Бывшая жизнь

Пока Максим Петрович вёл свой двухместный «Ягуар» по дороге домой, он ожидал чего угодно – что Влад будет кричать, спорить, вырывать руль у него из рук. Но ничего этого не произошло. Сын сидел рядом притихший, как говорят – пришибленный. Максим Петрович старался понять, о чём же тот думает, и быстро догадался – да ни о чём. Он сейчас старается не думать. В квартире их дожидались. Хмурый, со сжатыми плотно губами отец семейства, Геннадий Алексеевич Вишневский, и Егор – на этом вообще лица не было. Владу он бросился на шею – альфа брезгливо и раздражённо его стряхнул: «Не сейчас, отстань…». Максим Петрович прикрыл устало глаза. Влад ничему не учится. Точно так же, как и с Виктором. Довёл парня до того, что тот сбежал, в чём был – а теперь «вернись, я всё прощу». И никаких уроков не извлечено, никаких аналогий не проводится. Глупец. Болезненное самомнение ещё больше воспаляется из-за кучи комплексов – и не даёт Владу глядеть дальше своего носа. - Молодец, - сдержанно похвалил омегу-супруга Вишневский-старший. – Где ты его нашёл? - В загородном доме, где же ещё. - Владислав, - отец говорил так, будто распекал провинившегося подчинённого, ни сочувствия, ни жалости, ничего. Сухие чёткие формулировки, как в докладных записках. – Твой поступок является мало того, что преступлением, он представляет собой невероятную, лишённую какой бы то ни было конструктивности, абсолютно бессмысленную глупость. Я всегда говорил тебе, что твоя связь с этим юношей, воспитанником приюта, не приведёт ни к чему хорошему. Расставшись с ним, ты должен был идти до конца – иначе не было никакого смысла расставаться. - Какое это имеет… - вяло начал Влад, но отец не дал ему сказать больше ни слова: - Самое прямое. Ты изначально неправильно построил отношения с мужем. На примере нашем с твоим папой любому должно быть ясно – для того, чтобы омега слушался и подчинялся альфе, он прежде всего должен его уважать. А уважение зиждется не только на силе. Криком и драками ты можешь заставить омегу бояться тебя – но не уважать. А ты и запугать мужа не смог. Что не удивительно. Пугливым этот твой Виктор мне никогда не казался. - Для чего ты мне сейчас-то всё это говоришь, отец?.. - Именно сейчас. Чтобы по горячему, так сказать, следу в твоей пустой голове хоть что-то отпечаталось. Ты хоть раз видел, чтобы я словом или действием оскорбил папу? Не прислушался к его мнению, не учёл его разумных и уместных замечаний? Это не умаляет достоинства альфы, сын. А прежде всего альфа должен сохранять достоинство. И сейчас ты всё это запомнишь – потому что, когда ты выйдешь на свободу, ты должен будешь начать жизнь заново, раз уж не смог сделать этого, не совершив преступления. - Что?!! Вы позволите мне сесть в тюрьму?!! Отец!!! - Не смей повышать голоса. – Сам старший альфа своего ни на пол-тона не повысил. – И не смей употреблять подобных выражений. Ты совершил преступление, и ты понесёшь наказание. Никакого иного выхода я не вижу, и мой сын не будет бегать от правосудия, как жалкий уклонист от военкома. Это недостойно. Альфа должен уметь признавать свои промахи, и нести за них полную ответственность… Сын его не дослушал, заорав так, что омегам показалось – завибрировали стены: - Альфа?! Только и слышу от вас с отцом – альфа то, альфа сё!!! Всю жизнь… Всю жизнь я старался быть настоящим альфой, и что?! Посмотри теперь на меня!! Я впервые совершил решительный поступок, и теперь мне за него червонец строгача светит!!! Однако это не произвело на Геннадия Вишневского ровным счётом никакого впечатления. - Твой поступок, сын, говорит не о силе, а о слабости. А твоя пламенная тирада, произнесённая только что, об ошибочном представлении о том, что такое сила альфы. Схватить в истерике и бесплодном гневе винтовку и пойти стрелять в людей, как американский нервный подросток, которому родители отказались купить очередную новомодную игрушку – это, по-твоему, сильный, решительный поступок? Это глупость, безответственная, преступная по отношению не только к пострадавшему и его близким, но и к твоей собственной семье. Это выходка истеричного и глупого человека, не способного держать себя в руках и просчитывать последствия своих поступков. Поступок слабака и разгильдяя. Поэтому да – над тобой будет суд, и если суд определит, что ты должен отбывать тюремное заключение, ты пойдёшь в тюрьму. Я не стану тебя выгораживать. И больше мне нечего тебе сказать. Произнеся последние слова, старший альфа отвернулся от сына, глянул на мужа, кивнул, словно ставя точку, и ушёл в свой кабинет. Выражение лица Максима Петровича было сложно разобрать. Егор, как сомнамбула, поднялся со своего места: - Я, пожалуй, переночую у родителей… В моём положении мне бы не стоило переживать. - Да, - кивнул его тесть-омега. – Это будет лучше всего. Тебе всё это нужно меньше, чем кому бы то ни было. - Спасибо за поддержку, муженёк, - зло и бессильно сказал Влад. – А о положении своём ты зря беспокоишься, тебе всё равно аборт делать. Егор вздрогнул, будто его треснули наотмашь по щеке, сглотнул, втянул голову в плечи и вышел из гостиной. Маленькие кисти его рук подрагивали, уши с затылка светились ярко-розовым в свете ночных ламп. В передней тихо зашуршала куртка, стукнули туфли – и клацнула замком входная дверь. Максим Петрович сказал без выражения: - Как тебе не стыдно… Хотя… Эти слова для тебя просто сотрясение воздуха. Ты по-прежнему считаешь виновными в своих бедах всех, кроме себя. Будь я верующим, сказал бы – Бог судья, а так… Не знаю даже. Мы с отцом – ладно, пожинаем плоды своего воспитания, но Егор… Ты сломал ему жизнь, взгляни на него, а теперь его же и винишь ещё в чём-то. Дай ему отдохнуть, с него и так достаточно за последние дни, а предстоит ему ещё худшее. Давай, приди в себя – утром пойдём в полицию. Ты расскажешь всё, как есть, а уж там пусть решают. Господи, сын… Ну зачем ты это сделал, за-чем?.. - Мне тогда казалось, что у меня нет другого выхода… Папа… Казалось, что если я уберу с дороги немца – смогу Витьку вернуть… - Да, разумеется, это был выход. И потом… Почему ты решил, что, лишившись нынешнего мужа, он снова вернётся к тебе? Разве это не очевидно – Витя ушёл не к Шульману, он ушёл от тебя… Не к кому-то, а именно просто от тебя – куда глаза глядят… А ты… Ты не смог ни вернуть его, ни отпустить достойно. Влад, так нельзя… Ты обращаешься с людьми, как с вещами, хуже даже. Муж ведь не галстук – надел, не понравилось, снял, надел другой, подумал – нет, тот был лучше, снова тот надел… Ты забыл, а скорее всего – не думал никогда, что у тех, кто тебя окружает, тоже есть чувства, и за это отношение ты сейчас платишь, сын. За это, за свой эгоизм, безрассудство и детскую глупую жестокость… А не за то, что мир зол и несправедлив. В твоём случае справедливость как раз торжествует, хотя и поздно, и не приведёт это уже ни к чему… - Папа… - Помолчи. У тебя сейчас только одна возможность хоть как-то исправить ситуацию. - Да?.. Какая?.. - Виктор. Влад поднял на родителя несчастные, воспалённые глаза – Максим Петрович подумал, глядя на сына, что хотя и жалеет его, но не разумом, и даже не сердцем – а утробной, необъяснимой никакой логикой жалостью омеги к рождённому им ребёнку. Человеческих же чувств его альфа-сын не был способен вызвать. «Боже мой… Да какой он взрослый альфа, отец семейства… Жестокий, глупый, избалованный мальчишка… Как ему хочется вывернуться, избежать ответственности… Противно. Ему не жаль ни раненого омеги, ни тем более нас, о нас – об отце, мне, муже он вообще не думал… Боже, Боже… Как пробудить в нём это? Как?.. Да и можно ли вообще, или давно и безнадёжно опоздал я со своими моральными терзаниями? А может, это мы виноваты… Отец был слишком строг, я – слишком мягок… Это так… Но никто из нас не учил его убивать людей, когда ему кажется, что это правильно». - Папа… Ты о чём говоришь? Я же в него стрелял, он же первый будет орать, чтобы меня в камеру засунули! - Ну вот, об этом я и говорю. Пять лет с ним прожил, - хмыкнул Максим Петрович. – И понятия не имеешь о его характере. Он добрый, этот твой Иванов Виктор Сергеевич. Немыслимо добрый, не просто слезливо-жалостливый, а именно по-настоящему, в том самом христианском смысле слова, хоть он и не был в церкви ни разу в жизни, наверное. Он способен простить врага. Тебе этого не понять никогда, ты по-другому устроен. Ты будешь требовать справедливости – такой, как ты её понимаешь. А его с его способностью прощать и отпускать ты всю жизнь считал, как ты выражаешься, лохом. Между тем, эта черта – именно эта, - тебе сейчас и поможет. - Да? Как? - Пойди к нему. Проси прощения, стучи лбом, посыпай макушку пеплом. Объясняй, говори, кайся… Повинную голову меч не сечёт. В конечном итоге, с ним всё более или менее в порядке, он ранен, но не тяжело. И самое главное – ребёнок не пострадал. Иди, хоть как, хоть на коленях, упрашивай выслушать, умоляй простить. Не исключено, что Витя сумеет повлиять на своего супруга. Потому что Шульман вряд ли станет тебя даже слушать. Вот как раз он будет вполне закономерно и справедливо требовать возмездия… Не мотай головой, не время сейчас крутого из себя строить, цена твой крутости уже всем очевидна. - Унижаться ещё… - Пробормотал Влад. Максим Петрович, всегда тихий и вежливый, неожиданно треснул кулаком по столу: - Унижаться? – прошипел он в самое лицо сына, приблизившись к нему вплотную. – Унижаться?! Омега, твой муж, пусть и бывший, на шестом месяце беременности оказывается в больнице с огнестрельным ранением в шею, и это ты, ты спустил курок – и после этого ты ещё смеешь говорить об унижении? Да я бы на твоём месте лоб разбил, пол истёр до дыр коленями, только бы меня простили! - Да я… - И неважно, в кого ты целил! Попал – в него! Господи, сын мой, да кто же ты, чёрт возьми, такой, что же ты за чудовище, где у тебя сердце?! Спроси своего отца – и он тебе скажет! Это не унижение – суметь признать свою неправоту и попросить за это прощения… Это первый признак душевной стойкости и уверенности в себе! Именно то, что тебе никогда не хватало на это силы, и разрушило твой брак, - омега устало сел на пол напротив ссутулившегося в низком неудобном кресле сына. – Витя прощал тебя до тех пор, пока ты его об этом просил… Как бы по-свински ты ни обращался с ним. Теперь ты повторяешь свою ошибку – уже с Егором. - Папа, - махнул рукой Влад, горько и безнадёжно. – Я не люблю Егора. Никогда не любил, и не полюблю. Наверное, ты был прав, зря я взял его за себя. - Теперь уже поздно. Жизнь этого несчастного мальчика полностью зависит от тебя. К счастью, ему от тебя пока ничего не нужно, ему хватает самого факта, что ты его муж. Он готов терпеть всё – любое твоё скотство, только бы быть твоим супругом. - Мне это не нужно. Не нужно, папа. Как всё это глупо… - Я надеюсь, сын, что всё это происшествие кошмарное научит тебя хоть чему-то. Суд над тобой мы все переживём. Если Витя заступится за тебя, есть шанс, что Шульман не станет требовать реального срока. Он безумно любит мужа, и послушает его просьбу, несмотря на своё явное желание закопать тебя живьём в ближайшем карьере. А Егор… Не спеши его отталкивать. Ведь когда ты порвал с первым мужем, ты в конечном итоге очень раскаялся. Возможно, когда-нибудь эта щенячья любовь если не вызовет взаимности, то, по крайней мере, сумеет скрасить твоё одиночество. - Одиночество… Мне нужен Витька, папа. И никто больше. Я просто хотел тогда его ревновать заставить, ты же сам знаешь. Вот и затеял всю эту муть… Егор просто под руку подвернулся. И он обо всём этом прекрасно знал, и его всё устраивало. Так что не надо меня обвинять. Максим Петрович тяжело вздохнул. - Ладно, - омега поднялся с пола, и чувствовал он себя постаревшим и таким усталым, будто три дня без перерыва грузил мешки с песком на ближайшей стройке, причём бесплатно. – Сейчас это не самое важное. Ты бы привёл себя в порядок. Поедем в больницу, а уж потом – в полицию. Только сначала я поговорю с врачом, можно ли тебе видеться с Витей. - Отец поедет с нами? - Нет. Ты его знаешь, мог бы и не спрашивать. Он сразу сказал, что ты сам натворил – сам и отвечай. Только так ты снова сможешь дать ему возможность считать тебя альфой, а не омегой-папенькиным сынком. В какой-то степени я с ним согласен. Вполне естественное для его натуры поведение. Но я-то омега. И твой папа. Я поеду с тобой. Что бы ты ни натворил, я не могу оставить тебя в полном одиночестве. - И заодно хочешь проконтролировать, чтобы я не сбежал, - кисло сказал Влад. - И это тоже. - Не волнуйся, папа. Я никуда не побегу. Ты прав, бежать мне некуда. Родственники от меня отвернулись, муж у меня никчёмный, и единственный человек, которому было до меня дело, считает себя принадлежащим белобрысому мудаку, который его обрюхатил. А наняться в арктическую экспедицию я, боюсь, здоровьем не вышел. Омега с трудом подавил в себе желание не то пробить кулаком стену, как делывал сам Влад в спорах с первым своим супругом, не то взять ружьё – то самое, - и застрелиться не сходя с места. Бесполезно, всё бесполезно, как горохом об стенку. Если они с отцом не стали пытаться выгородить его после всех его фокусов – значит, отвернулись. Егор, само собой, никчёмный. Виктор, с таким трудом наконец устроивший свою жизнь – должен был вернуться по первому зову назад, к тому, кто издевался над ним пять лет. Витя. Бедный мальчишка, сирота, росший в интернате и в жизни не знавший – что такое родной человек, он был готов на всё ради того, чтобы у него была всё же семья. А у Влада всю жизнь рядом были родители, брат, родственники – у них большое семейство, - и он никогда этого не ценил. Может быть, именно потому, что у него это всегда было? Нет бы научиться у Витьки хоть чему-то. Но он же всегда прав. Он же всегда знал, как именно надо, в чём истина и справедливость. И силу свою в глазах людей полагал в том, чтобы никого не слушать. Максим Петрович преодолел себя – он сам себе в последнее время удивлялся, откуда только брались силы и решимость, - и спокойно произнёс, не поворачиваясь к сыну лицом, чтобы тот не мог видеть его бледности и закушенной губы: - Да, это очень хорошо, что ты всё это понимаешь. Мне остаётся только надеяться, что, пережив всё это, ты сумеешь правильно понять и нас, и Егора, и даже Шульмана. Одна от этой ситуации польза – надежда на то, что ты наконец повзрослеешь, и перестанешь мыслить категориями капризного ребёнка. Не спорь, у меня нет на это уже сил. Едем. Влад поднялся на ноги – неловко, в неудобном кресле его длинные ноги и руки затекли, - нехотя повёл плечами, переминаясь. Движения его были механическими, и чувствовалась в них обречённость такая, будто пройдёт он сейчас коридором тюрьмы в камеру расстрела. Максим Петрович разозлился: - Хватит. Тебя не казнить собираются. Возьми себя в руки. Сколько мне тебя уговаривать – сумел натворить, умей и ответить. Не доводи до того, что отец сюда полицейских вызовет, доскулишься. Альфа если и хотел ответить – видно, не нашёлся, что именно. Пожал безразлично плечами, сделал несколько шагов по направлению к передней. У его папы мелькнула на секунду дикая мысль – что, если сейчас этот доведённый до отчаяния истерик ринется бежать, или сдуру ещё какую-нибудь глупость сделает… Ну нет, это уже у него самого нервы расшалились. Однако он вздрогнул, когда дверь в квартиру распахнулась, и в проёме возникла хрупкая фигурка Валентина: - Папа! – омежка выглядел взволнованным и испуганным, и без того большие его глаза сейчас были в пол-лица, как у персонажа аниме. – Что у вас у всех с телефонами?! - Выключены, - Максим Петрович тоже начал тревожиться вслед за сыном. – Не до звноков сейчас… А что случилось?.. О Господи, с Витей что-то? - Не-ет… - Валя помотал взлохмаченной головой, напоминавшей при его тонкой шее хризантему. – Нет, с Витькой всё хорошо, он спит. Ян остался с ним. Но дело не в этом. К вам не могут дозвониться, ни один телефон не отвечает. Полицейские… Яну звонил там один, майор Грановский, он этим делом занимается… Они арестовали стрелка. Влад остолбенел, дикими глазами глядя на брата, а Максим Петрович, открыв и раскрыв несколько раз рот, спросил – причём голос его менялся за фразу от шёпота до крика: - Что?.. Как?!! Кого они арестовали?!! - Да мне сказали, что ли – какой-то омега. Он пришёл с повинной. Принёс ружьё и в подробностях всё рассказал. Как стрелял, откуда… Не знаю, наверное, псих какой-то. Но ружьё то самое, они уже проверили. Я его ещё не видел, но они просили тебя приехать, а дозвониться никто не может, так что я сразу метнулся домой… Папа? Максим Петрович, к изумлению младшего сына, оттолкнув ошарашенного Влада, кинулся спринтерским рывком в коридор, ведущий в гостиную – и замер там у столика с зеркалом. Лицо его было цементно-серым. - Ружьё… Оно лежало здесь. Вот здесь. – Омега постучал ладонями по полированному ясеню. - Он забрал его, когда уходил. - Кто? – Всё ещё ничего не понимая, спросил Валя, недоуменно наблюдая за папой. - Егор. Кто же ещё. У него свои способы помочь мужу-убийце…