Принц Уэльский

Сначала Глендауэр и в самом деле думал о том, что, возможно, обменяет Генриха на одного из своих детей. Будь на месте Генриха кто-то другой, можно было бы даже вынудить его к содействию. Можно было бы начать его именем новый бунт. Все знали, что король не в ладах со своим сыном, если бы принц написал отцу, объявив Уэльс своим королевством, независимым от Англии, это никого бы не удивило. Более того - многие поддержали бы принца. И хотя Оуэн понимал, что Генриху проще отрубить руки, чем заставить поставить хотя бы точку в таком письме - он все же хотел попытаться. Он ждал своего пленника именно с этой целью. Но когда Генриха приволокли в горы, Глендауэр забыл обо всех своих планах. Встретившись впервые лицом к лицу с человеком, который претендовал на его страну и титул и в итоге отнял их, он понял - все кончено и ничего уже не вернуть, никого не спасти. Жалкое подобие свободы, которое он мог купить одному из своих детей, лишь продлит мучительную агонию падения, в котором был виноват этот человек, тот, который находился теперь у него в руках. Ненависть заглушила все остальные чувства. Месть - это все, что осталось ему в жизни. Он бы хотел заставить Генриха заплатить стоном за каждый разрушенный им город, взыскать с него по капле крови за каждое сожженное поселение: но он понимал, у английского принца не хватит крови, чтобы расплатиться с ним, не хватит тела, чтобы вместить все те раны, которые он нанес его стране. Он совсем не удивился стойкости своего врага под пытками, он знал, что так и будет. Поначалу. Но у него было достаточно времени, чтобы переломить даже самое железное упорство. Однако присутствие Генриха в его твердыне смущало и тревожило Глендауэра. Как будто он мог быть еще опасен, этот демон, волею судьбы попавший к нему в руки. Оуэн столько раз во тьме ночей вынашивал планы мести, но вот теперь соперник принадлежал ему при свете дня, и не нужно было больше никаких хитростей и уловок, чтобы расквитаться с ним... В глубине души Оуэн предпочел бы разделаться с Генрихом, не видя его, но понимал, что его люди подобного поступка не поймут и не примут. Если он не мог заставить пленника покориться ему, то должен был продемонстрировать свое превосходство над ним. И уж ни в коем случае не дать понять, что бежит даже простого разговора. Впрочем, когда Генриха во второй раз привели к нему, Оуэн сразу понял, что говорить будет он один. Ну что ж, пусть будет так. Он найдет, что сказать. *** Оуэн жестом предложил Генриху сесть в кресло напротив себя. Тот помедлил, но все же сел, скрестив руки на груди. Наверно решил, что это будет достойнее, чем стоять перед своим врагом. Оуэн улыбнулся. Ему предстоит только пасть, подумал он, а его заботит, как обставить свое падение. Хотя если ничего другого не остается… Оуэн смотрел на своего противника, и чувствовал, как его снова начинает охватывать злоба. Генрих сидел очень прямо и смотрел на него в упор, суровым, требовательным взглядом, словно делая одолжение, согласившись его выслушать... Он ведь еще совсем юнец, подумал Оуэн. На двенадцать лет моложе Грифида, плененного этим мальчишкой в битве у Пулл Мелин… Он вдруг поймал себя на мысли о том, что хотел бы, чтобы его сын держался так же презрительно и гордо, когда попал в плен. Тогда он мог бы им гордиться. Как будто ему восемьдесят лет, а не двадцать, и ему не страшно умирать. - Понимаю, вы не самого высокого мнения о моем гостеприимстве, лорд Монмут, - нарушил он, наконец, затянувшееся молчание. - Но какого еще обращения вы могли ожидать? Окажись я вашим пленником, разве со мной обошлись бы иначе? Генрих слегка нахмурился и сел прямее, услышав подобное обращение, но продолжал хранить ледяное молчание. Однако от Глендауэра его движение не ускользнуло. - Вы, возможно, предпочли бы, чтобы я звал вас по-иному, - заметил он. - Но мы оба знаем, как смехотворны ваши притязания на этот трон, равно как и на английский. Генрих продолжал все так же смотреть ему в глаза, как будто снисходя до него, слушая без малейшего интереса то, что никак не касалось лично его. Этим его не проймешь, понял Оуэн. - Впрочем, если допустить даже, что в ваших жилах течет королевская кровь, - продолжил он, - это не дает вам права рассчитывать на снисхождение. При слове «снисхождение» по лицу Генриха вновь промелькнула гримаса досады, глаза потемнели. Глендауэр почувствовал смутное удовлетворение от того, что ему удалось, наконец, задеть чувства пленника. - Я мог бы еще, пожалуй, проявить к вам жалость, - злорадно добавил он, - если бы дело касалось только меня. Меня, моей семьи, моих притязаний. Тогда я мог бы быть милосердным. Но покарав вас, я покараю ненавистника Уэльса, кровожадное чудовище, которое принесло столько зла валлийцам. И было бы преступлением с моей стороны помиловать вас. Генрих вызывающе вздернул подбородок, давая понять, что в милостях не нуждается. Но в его глазах промелькнуло что-то неуловимое, как будто слова Глендауэра в чем-то смутили его. Но Оуэн этого не заметил, в этот момент он не смотрел на Генриха. - А как вы, англичане, поступали с моими военачальниками, попавшими к вам в руки? Хоть одного вы пощадили? Скольких валлийцев казнили по вашему приказу? А скольких вы сожгли за ересь? Многих, думал Генрих, сейчас уже и не вспомнить. Мятежников в замке Конви подвешивали за шею и еще живых потрошили и оскопляли, а потом четвертовали и обезглавливали. Эта была первая казнь, которая проводилась его именем, но не первая, при которой ему довелось присутствовать, а ему было всего тринадцать. Но за его спиной уже был Повис, опустошенный карательными экспедициями его отца и разрушенное аббатство, казни монахов и мирных жителей - тех, кто осмеливался сопротивляться или вредить англичанам. Не говоря уже о тех, кого уничтожали во время набегов на деревни, всех, включая грудных младенцев. Став главнокомандующим, он старался карающие силы своей армии сосредоточить на мятежниках, щадя по возможности тех валлийцев, которые еще могли стать его верными подданными. Но вождям бунтовщиков не было пощады. Ближайшего друга Глендауэра и его лучшего военачальника, неустрашимого Черного Риса, грозу англичан, до последнего удерживавшего Харлех, после пленения по приказу Генриха доставили даже в Лондон, чтобы перед казнью протащить по улицам. Это было необходимо сделать, чтобы англичане, наконец, убедились: валлийские бунтовщики - это не демоны и не древние боги, а простые люди, а значит, уязвимы и смертны. Черного Риса, как и всех ближайших сторонников Оуэна повесили, выпотрошили живьем и четвертовали. Но это была обычная судьба всех мятежников в Англии. Почему для валлийцев должны были делать исключение? Оуэн, казалось, понял, о чем думает его безмолвный собеседник. - Повешение, потрошение и четвертование - позорная казнь, которой в Англии раньше подвергали только простолюдинов, ведь так? Знаете, кто был первым дворянином, осужденным англичанами на это? Генрих не знал. Но готов был биться об заклад, что какой-нибудь валлиец. - Это был принц Дэвид, наследник Гвинеда, последнего свободного королевства Уэльса, - задумчиво сказал Глендауэр. - Брат величайшего из королей, Левеллина Последнего. А с ним поступили как с простым разбойником. Вы, англичане, пришли в эту страну, уничтожив все, что мы создавали веками. Разлучали семьи, разбивали надежды, обратили в рабство прекраснейший из народов... Я говорю все это не для того, чтобы воззвать к вашей совести, сочувствию или чести - вам, захватчикам, это неведомо, но я хочу, чтобы вы поняли, за что я собираюсь покарать вас. Чтобы признали, что это справедливое воздаяние за содеянное вами. Впрочем, полагаю, я тщетно взываю к вашему пониманию… Разве знаете вы, что значит потерять все… Внезапно Глендауэр осекся, перехватив взгляд Генриха. Совсем иной взгляд, чем минуту назад. Генрих в этот момент видел его таким, каким он был - стариком, который, действительно, потеряв все, стоит одной ногой в могиле. Коронованным принцем без короны и королевства, великим полководцем без армии, вождем без народа, мужем без жены, отцом без детей. Оуэн понял - принц его жалеет. Пусть и ненавидит как врага, но и жалеет как несчастного человека без будущего и без надежды. Сострадать человеку в его горе - это бессознательный порыв души, не всегда согласуемый с доводами рассудка... И этот порыв окончательно взбесил Глендауэра, заставил его задохнуться от ненависти. Нет, он не позволит этому самозванцу себя жалеть... Пусть пожалеет лучше себя. - Я могу быть еще милосердным, - сказал он. - Могу сохранить вам жизнь. Могу даже вернуть вас вашему отцу-узурпатору. Отрежу нос, уши, пальцы, вырву глаза и язык, оскоплю, а то, что останется, отошлю ему… Он будет рад видеть такого сына? Оставит при себе? Или спрячет где-нибудь в отдаленном замке или монастыре? А, может, прикажет добить из сострадания? Хотя нет, он же самый христианский из королей, как я слышал. Ему сын-юродивый будет даже по душе... Генрих слушал его с все тем же непроницаемым видом. Не может быть, чтобы его нельзя было сломить, подумал Оуэн. Должен же он чего-то бояться. - Но, возможно, я не прав, возлагая решение вашей судьбы на себя одного, - сказал он. - Далеко не я один пострадал от ваших злодеяний. Каждый из моих людей мечтает посчитаться с вами. За свои разрушенные дома, за погибших близких, за все, что они потеряли. Позволить им? Генрих побледнел, но больше ничем не выдал своих чувств. Хотя для него любая участь была бы лучше этой – быть отданным на растерзание солдатам. Но... Может, именно этого он и заслуживает? И зря Глендауэр полагал, что принц не чувствует за собой никакой вины. Каждый человек несет груз проступков и ошибок, и только глупец полагает, что не придется давать за них ответ. «И мне придется, - подумал Генрих. - Но только не перед тобой». *** Несправедливый упрек иногда ранит сильнее угроз, и если бы Генрих сумел переломить себя и заговорить со своим врагом, он бы сказал ему, что тот ошибается. Генрих никогда не испытывал ненависти к Уэльсу. Ни к стране, ни к ее обитателям. И пусть его здесь почитали чудовищем, страшнее тех богопротивных драконов, что валлийские вожди малевали на своих знаменах, - он любил Уэльс. Любил даже не за то, что родился здесь, и не за то, что этот край безотчетно привлекал его своей дикой холодной красотой, и уж не за то, конечно, что это была его вотчина... Он любил Уэльс за то, что самые светлые моменты в его жизни были подарены ему этой страной. То, о чем хотелось бы вспоминать и перед смертью. То, за что можно от всей души благодарить Бога и впредь смиренно принимать все ниспосланные Им испытания... Когда он подростком прибыл в замок Конви, усталый после долгого перехода, то не успел еще даже спешиться, как девочка-служанка поднесла ему напиться - ледяной сладковатой воды, от которой заломило в затылке. И с тех пор она каким-то образом все время умудрялась попадаться ему на глаза, - некрасивая лицом, растрепанная, чумазенькая, но с необыкновенно притягательной улыбкой и лучистыми глазами. И с приятно пухленьким телом, которое откровенно обрисовывало слишком тесное и короткое платье, телом, при воспоминании о котором Генрих испытывал еще незнакомое ему доселе волнение. Уже не один он заметил это настойчивое внимание с ее стороны, уже посыпались шуточки и скользкие намеки, заставлявшие юного Генриха краснеть, бледнеть и стискивать зубы. В свои тринадцать лет принц был чист помыслами и девственен, хотя многие его ровесники, оруженосцы и слуги, могли уже похвалиться внушительными списками побед на любовном поприще. Он даже не знал толком, как зовут эту девочку, в замке ее звали просто Дженни, но было ли это ее настоящее имя?.. Он понимал, что думает о ней гораздо чаще, чем это пристало. Конечно, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, в чем дело. Но считал, что человек верующий, тем более благородных кровей, должен уметь противостоять искушениям… Легко принимать подобные решения, пока искушений не знаешь. Конечно, ему следовало бы поговорить с духовником или хотя бы просто рассказать священнику на исповеди о своих сомнениях. Но он, такой честный и щепетильный во всем, что касалось любых прегрешений, даже в мыслях, об этом не мог заставить себя рассказать. А потом во время карательных рейдов по Уэльсу, возглавляемых его отцом, случилось так, что небольшой отряд, в котором находился принц, отстал от войска и подвергся нападению повстанцев. На его счастье, среди нападавших было совсем мало настоящих воинов, последователей Оуэна, в основном это были недавние крестьяне из разоренных селений, не привыкшие еще убивать. Они лишь ограбили отряд, отняли лошадей и палатки. Тех, кто не сопротивлялся, они не трогали, поэтому большинство солдат просто бежали, у других отобрали оружие. Генрих не собирался отдавать свой меч, но его все равно не тронули, даже не обратили внимания. Наверно, посчитали слишком юным. По законам чести он, конечно, должен был назвать мятежникам свое имя и титул и потребовать повиновения, но промолчал. Испугался. И даже не того испугался, что могут убить или, что более вероятно, взять в заложники, испугался, что будут насмехаться над его беспомощностью и одиночеством. Несколько дней после этого он плутал в пустошах, прежде чем вышел к Конви. И по дороге давал самые нерушимые обеты Богу, что не будет знать ни покоя, ни отдыха, пока не одолеет мятежников, не приведет эту страну под длань законного монарха... И, глотая бессильные слезы, понимал, что если бы и в самом деле верил в законность притязаний своего отца, то не побоялся бы назвать свое имя. Сказал бы в лицо бунтовщикам - я истинный принц Уэльский, я, а не ваш преступный вождь. Из презрения к собственной трусости рождалась злость и ненависть к тем, кто заставил его пройти через это унижение. Правда, когда он добрался до замка, ни презрения, ни ненависти, ни злости уже не осталось – только смертельное изнеможение. По дороге он бросил где-то в вереске и кольчугу, и шлем, и все остальное снаряжение, оставив только меч. Меч, который он, засыпая в сумерках, вонзал в землю рядом с собой, и который подобно кресту охранял его. Вспоминая теперь об этом, он немного сожалел, что не сможет и этого рассказать своему сопернику. О том, что у того была возможность избавиться от него, когда он был еще ребенком. Изменило бы это что-нибудь для Уэльса? Кто знает. Но сам он думал, если бы не было того пути через туман и вереск, пути, который показался ему бесконечным, если бы не было тех обетов, данных на сияющем в отблесках заката перекрестье меча, то не достало бы у него упорства и силы, чтобы покорить эту землю. …Первый, кто встретился ему в замке, куда он пришел перед рассветом, была та самая лохматая девочка. Она как будто ждала его, как будто чувствовала, что он придет и будет нуждаться в помощи. Причитая что-то на еще незнакомом принцу языке, она подала ему поесть и умыться. И ему было так хорошо и уютно рядом с ней, как было до этого разве что в совсем раннем детстве. Не хотелось больше никого видеть, ни о чем думать, не нести ни за что ответственности. И не хотелось, чтобы она уходила. Он так и заснул в ее объятиях, уже после того, как взошло солнце, и сквозь сон продолжал чувствовать, как ее ласковые пальцы перебирают его волосы. Его избранница с трудом говорила по-английски, да он все равно не знал бы, о чем с ней разговаривать. Но они легко обходились без слов. Несколько дней встречались украдкой в замке или уезжали в пустоши. Генрих усаживал ее на коня позади себя, а она доверчиво прижималась к нему и вполголоса мурлыкала ему на ухо свои валлийские песенки. Его смущала мысль о том, что она может попасть в ад из-за него, ведь прелюбодеяние - грех даже для мужчины, тем более тяжким грузом он ложится на девицу. Хотя она вовсе не была невинна до встречи с ним. И может ли быть грехом то, что так прекрасно? Даже если да, то не ее вина в том, что она родилась в дикой стране и не воспитывалась в страхе Божием… Он решил молиться за нее каждый день. Но когда вскорости ему пришлось вернуться в Лондон, он даже не успел с ней попрощаться. И так и не набрался смелости справиться у кого-нибудь о ее дальнейшей судьбе… Да и кто, кроме него помнил эту девочку, чтобы рассказать о ней?.. Он знал многих других женщин после нее, гораздо более красивых и умелых в любви, но никто уже не дарил ему той нежной радости и теплой ласки, ни с кем он не был так покоен и счастлив. Разве что много лет спустя рядом с Недом. В те дни, когда считал его своим другом.