Apathetical

23 октября Мать нашла меня в таком состоянии поздно вечером, когда пришла с работы. Я уже благополучно уснул. Она жутко перепугалась, увидев меня, слегка перепачканного в крови, а рядом осколки разбитого зеркала. Она подумала, что я совершил еще одну попытку самоубийства. И она была права – я был чертовски близок к этому. Только вот что-то меня остановило. И я просто уставился в бледно-сиреневые грязноватые квадратики плитки напротив себя, подрагивая от уже редких рыданий и обхватив колени. Это была ужасная ночь. Мать уложила меня на кровать, стянув с едва живого меня джемпер и укрыв одеялом. Я позволил Морфею забрать меня с собой, наивно надеясь, что во сне мне будет легче, или на утро я уже не проснусь. К сожалению, утром я проснулся. Мама вела себя тихо, даже не ответила на брошенное мною «Доброе утро», что было редкостью, а фраза и вовсе – лестью по отношению к такому мутно-серому небу и отсутствию в нем солнца, прямо как в моем жалком существовании. Я по-быстрому проглотил, не почувствовав вкуса, приготовленную матерью яичницу и запил все это кофе, потому что увильнуть от завтрака у меня не получилось. Потом я решил заняться своим привычным и таким любимым занятием, которое успешно практиковал уже около полугода, – смотрением в пустую холодную стену комнаты. Но потом меня отвлекла мать, зашедшая в мое личное царство темноты и мусора, которое уже давно нужно было бы прибрать, сухо проскандировав: - Собирайся. Мы едем к миссис Ланкастер. Миссис Ланкастер – как раз-таки мой психолог, женщина лет тридцати восьми-сорока, постоянно твердившая о чем-то, что я изредка слушал. Например, о том, как было бы всем хорошо, если бы я излечился от своей реактивной депрессии. Как жаль, что я не был с ней согласен. Никому ни тепло, ни холодно от того, есть или нет у меня этой гребанной депрессии. И мне тоже. Потому что моя депрессия – единственное живое, что во мне еще осталось. Без нее – я целиком и полностью ходячий мертвец. И, в конце концов, депрессии тоже жить хочется, как и всем болезням. Так что, ее нельзя назвать плохим персонажем этой истории, как некоторые считают. Но я не мог не поехать, поэтому медленно, ни секунды не препираясь, надел джинсы, которые уже успели давно состариться и обвиснуть в самых неожиданных местах, и черную майку с группой, к творчеству которой я уже полностью охладел. Как и ко всей музыке, в принципе. Я прихватил с собой темно-коричневую толстовку и поспешил к выходу, но что-то заставило меня остановиться и оглянуться. Я подошел к столу и, впервые за все время, взял с собой плеер, так удачно заряженный мною до этого, и наушники. Сев спокойно в машину на переднее сиденье и подмяв под себя колени, обхватив их руками, я включил музыку и уставился в окно, которое спешило намокнуть холодными каплями дождя, рожденными пасмурным небом. И тогда я понял, почему жить не мог без этих песен различных рок-групп, почему постоянно ходил с плеером, и почему, собственно, музыка какое-то время была моим самым лучшим и верным другом, пока я не встретил Джерарда. Пейзажи прогнившего насквозь города и испорченных изнутри людей, когда совмещались с аккордами гитары, барабанной дробью и вокалом солиста, преображались. Я видел общество настоящим, – таким низким и падшим – замечал все изъяны и ошибки людей, но мне это нравилось. Возможно я и несильно отличаюсь от этих ублюдков, но у меня есть качество, из-за которого я не дам себе так низко пасть. У них есть страх. Они боятся Смерти. А вот я с ней в тесных отношениях, и бояться мне нечего. Тогда я принял решение, исполнение которого не заставит себя ждать. Теперь у меня получится, и я ни за что не пожалею о содеянном. Да и никто, в принципе. Кто будет жалеть о бездарном замкнутом придурке? Мы доехали до ворот бело-голубого здания, известного, как клиника для душевнобольных. «Дом мертвых», вот как я про себя называл это место. Здесь не осталось ни капли живого, уж врачи, доктора и медсестры об этом позаботились. Единственное, что оживляло это место, это крики, стоны и шумы, издаваемые больными, которые вскоре затихали, стоило только санитарам или врачам появиться на территории. Всегда, когда я находился здесь и оглядывал это здание, коридоры и лестничные пролеты, у меня расползались по телу мурашки. Каждый, кто попадает сюда, медленно умирает, в конце концов. Хотя поначалу в человеке, оказавшемся здесь, еще бушует отчаяние, желание найти выход и выбраться, в нем еще силен энтузиазм, а в глазах горит огонь решительности и упорства. Но потом, возможно после нескольких попыток излечиться от своего недуга и выбраться из «Дома мертвых», этот огонь навсегда погасает, вместе со всем оптимистичным настроем. Человек сдается и смиряется с тем, что останется здесь до конца своих дней, ведь, если он оказался здесь, спроваженный родственниками, так внезапно решившими «позаботиться» о «несчастном психически больном человеке», то, кому, он собственно, нужен «Там», в мире обычных, нормальных людей? А бывают и те, что по собственной воле попали сюда, решились сами отдаться в руки врачей. И я понимаю их. Подобные больницы и клиники были хороши только тем, что здесь не приходится притворяться, здесь все настоящие. Зачем скрывать свое безумие, если здесь все такие же, как и ты? Но, попадая за ворота больницы, все становятся нормальными и обычными, как те, что находятся «там», оставляя в себе лишь толику безумия, потому что лучше притвориться «нормальным», оставшись безумным. Иначе – эти люди, находящиеся за чертой психбольницы, будут постепенно убивать в тебе это безумие, твою индивидуальность, и не исключено, что ты снова попадешь в больницу. Это место мертвое, но оно же и настоящее. Поднявшись на четвертый этаж престижной клиники, называемой «МакКатчен инк.», мать сказала мне подождать, а сама зашла в кабинет с табличкой «Д. Ланкастер. Психолог-консультант по проблемам с детьми и в семье». Я уселся на скамейку, стоящую в холле, собираясь продолжать слушать музыку и не проявлять ровно никакого интереса к происходящему. Я не знаю, почему решил взять с собой плеер и почему так быстро проявил хоть какое-то внимание к некогда любимому виду искусства. Наверное, я держался за это, как за последнюю ниточку, ведущую меня к жизни и воскрешающую иллюзию нашей временной вселенской воронки. Это всего лишь жалкая имитация, но она хотя бы помогала на время отвлечься от этой реальности, которую я уже давно невзлюбил. Мой плеер переключился на “Placebo – Fuck U”, когда вышла мать и махнула мне рукой, мол, заходи. Я, не выключая песню, прошел в стандартный белый кабинет с окнами, открывающими вид на какой-то якобы спокойный пейзаж, а мать поспешно вышла, присаживаясь на занятое до этого мною место на скамейке в холле. Правило, выдвинутое миссис Ланкастер, на которое я согласился, - абсолютная уединенность и интимная атмосфера во время наших непродолжительных бесед. Непродолжительных потому, что я не особенно горел желанием раскрывать душу человеку, который и так достаточно анализирует меня, чтобы поставить какой-то диагноз и убедить мою мать в том, что с моей головой не все в порядке, чтобы та потом засунула меня в психушку наподобие этой. Я ходил на все эти консультации только потому, что так хотелось моей матери, мне это было ненужно. Ей, наверное, становилось легче, когда она возила меня сюда, наивно полагая, что это излечивает меня. А на самом же деле только один человек в мире обладал этим даром, способным вылечить меня. Да вот только он меня… - Здравствуй, Фрэнк. Я дернулся, услышав свое имя, и, сев в кожаное кресло с ногами, взглянул на своего психолога. Осветленные спадающие вниз волосы, неяркие серые глаза, вокруг которых собрались морщинки, на губах – натянутая улыбка, отдающая усталостью и некоторым притворством. Наверное, эта женщина, ровно как и все, думала, что эта якобы дружелюбная улыбка должна помочь мне расслабиться и начать в ускоренном темпе все рассказывать, что отложилось в голове и душе. Но нет, на меня это не распространяется. В жизни я мог доверить свои мысли только одному человеку, который меня… - Как себя чувствуешь, Фрэнк? Я снова вздрогнул, уходя прочь от своих мыслей. Поняв через несколько секунд, что это был не риторический вопрос, я ответил, снова подняв глаза: - Хорошо. На самом деле, я хотел сказать, «как ничтожество», потому что это единственно верно описывало мое состояние после того, как меня… - Твоя мама сказала, недавно у тебя случился нервный срыв, - сложив руки в замок, мягко заговорила миссис Ланкастер. – Из-за чего, Фрэнк? - Я не мог найти успокоительное. - Это не повод для нервного срыва, Фрэнк. Я замолчал, уставившись в свои кеды. Если она думала, что я действительно расскажу ей, кто стал причиной срыва, то она очень сильно ошибается. Психолог вздохнула, положив руки на стол. - Фрэнк, я хочу тебе помочь. Но если ты не сделаешь ничего, чтобы я смогла разобраться в твоей проблеме, у меня не получится этого сделать. «Ложь. Ты якобы хочешь мне помочь только потому, что это твоя работа. В действительности ты желаешь только поскорее избавиться от своих пациентов и пойти, наконец, домой к своим обыденным бытовым делам. Я вижу тебя насквозь» - Ладно, Фрэнк, дай взглянуть на твои записи в дневнике, - произнесла она, вздохнув в четырехсотый раз. На некоторое время я помедлил, ведь мои записи - откровения, которые я до этого скрывал в себе, но, подумав, все же достал из рюкзака уже заметно потрепавшуюся тетрадку и протянул женщине. Я не давал взять его матери, тем более она о нем не знала. Я бы ни за что не хотел, чтобы она прочитала его. Она все равно никогда меня не поймет. Мои мысли от анализа и диагноза миссис Ланкастер отделяли только несколько минут. Я не хотел ей говорить обо всем этом, но все и так написано в моем дневнике. Сейчас она поставит мне неутешительный диагноз, и прощай, мир нормальных людей! Сам не понимая того, я был даже рад этому. Тщательно всматриваясь в мои каракули и читая записи, мысленно анализируя мое самонаблюдение, миссис Ланкастер то и дело хмурилась, из-за чего у нее на лбу появлялись морщины. Я наблюдал за ее мимикой и жестами, и с каждой минутой все больше понимал, что мне официально поставят реактивную депрессию. Что-ж, пусть делают, что хотят, меня это не волнует. Спустя несколько долгих минут, психолог наконец откладывает мой дневник, глядя на меня. - Фрэнк, больше нет надобности делать эти записи. Ты можешь не продолжать писать в дневник, - говорит она. Я внимательно посмотрел на нее. Что, я шокировал ее этими записями? Я значительно помог ей, дав этот дневник, теперь сам буду виноват в этом. Но я не собирался заканчивать записи. Этот дневник помог мне во многом разобраться, тем более мне просто больше некому выговориться, ведь единственный, кому я доверял, меня… - Фрэнк, ты больше ничего не хочешь сказать мне по этой ситуации? Я долго глядел в пол, прежде чем помотать головой. Встав с кресла и забрав тетрадь, я вышел из кабинета, уступая дорогу матери, все это время сидящей на скамейке и дожидающейся своей очереди. Я спокойно сел и достал плеер, намереваясь послушать музыку. Я успел послушать уже большинство песен, а мать все не выходила из кабинета. Я встал со скамейки с твердым намерением постучать и позвать ее, потому что устал ждать, как внезапно услышал обрывки разговора. - ..Но как, он же рос нормальным мальчиком! – говорила моя мать, в отчаянии повысив голос. - Реактивная депрессия развивается на основе какого-то события, которое и послужило ее зарождению. Это может быть предательство или потеря близкого человека, смерть родственника или еще что-либо подобное. Также, она может развиться из-за стресса, возникшего как из-за физиологических, так и из-за психических факторов. - Но тогда это еще не так страшно… Психолог прокашлялась, видимо приготовившись к наихудшей части. - Понимаете, миссис Айеро, все несколько сложнее… - я прямо-таки почувствовал, как психологу трудно дается сказать окончательный диагноз. – Я думаю, что сопутствующим диагнозом Фрэнка является простая форма шизофрении. - Это не шизофрения, - продолжила миссис Ланкастер, не дождавшись ответа от моей матери, – потому что я не заметила расстройство мышления или восприятия, бреда или галлюцинаций. Но апатия, снижение эмоциональности, активности, уход в себя, потеря интересов и увлечений, снижение учебной деятельности – прямо указывают на этот диагноз. Плохо все тем, что неизвестно, когда может начаться ремиссия… Болезнь может протекать медленно, но вследствие какого-либо драматического события она может усилиться, и наступит полная ремиссия. - Это как-то лечится? – спросила убитым голосом через некоторое время моя мать. - Стандартное лечение заключается в принятии нейролептических препаратов и проведении инсулино-шоковой терапии, - ответила женщина. – Миссис Айеро, я бы посоветовала Вам согласиться на госпитализацию Фрэнка. В клинике опытные и профессиональные врачи смогут поставить точный диагноз, определить лечение и избавить, собственно, мальчика от этого заболевания. - Я согласна. Вернувшись домой, я положил плеер в дальнюю тумбочку, рядом со всеми вещами, в которых я больше не нуждаюсь, чтобы уже больше никогда не воспользоваться им.