторон на него смотрели острия мечей. На рассечённой щеке набухали капли крови, кожу жгло саднящей болью. Элиота сбили с ног, и теперь он пытался подняться в туче поднятой множеством сапог пыли; он кашлял, вдыхая эту пыль. Когда он поднялся на ноги, чувствуя, как гудит ушибленная в падении голова, ему заломили руки за спину, а на глаза набросили узкий плотный шарф, концы которого стянули на затылке. — Завяжите глаза и вон тому, — послышался незнакомый голос. — Он может проклясть нас взглядом. Это они о Лео, понял Элиот. Внутри кипела бессильная злость, но чем больше он дёргался в попытке помешать связать себе руки, тем острее становилась боль в вывернутых суставах. А Цепь не желала откликаться на зов, она словно пропала, и Элиот больше не ощущал её давления. А потом на сознание будто набросили мягкое покрывало, гася все мысли, и Элиот провалился в темноту, лишь успев подумать: «Цепь... Чёртовы ублюдки, у них есть Цепь».