Apathetical

26 октября Мое место проживания теперь ограничивалось лишь бледно-зелеными стенами, которые были местами обшарпанными и изрисованными, а под светильником ультрафиолетового кварца и вовсе пожелтевшими, стандартно белым потолком, на котором располагались две яркие, режущие глаза лампы искусственного света, куском линолеума на полу, одной-двумя старыми кроватями, если их можно так назвать и тумбочкой, в которой лежали мои немногочисленные вещи, что мне складывала мать из дома. Из дряхлых, обычных окон вид не самый вдохновляющий; деревья, своими ветвями пробирающиеся все ближе к стеклам окон, лесная дорога, ведущая в неизвестное «куда-то» и такая манящая, и еще одно здание, вероятно, заброшенное крыло больницы. Я понял, что мое первое впечатление о клинике было не совсем верным, только когда я сам оказался здесь. Единственное, что было неправильно – это то, что на самом деле в больнице было почти все время тихо, а пациенты вовсе не всегда буянили, а были спокойными и уравновешенными. Только если случалась какая-нибудь проверка, то они сразу же старались показаться безумными, ведь некоторые из них находились здесь за государственный счет. Что касалось врачей и медсестер, то они были вполне приемлемыми. Большинство из них смотрели с жалостью, сочувствием; некоторые – с заботой и добротой; и лишь немногие – с презрением и ненавистью. И я до сих пор не могу понять, откуда взялась последняя, ведь они меня совсем не знают. Ну, тут уже ничего не поделаешь – это совершенно обычные и нормальные люди, которым место «там», в мире таких же, как и они. В мире таких же прогнивших изнутри и уже, кажется, снаружи. Я прекрасно вижу «прогнил» человек или нет. Их легко распознать по пустым, лишенным блеска глазам, такой же пустой, застывшей улыбке и безразличию ко всему. Я тоже был безразличен ко многому. Но безразличие этих людей порой было настолько пугающим, что заставляло нервно и в страхе задумываться, а что же будет с этим миром в будущем? Я относился к будущему пессимистично и с долей реализма. Меня не интересовало, что там впереди, году в, эдак, 2050. Глядя на то, как мир стремительно деградирует, все быстрее и быстрее опускаясь в самую бездну, я с уверенностью могу сказать, что в будущем ничего хорошего можно не ждать. Наше человечество наделало столько ошибок, и некоторые из них уже не в силах исправить кто-либо. А глядя на поколение детей и подростков, интересы которых ограничиваются лишь современными гаджетами, бесчувственным сексом и желанием самовыразиться за счет денег родителей, сомнений в моей теории не остается. С каждым днем, видя в новостной ленте сообщения о терактах, войнах, разногласиях стран, убийстве животных, открытой пропаганде гомофобии, я не видел в будущем уже ничего таинственного или хорошего. Мир прогнил, так же, как и люди. Многие говорили мне, что я злой и ненавижу людей, и я этого не отрицаю. Да, может быть, я и злой, плохой и насквозь источающий реализм во всех своих утверждениях, взглядах и словах, как бы случайно я их не произнес. Да, я ненавижу людей. Люди – это масса. Масса – это толпа. Толпа – это стадо сталкивающихся животных, двуличных, врущих, непостоянных тварей, готовых глотку близким людям порвать для своей выгоды. Они хладнокровные, им плевать на чужие чувства и эмоции, на чужую боль. Ведь у каждого свои проблемы, беды и несчастья, каждому не до других. Так вот, вы говорите, что я злой, но это не так. Я просто несчастлив, как и все люди в этом мире. Просто потому, что мы потерялись в этой веренице случайных событий, вихрем несущемся времени, боли, старых шрамах, своих чувствах, желаниях, эмоциях. Был лишь один человек, из-за которого я мог перенести весь этот чертов круговорот судьбы. Этот человек подарил мне все: свободу, счастье, мировоззрение, – которое ограничивалось взглядом его зелено-карих глаз и децибелов глубокого, слегка прокуренного за несколько лет, голоса – но позже забрал с собой все, что когда-то подарил, внезапно объявив о том, что нам не по пути. А какой был этот, наш путь? Мы говорили, редко, но все же это происходило, о том, каким бы было наше будущее, живя мы вместе. Мы в один голос произнесли, что в каком-нибудь тихом месте, куда люди суются катастрофически редко и не коптят своим присутствием небо, возможно, там, где бушует природа: море, леса, огромное небо. Мы бы не работали, постоянно проводили бы время у неистового океана; читали бы вслух книги, я бы играл на гитаре, а Джерард бы пел, просто сидели бы рядом, укутавшиеся в куртки, а резвые лапы воды плескались бы совсем рядом у ног, пытаясь заманить в свои беспросветные глубины. Мы бы разговаривали, а иногда молчали. Это наша атмосфера. Мы бы рано умерли и точно не дожили бы до старости. Когда мы представляли на своем месте дряхлых стариков, рассуждавших о нынешней погоде или перебиравших ворох воспоминаний, - а их бы, несомненно, было бы много – нам самим становилось смешно. Я не из тех, кто планирует свое будущее или делает расписания на день. Я не понимаю этого. Предпочитаю жить в спонтанности и импровизации, из-за этого, наверное, как говорила мать, моя беспечность, непунктуальность и неаккуратность. Я не планировал жизни с Уэем. Потому что знаю, что в любой момент с ним или со мной могло что-то случиться, из-за чего все эти планы и мечты, так слепо и глупо выстроенные годами, разрушатся, как хлипкий карточный домик. Я ненавидел мечтать. Я по натуре своей – художник, дорисовывающий в реальном мире приятные штрихи, вместо всех изъянов и ошибок, подрисовывающий что-то в людях, которые мне нравятся, фантазирующий о чем-либо угодном, что когда-то желал; но когда слишком рано для своего возраста повзрослел и встретился лицом к лицу с реальным миром, я перестал это делать. Я убил в себе внутреннего художника без промедлений, не сомневаясь ни на секунду. Никаких желаний, планов и фантазий – только действительность, и ничего больше! Только Джерард смог воскресить во мне наивного создателя добра и фантазий, за что я ему сначала был благодарен, а вот теперь я из-за этого страдаю. Нахожусь в клинике для психически больных, на втором этаже, в палате номер четыре. И, наверное, проведу здесь остаток дней, ведь их мне осталось очень мало. Если бы их было больше – это было бы лестью по отношению к моему душевному, да и физическому состоянию. С момента своего прибытия сюда я ни разу не спал. Я проводил ночи за мыслями о Джерарде. Теперь ведь ничто и никто не мог помешать мне постоянно думать о нем. И я делал это всегда; за завтраком, обедом и ужином, во время приема лекарств и процедур. И вот опять я лежу на полуобвалившейся кровати, которую таковой стыдно назвать, вспоминая наши встречи, наши разговоры, впадая в приятную кому нашей атмосферы, – нашей временной вселенской воронки – и даже не думал вставать. Я доехал до назначенного места и вышел, еще не снимая наушников, - не могу находиться в толпе без музыки. Сразу начинаю нервничать и со стороны, наверное, выгляжу, как уязвимый хорек. Дойдя до места, у которого мы условились встретиться, жду, глядя на слегка испачканные, потертые темные кеды на своих ногах. Подняв взгляд на толпу, оглядываюсь, ища знакомое лицо. Никого. В голове целый рой сомнений. "А нужно ли было сюда вообще приезжать, Айеро? Не думаешь, что парень просто пошутил о встрече? Не задумывался о том, что он просто решил тебя продинамить, как и все? Или ты серьезно надеешься, что хоть кому-то Здесь нужен?". Я отогнал прочь пессимистичные мысли и снова взглянул вперед. На этот раз вижу прямо напротив парня, расхаживающего взад-вперед вдоль улицы, низко опустившего голову, наверное, надеясь, что так его не заметят. Может быть, для кого-то он и стал невидимкой, но только не для меня. Я направляюсь вперед, в голове еще обуривают сомнения, но я все равно продолжаю смело идти, по пути стаскивая наушники и кладя их в карман. Я еще осматриваю издалека его слегка нервозную походку, черные волосы, не бросающуюся в глаза одежду, перед тем как подойти. Но когда до него осталось ничтожно малое количество шагов, я резко останавливаюсь, все-таки прислушавшись к наглому внутреннему голосу, твердившему мне, что я совершаю невероятную по масштабам глупость, решаясь довериться неизвестному парню. Но я не успеваю и подумать о том, подойти или не подойти к нему, потому что парень, заметив меня, сам шагает навстречу. - Подъем! Завтрак! Громогласный голос санитарки, не терпящий возражений. Она оставляет дверь открытой, и сквозь нее в мою палату проникает искусственный свет из коридора. Я нехотя поднимаюсь, на ходу натягивая темную футболку. Направляюсь за всеми в столовую, по пути ловя запах не привлекающей меня еды. Сажусь за свободное место, так кстати отдаленное ото всех, и делаю вид, что меня интересует содержимое тарелки; а на деле снова возвращаюсь в тот холодный дождливый ноябрьский день. - Джерард Уэй. Брюнет решительно протягивает мне руку для рукопожатия, я пожимаю ее, чувствуя странный прилив радости в голове и всем теле. Улыбаюсь чудаковатой улыбкой, которая лишь изредка проскальзывала в жизни, застенчиво произнося "Фрэнк. Фрэнк Айеро". Я решаю поднять свои глаза на собеседника, и когда я встречаюсь со взглядом его смелых зеленых глаз, до меня начинает доходить смысл этой тупой, сопливой и такой заезженной фразы, как "влюбиться с первого взгляда". Я никогда не был романтиком и не верил в подобную чушь, более того, я никогда не понимал влюбленных. Тех, что показывали на экране телевизора в сериалах и фильмах, которые смотрела моя эмоциональная мать. Тех, что ходили по улице, целовались и обнимались на виду у всех, как бы показушно и демонстративно говоря всем прохожим: "Смотрите, у меня есть пара, иллюзия того, что я не один в этом мире! И плевать, что этот человек обжимается за моей спиной с совершенно другим человеком, посмотрите, как он меня любит!" Может быть, я просто перечитал в детстве Фрейда, подолгу засиживаясь в библиотеке, находившейся почти рядом с моим домом, в то время, как все мои сверстники гоняли мяч по некошеному полю или обсуждали достоинства недавно вышедшей видеоигры, поэтому, цепляясь за сочинения великого психолога, у меня окончательно испортилось такое понятие, как отношения. А, может, оно и к лучшему? Но, несмотря на то, что я считал большой ложью все эти предрассудки, меня не покидало чувство, что мне хватило той доли секунды, когда я взглянул на Джерарда, чтобы разум покинул меня, уступив место недолговечной, по словам Зигмунда Фрейда, эйфории. - Обед! Медленно поднимаюсь с кровати, провожаемый надменным взглядом все той же санитарки, которая и не думает отвести глаза, как будто и не задумывается, что ее взгляд может меня смутить, обидеть или вообще оскорбить. Но только вот я уже привык к подобному отношению за пределами больницы и не проявляю ровно никаких эмоций по этому поводу. Знакомый тусклый, освещаемый лишь светом солнца из окон днем и светом фонарных столбов из тех же окон вечером, коридор, длине которого может позавидовать срок моего оставшегося пребывания здесь. «Если ты выйдешь отсюда, Айеро, то только через задний выход морга, милый». Сажусь за свободный столик, стоящий поодаль ото всех, заслоняемый листьями и тенью искусственного дерева, стоящего неподалеку. Повсюду на меня обрушиваются взгляды. Повсюду. Это начинает напрягать, - мне не нравится, когда я становлюсь объектом внимания толпы. И хоть то была – толпа сумасшедших, таких же, как и я, было неприятно чувствовать их взгляды на себе. Единственное место, куда я могу уйти от черствой и жесткой реальности, - наша атмосфера. И я без промедлений проникаю в нее. Я смотрю на него, сидя на скамейке, хватаясь за бесконечные детали его манер, привычек, характера. Вот Джерард, опустив тлеющую сигарету вниз, смахивает пепел, а после этого втаптывает его в асфальт, будто бы надеясь, что и не останется от него следа. А вот он смахивает с лица вечно лезущую в глаза челку. А вот увлеченно о чем-то рассказывает, останавливаясь лишь на промежутках между вдыханием и выбрасыванием сигаретного дыма мне в лицо – хотя мы не находились слишком близко. Наши разговоры были одними из самых приятных моментов наших встреч. Его голос плюс достойные внимания, реалистично красивые мысли и фразы – это взрывоопасная смесь, которую я всегда с удовольствием употреблял. Книжный – наше святилище. Тут тихо и безмолвно, лишь за исключением некоторых дней-будней, во время которых проходят акции и распродажи или подобного рода деятельности, здесь может быть полно людей. Но и это не мешало нам разглядывать такие знакомые взгляду и пальцам, родные стеллажи и полки с самыми замечательными книгами. - Ужин! Санитарка, коридор, взгляды, стол в углу, еда. Ничего нового здесь не происходит; здесь ничего не меняется и не случается, время здесь будто бы остановилось. Я уже давно заметил, что здесь нет часов, и это к лучшему. Ничто не раздражает своим тиканьем, ничто не приковывает к себе и без того мертвый взгляд. Мы шли по тротуару, который стал заметно темнее оттого, что совсем несколько минут назад прошел недолгий дождь. Мы разговаривали о чем-то отдаленном; и я не запомнил, о чем. Я и Джерард были в окружении толпы, но мне впервые за всю жизнь было наплевать, - я чувствовал себя защищенным, неуязвимым, смелым и решительным, и все это лишь из-за того, что рядом со мной шел человек, подпитывающий меня этой самой решительностью. Мы ловили взгляды, полные интереса, внимания и злости. Мы видели угрюмые и полные обиды на весь мир лица. Только вот… что же это, получается… нам было на них… наплевать? Мы столкнулись всего на долю секунды, когда меня к Джерарду подтолкнула какая-то женщина, явно куда-то спешащая по своим делам, которые, безусловно, были намного важнее дел тех людей, кто также гнался неизвестно куда. Этой доли секунды хватило, чтобы я совершенно случайно прикоснулся к руке парня, и мне снесло только от этого крышу. Нет, я не буду говорить про «искру». Только не это. Это было нарушение, вторжение в чужое личное пространство. Я не люблю, когда меня трогают или прикасаются едва знакомые люди или родная мать, и не делал подобных действий по отношению к другим людям, поэтому тут же отстранился, хотя мне было чертовски сложно это сделать. - Отбой! Не задавая никаких вопросов, мне нагло выключили свет в палате, оставляя палату лишь в свете фонарей из окон с улицы, но, кажется, меня это совсем не взволновало. Я продолжил свое Путешествие. Подходим к совершенно безлюдной остановке, я – чтобы проводить тебя, ты – чтобы поехать домой. Несмотря на то, что сзади уже подъезжает твой автобус, ты поворачиваешься ко мне лицом и, улыбаясь немного самоуверенной, но не менее – а может, и более – обворожительной, улыбкой, произносишь: - Ты милый, Фрэнк Айеро. Может, встретимся как-нибудь еще? Я подумал, что это был риторический вопрос, но предпочел все же кивнуть в знак согласия, на всякий случай. Я улыбнулся и снова застенчиво уставился на носки своих кед. - Ну, ладно, мне пора. Было приятно с тобой познакомиться, Фрэнк! – кидает Джерард на прощание, уже направляясь к маршрутке. - Мне тоже… Джерард. - Подъем!